хикимару
— Так, где говоришь шлялся всю ночь, братик? Умэ проворными тонкими пальчиками собирает зерна вареного риса с пола, и тащит себе в рот. Ее бледные ладони, нежные и всегда прохладные, без сожаления собирают с пыльной грязи досок каждый кусочек онигири. Она всегда была жадна до еды, поэтому мелкую не остановят даже налипшие паучьи личинки или клейкая черная грязь. Сожрет все, до чего дотянется красивыми ручонками. — Жри молча, — сипло отзывается Гютаро, скрипучей спиной подпирая стену их лачуги. Гоноритый голос сестры успокаивает и его тянет прикрыть веки. Послушать чужую звонкую ругань и наконец забыться. — Ага, сейчас, — Умэ набивает щеки, так что ее смазливое личико становится почти круглым. Глаза ее — голубые, как облака — серьезно и гаденько перебирают его кости. — Где ты был и откуда деньги на свежий рис? М? — пихая в рот целый онигири, Умэ раздувается рыбкой, которой вспороли брюхо. Вся становится круглой. Гютаро умильно косит губы, когда мелкая пытается проглотить больше, чем может. Жаднючая выросла, вся в него. — Где-где? Работал, что за тупые вопросы, — сменяя усталый гнев на легкомысленную милость, Гютаро руками растирает себе башку. Из нее не сыпется кусков сухой кожи и от этого он дёргано поводит плечами. Точно, ведь ему патлы надраили. — Прям так наработал на нормальную жрачку? — Умэ жует торопливо, и ее слова слипаются в комки. — Где это ты так подзаработал то? От тебя еще и несет чем-то сладким. От слов сестры Гютаро глухо и резко ударяется затылком о стену дома. И с потолка капает застоявшаяся роса, падает еле живой паук. — Чего пристала, тебе какая разница? Ешь, что дают и не думай лишнего, — хрипит он, делая нервный выдох. Грудина прилипает к позвонкам. Умэ капризно сопит, запихивая еще один онигири целиком в ротик. А руками все также рассеяно собирая просыпанный рис. Не оставляет ничего, все себе. — Ты там что, с самураем каким переспал что-ли за нормальные монеты? Откуда деньги на онигири, а? — через набитые щеки и заплетающийся язык, Умэ тихо посмеивается, задирая нос. Столь довольная своей гадкой проделкой. — Ага, с двумя сразу, — усмехается невесело Гютаро, готовый уже согласиться на любую сестринскую глупость, только бы она отстала. Ей лучше не знать всего, а ему лучше забыть. — Тогда в следующий раз стребуй с них побольше деньжат, чтобы хватило еще и на рыбу сушеную, — хихикает грязно мелкая, подползая к нему на побитых коленках. Протягивает последний онигири — маленький и неказистый, но зато от Умэ для него. Гютаро берет неловко подношение. Жрать не хочется ни в какую. После той еды и той ночи. — И вообще, — Умэ вдыхает носом глубоко и серьезно, ехидно улыбаясь. — Тебя там что еще помыть успели? Ты чем воняешь-то? Гютаро сдавленно стонет, хлопая широкую ладонь на чужие волосы, мягкие до ужаса. — Умэ, заткнись уже. Надоела.***
Утро лениво подступает. Лижет скромными, нерешительными лучами пятки, как преданный кот. Багрянец и золотая слюда брезжат на вершинах домов, что просыпаются только-только за широкими ставнями агэя. Мицуко так и не стала накидывать на ставни занавес. Ночь развлекала ее узором красных фонарей и голосами потрепанных душ. Девичьи песни и мужской смех скрашивали ей усталую печаль, помогали говорить самой с собой. Она так и осталась лежать нагой на футоне, порой перебирая ногами скомканные покрывала. Даже волосы не хотелось собрать. Так и провела все время. До часа утра, пока Саюри, ее милая, преданная Саюри, просачивается в покои зыбкой тенью, склоняясь в учтивом поклоне. Как и положено служанке из хорошего дома, она пресыщенно вежлива. — Мицуко-сама, как Вы себя чувствуете? — избитый вопрос, на который не хочется дать и коротко ответа. Как можно себя чувствовать на утро в квартале наслаждений — только отвратно. Не размыкая уст, Мицуко кивает благосклонно, глядя в приоткрытое окно. Что стало для него дверью. С ночи она не смыкала глаз. Так и смотрела туда, куда он ушел. — Этот… юноша покинул Вас? — с осторожностью дворцовой сошки и облегчением аристократки, вопрошает украдкой Саюри, делая изящный шажок навстречу своей госпоже. Мицуко молчит, лишь улыбается уголками губ, ожидая не ясно чего. — Знаете, хорошо… что ушел. Он был такой злобный, — позволяя себе небольшую дерзость перед хозяйкой, Саюри осторожно прикрывает широким рукавом расписного кимоно ухмыльнувшийся рот. Глупая наглая девка, наивная и знающая так мало. Мицуко молчит еще пару минут, позволяя Саюри прибирать ее вещи. Если бы эта малышка только знала, что касается всех этих шкатулок там же, где касался и он — визгу было бы море морей. — Вы… хотите позвать его и на грядущую ночь? — осторожно, но с плохо прикрытой брезгливостью, Саюри задает бесцельный вопрос. Словно бы издеваясь над своей госпожой. Словно бы желая вновь ударить колко в рану, что только-только затянулась легкой поволокой. Мицуко резко встает на ноги, потягивая затекшие плечи. Волосы ее растрепались, походят на воронье гнездо. Саюри со смущенным охом подбегает скорее к ней, поднося свежую юкату. — Ох, нет-нет, что ты? Я больше его не увижу, — смеясь беззаботно и по-детски звонко, отвечает небрежно Мицуко. — Эта была мимолетная ночь, так что можешь радоваться, — позволяя надеть себе на плечи юкату и завязать тонкий пояс, Мицуко не желает лишний раз смотреть в чужие глаза. Там она не найдет понимания и жалости к себе и своему маленькому, гордому горю. — Он был так уродлив, правда? — смеясь искренне, смеясь над самой собой, над своей жизнью, над своими мечтами и над своими снами, вопрошает Мицуко очевидное. И, не давая Саюри даже момента на ответ, продолжает свой утренний бред. — Лучшая ночь в моей жизни, — кивая уверенно, Мицуко берет в руки прядь волос, пытаясь убрать ее в прическу. Сама она вряд ли справится, она никогда не делала этого сама. Она мало что делала сама. Саюри тихо-тихо усмехается. То ли над речами госпожи, то ли над ее жалкой попыткой самой прибрать пряди. Отчего-то, сейчас ее насмешка рыболовным крюком поддевает сердце. Мицуко решает еще немного помучить бесстыжую служку. — Надеюсь, я заразилась от него сливовницей. Тогда я в скорости умру в ужасных муках. Тело мое покроют черные пятна и гноящиеся раны, нос впадет и уши отвалятся. Не прекрасно ли это, Саюри? Я буду лежать в моей большой кровати, страдая неумолимо, и вспоминать этот день. Эту ночь. И его! Мицуко хохочет заливисто, видя, как лицо Саюри искажает отвращение. Та быстро убирает руки от платья госпожи, ползком пробираясь к сёдзё. Боится заразиться, бедняжка. — Я немедля вызову Вам лекаря! — стараясь не сорваться на презрительный визг, Саюри дышит тяжело и в глазах у нее стоит тупой ужас. Она пока служит еще так мало в имении Фудзивара, вовсе не знает причуд своей старой госпожи. Убегает бесследно. И Мицуко долго смеётся в одиночестве.