Мы к земле прикованы туманом...

Последний месяц утро в городе N-град начинается одинаково — с сигнала сирены. Война — коварный дух с запахом смерти — она растянулась надолго, на несколько месяцев. Ранее политологи и стратеги уверяли, что это не более чем на десять дней. А сегодня пошел двести тридцать седьмой день ужасного кровопролития. Наш город, город N-град, стал последним оплотом мира на этой земле. Все остальные области нашего края полностью погружены в борьбу. B-цы напали внезапно, без какого-либо предупреждения, скинув несколько бомб на военный городок A-град, а потом, взяв его и еще несколько прилежных областей, пошли дальше — на Запад, развязав полномасштабную войну, в которой погрязла вся территория державы, кроме нашей волости. Наверное, это потому, что мы находимся в самой западной части, куда B-цы пока не могут добраться из-за её труднодоступности. Но что-то подсказывало мне, что это ненадолго… Сирены в нашем городе были скорее учебными, нежели истинными сигналами тревоги. Но, так как воздушное пространство было полностью закрыто над всей страной, при каждом появлении на радарах любого воздушного судна, мэрия сообщала о необходимости перейти в укрытие, дабы не испытывать удачу. Серый вертолет пролетел над моим домом, медленно крутя винтами. Я лишь выглянула из окна, по привычке закуривая сигарету с утра, чтоб убедиться, что это — наши. Впрочем, по-другому быть и не могло. Наш город, вопреки ситуации в стране, нельзя назвать военным. Да, он хорошо защищен, но каких-либо частей или полков в нашем округе не было. Лишь единственный авиационный институт, в кампус которого я уже несколько месяцев хожу как на праздник, чтобы просто увидеть ее. Она прекрасна… как нимфея в рассветных лучах солнца. Этих милых водяных цветков, пышных и нежных, так много в пруду моего сада. И пока мне везет — я могу смотреть на нее каждую среду и субботу во время ее занятий в парке кампуса, делая свои зарисовки. Я рисовала ее глаза— сначала опущенные вниз, а потом, когда удавалось перехватить ее взгляд — дружелюбно распахнутыми. Я рисовала ее каштановые волосы, собранные в пучок на затылке, стараясь передать однородность цвета от корней до кончиков. Я рисовала ее тонкую шею, с едва видными сквозь кожу хрящами гортани, привычную белую рубашку и черные штаны, с такого же цвета туфлями на ровной подошве. Я рисовала ее руки, с закатанными по локоть рукавами рубашки, стараясь прорисовать каждую мышцу предплечья и запомнить… запомнить ее. Я хотела бы знать ее имя, но, увы, могла только наблюдать издалека, пытаясь угадать, как назвала ее мать. В кампусе авиационного института она появилась спустя ровно сто дней войны. Вероятно, она переехала из города, где точилась война, чтобы быть в безопасности. Тот день, когда я увидела ее впервые, я никогда не забуду. Это был единственный раз, когда я видела её одну. Она стояла на заднем дворе университета, покуривая тяжелую сигарету, держа за плечами пиджак, просунув палец в петлю на внутренней части воротника. Может, я бы и подошла познакомиться с ней, но крики парней, приближающихся к курилке, будто спугнули её, и она, быстро потушив сигарету, направилась в противоположную от меня сторону. Пережив несколько дней апатии после смерти брата на передовой в соседней провинции, я наконец заставила себя выйти на улицу. До этого даже мысли о прекрасной незнакомке меня особо не радовали, да и рисовать совсем не хотелось. Наконец, взяв в руки чемоданчик с мольбертом, я вышла на улицу, сразу же направившись к университетскому кампусу. Со всех сторон трубили, что война утихает и стороны готовы прийти к какому-то соглашению. Это радовало, но в то же время и настораживало. В-цы — преступная организация, я до конца не верила, что они так просто пойдут на мировую. Наступил апрель, и, несмотря на войну, весь кампус цвел в сирени, которая была тут насажена довольно густо, распространяя приятный запах по всей его территории, и которая совершенно не знала об ужасах войны. Решив разнообразить свой рисовальный альбом, который занимали лишь лилии да портреты, я, поставив мольберт, навела начертания крупных соцветий карандашом, немного поправив особо острые линии. Это была среда. Та самая лавочка, то самое время. Я ждала. Но ее все не было. С каждой минутой мне становилось все тревожнее. Руки не слушались, линии выходили слишком тяжелыми, начертания совершенно неровными, краски то блеклыми, то яркими. «Вдруг она уехала на фронт?» — вспышкой пронеслась мысль в моей голове, прежде чем я подготовила теплый розовый к смешиванию с голубым. Пальцы опустились, выронив кисть. Губы задрожали. По телу прошелся холод. Ноги подкосились и тело само тяжело опустилось на лавку, содрогаясь