ёситё

миэ седьмая: добро, что течет по реке района Расемёнгаши

Воняет-воняет-воняет. Все его тело пропахло стойким запахом масла; сушеных камелий; дорогих тканей; Ее рук; Тянет сблевать густыми помоями. Чтобы вместе с бурой от крови и голода рвотой из утробы вышла вся эта ужасная ночь. Всё вышло, ничего не осталось. Чтобы червяки плавали в блевотине, мелкие такие и белесые. Плавали и подъедали остатки, плавали и поджирали воспоминания. Чтобы ничего никогда не вспоминалось. Чтобы забыть. Если не можешь победить, вгрызаясь в бухнущие жилы на глотке, лучше убежать. Если не можешь одолеть — скрывайся и скули в темноте. Бежать, лгать, воровать, обманывать, ненавидеть себя и всё вокруг — это жизнь Ёсивары. Это просто жизнь. Гютаро тоже хочет убежать от сладковатой вони, которая обвивается пузатыми пиявками по коже. Присосалась и липко вытягивает последние соки из тела. Сухие руки трясет и глотка дрожит. Как же от него воняет. Гютаро стоит по колено в реке. Набережная в паре домов от их лачуги. Мутный поток лениво несет мертвые листья, сломанные ветки, куски дерьма, мусор и тухлую жрачку. Может, под толщей воды плывет очередная побитая и сдохшая шлюха, которую голой и отодранной скинули ко дну. Хер его знает. Гютаро сейчас поразительно вязко и ярко ощущает только бег реки. Только волны холодной и затхлой воды, что облизывают ему колени и щиколотки. Родной Расемёнгаши, от него несет илистой грязью. Пахнет настоящими людьми. Ноги потряхивает. Кривые судороги от пят до самых бедер. Туда-сюда по сгорбленным позвонкам что-то хрустит и шипит. Как-будто бы вши, но кусает это нечто больнее и настырнее. А ты даже не подерешь, не почешешь неряшливыми пальцам, чтобы успокоить зуд. Не раскромсаешь до крови струп или пятно. Да сдери хоть всю пленку тусклой, землистой кожи — все равно продолжит эта непонятная штука хереть. Ведь хереет и жжется что-то… что-то куда более глубокое, чем вши, глисты, мушки и сливовница. Гютаро кроет чем-то гадостным и крепким, как дешевое пойло. У него в груди рвутся путанные нитки. А в руках звенят связки монет. Двадцать три связки. Больше, чем пальцев на руках и ногах. И все золотые. Приторно желтые. Мразь. Конченная ебанутая мразь. Как ее еще назвать? К чему она все это устроила? Зачем? Зачем? Гнилые пальцы сжимают и разжимают связки. Веревки для монет шелестят. Сами монеты подрагивают беспорядочно, прямо как грудь у Гютаро. Он никогда не думал, что хотя бы раз в своей жизни будет держать в руках столько денег. Ему бы радоваться. Но, блять, как это сделать? Как можно насмешливо, с высока, радоваться с бабы, что без раздумий всучила ему столько монет? Так просто, так предательски просто сделала, что сделала. Гютаро же хотел ее обчистить. Что, собственно, и делал. Тихо, в ночь, как последняя крыса, вылез из-под тяжелого и теплого одеяла. И рыскал по всей комнате, перебирая грязными мрачными ладонями ее вещи. Даже одежду, мать ее, облапал по кускам. Перетрогал каждое кимоно, как не трогал ее саму ночью. Сбежал, как падла, нарушая сделку. Хотя, обещал остаться. После всего, что было между ними, он ее кинул. Захотел забрать раньше, чем заберут у него. Взять больше, чем может унести. Взыскать долги у той, что и не была должна. Гютаро был мразью и вел себя, как мразь. Так почему? Почему? Почему она не сказала ни слова? Не верещала «вор». Не плюнула в харю с раздражением. Не плакала разочарованно. Не делала ничего, что делают женщины, когда мужик причиняет им боль. Поехавшая карга, издевалась над ним до самого конца. Со спокойствием и легкостью вручила ему денег. Отдала всё. Стояла, не шелохнувшись: ровная спина и густые черные волосы. Распущенные, они шли ей больше, чем дурацкая прическа. Мицуко ничем его не обделила. Посмеялась украдкой и проводила взором. Гютаро этот взгляд шпарил. Ему хотелось ударить ее так сильно, чтобы кровь заблестела у нежного рта и носа. Чтобы она никогда более не заглядывала ему в глаза. Не думала прикасаться. И не была с ним… не была с ним. Доброй? Милость и жалость — легко их испытывать, когда ты не подозреваешь, как могут мерзнуть ноги в зиму. Когда ты сидишь на растрескавшейся от снега и льда земле, мечтая только об одном — жить. Не скорчится в червяка и не помереть. Спасти кого-то, кто рядом. И испытать хотя бы каплю, сраную каплю, тепла. Легко, как же легко, всем этим напыщенным тварям быть добрыми. Завидно. Как же Гютаро завидно. Может, потому что он таким быть не может. Сколько бы он не рождался — будет озлобленной падлой, у которого кривые черные зубы и изо рта несет трупным ядом. Двадцать три связки ржут над ним, над его мокрыми ногами. Над ступнями, что зарываются в липкий ил реки. Ржут и давятся смехом, пока Гютаро больными глазами смотрит на свои деньги. На свою ночь. Пока у Гютаро во рту кислым полосует небо и язык, проклятые монеты задорно звенят. И еще эта заколка, страшненькая и неказистая. Просто палка из дерева или чего-то там. Блеклые узоры и надписи. Ужасная херня, безвкусная. Ее Гютаро сжимает с особым остервенением, желая надломить. Выломать. Избавиться. Зачем Мицуко отдала ему все? Не пришлось даже выбивать из нее платы, ни пришлось искать подвоха. Лучше бы никогда она не являлась в его район. И никогда не говорила ничего. Не размыкала багровых губ. Безумие их ночи теперь казалось безрадостным. Спать с кем-то — не веселило. Умэ, должно быть, ощущала тоже самое, когда принимала клиентов: пустота. Пустота и деньги. Только вот клиенты сестры не смотрели в ее хорошенькое личико, так, как Мицуко заглянула в его покосившуюся рожу — с пониманием. Да разве могла она понять? Богатая и счастливая старая сука. Лучше бы всю ночь она унижала его и измывалась. Называла отрепьем. Приятнее было бы, обыденнее. Тогда бы Гютаро хотя бы знал, что деньги получил за дело. А не за удовольствие. За удовольствие денег не платят, а забирают. Под чистую стригут. Так почему же тогда в его дрожащих руках были монеты? Почему от него воняло чистой водой и теплотой? Почему он бы в двух хаори? Почему? Что такого старуха нашла в нем, что увидела? Связки золотых металлически звенят. Упорно не дают забыть Гютаро ничего, что он так хотел бы забыть. Впервые собственные мысли не слушаются, своевольно заставляют видеть в коричневом отражение реки чье-то лицо. Да пошло оно все. Пусть горит в аду, и он тоже. Пусть река заберет от него память о долгах. О его долгах. Он никогда никому не может быть должен. Связки со свистом летят в воду, глухо бьются о бегущую гладь, скрываются быстро в пропахшем мочой мраке. Все двадцать три, без одной монеты. Потому что Умэ ждет рис. Тянет закричать что-то в глухое небо, которое никогда не ответит. По крайней мере никогда не ответит, такому, как Гютаро. Но сил нет. Он устал. Ничего не понимает. Заколка в руках жалкая. Слабая, маленькая. Легкая. Отличается от всех украшений, что громоздят головы ойран и таю. Такую даже в высоких волосах не приметишь. Для чего такая нужна тогда? Если не украшать. Бесполезная деревяшка. Её Гютаро ломает пополам большим пальцем. Заколка молча превращается в мусор в ладонях. Вода мягко пожирает осколки ёситё. Хоронит. Черная хаори, какую ему отдали, болотной птицей спархивает с плеч на воду. Недолго держится на плаву, намокает, тяжелеет и тоже тонет. Теряется вдалеке. Голоса Расемёнгаши долгие и пронзительные. То вскрики, то заунывная музыка. То плачь, то стенание. Голоса Расемёнгаши звучат вместо заупокойной песни монетам, заколке, одежде. Долго звучат, свербяще. Вскрики ночных птиц время от времени рассекают темноту. Река бежит неумолимо вдаль. Гютаро уходит не сразу. Будто бы ждет чего-то. А чего — не скажет сам. Стоит в воде. Ноги его отсыревают, срастаясь с гадостным песком в единую шкуру: прыщавую и склизкую, как у прелых весенних лягушек. Он собирает в пригоршню воды и льет себе на волосы. Чтобы изгнать вездесущий аромат ее касаний. Ее тела. Ее тепла. В уши заливается грязь и помет крыс. Когда он наконец вылезает из потоков воды, в посиневшем кулаке остается одна монета. И та — не для себя. Ноги несут его прочь от берега. Отчаянно несут.