от плача. Я ведь даже не узнала ее имени. У меня было ровно сто тридцать семь дней, чтобы сделать это. И я даже не смогла спросить у нее, как же ее зовут. Страшные картины рисовались в уме, как ее самолет разлетается на части под обстрелами ракет, как ее сбивают В-цы, берут в плен, пытают и убивают… Боже, бедная Нимфея (теперь буду звать ее так), за что тебе такие страдания? — Эй, ты почему плачешь? Я думала, ты уже умерла, — на мое плечо опустилась рука, а до ушей музыкой донесся спокойный женский голос. Убрав с лица ладони, я открыла глаза, медленно поднимая их. Первым, что я увидела, были ноги — такие белые и хрупкие, на них красовались красные туфли на высоком каблуке с аккуратным тонким ремешком вокруг щиколотки, черное строгое шифоновое платье ниже колен облегало худые бедра с тонкой талией, а на узкие плечи был накинут такого же цвета пиджак с широким воротником. На моем плече так и оставалась ее рука в черной перчатке, а сама она мило улыбалась, заглядывая мне в глаза, немного нагнувшись. Два океана сейчас будто смотрели в мою душу, предлагая утопиться в них. И я была бы не против. Меня опять легонько затормошили за плечо, но теперь я совершенно не хотела плакать. Я хотела застыть и смотреть на неё. — Ты в порядке? — повторила свой вопрос она, уже не на шутку перепугавшись моим молчанием. — Да, все хорошо, извини… - наконец ответила я, продолжая смотреть, чтобы запомнить каждую черту ее лица, находящегося сейчас так близко. Сегодня вечером я опять буду рисовать ее, представляя сцены, которые могли бы быть исполнены только в моих снах. — Я могу присесть рядом? — девушка выпрямилась, сняв красный берет и поправив длинные волосы, которые я никогда не видела распущенными. — Конечно. Счастье. Я была счастлива. Счастлива от того, что она рядом. Счастлива от того, что она — жива. Счастлива от того, что… — Я Ника, — девушка снимает перчатку, протянув мне руку, будто разрешая трогать свою кожу. Я не тактильная, поэтому этот жест расцениваю как что-то важное, пожимая в ответ ее теплую руку, которую так не хочется отпускать. На моей ладони голубой след краски, который отпечатывается на ее коже, что она замечает, но ничего не говорит, лишь осторожно снимая другую перчатку после того, как высвобождает свою руку. — А тебя как зовут? Черт, вот я тупая дурочка. Даже не представилась в ответ, как овощ держа ее ладошку в своей. — Меня зовут Виктория. — Ты живешь в N-граде? Давно? — Я здесь выросла. Я и не знала, что она может быть такой. Такая женственная и прекрасная в своих платьях и туфлях, которых у нее огромное множество. Она совсем не такая смелая и дерзкая, как я думала, но оттого – не менее прекрасная. Она робкая и милая, спокойная, безумно умная, но отчего-то такая грустная. Ника рассказывала, что родилась в A-граде, куда и попали первые бомбы B-цев. Она не стала бежать, помогала чем могла, но очень быстро город был полностью оккупирован, и девушка с тяжелым сердцем покинула его. Желая продолжить учебу — последний курс авиационного университета, аналог которого находился и в ее городе, летчица переехала к нам в город, показав прекрасные результаты. Очень скоро она стала лучшей на потоке, что не составило ей никакого труда, ведь таковой она и была ранее. — Почему ты так стремишься быть лучшей? – спросила я в одну из наших встреч в моем саду, наблюдая как она, наклонившись над прудом, вылавливает из воды белые нимфеи. — Чтобы заслужить уважение и признание — женщина должна быть только лучшей… — грустно улыбнулась Ника, наконец ухватившись за нежный белый лепесток цветка и потащив его к себе. Будь это кто-то другой, я бы не дала и пальцем притронуться к лилиям, не то что вынуть из воды, последнее ведь убивает их… но ей… ей можно было все. И вот она сидит на траве, немного мокрая от воды, держа в руках белую лилию, а я рисую ее. Такую невинную и прелестную, мягкую и теплую, как само солнце. Некоторые вещи заставляли меня думать, что я так же важна ей. Например, однажды она сбежала из общежития ко мне в темную непроглядную ночь. Каковым же было мое удивление, когда в мое окно постучали веткой, и выйдя я увидела её – с растрепанными волосами, улыбкой на лице, в легком хлопковом платье, которое развевало дуновенье ветра… Уже через несколько минут она сидела в моей комнате, заклеивая пластырем стертые от бега и неудобных сапог ноги, раны на которых уже начали кровить. Мне было жаль её. И на следующий день я даже нарисовала эти раны, вкладывая в рисунок всю свою боль за её бедные пятки, отчего он получился таким блеклым, «будто вымученным», как сказал мой преподаватель. Но это было на следующий день, а в эту ночь… я опять рисовала её. Расставленные повсюду свечи добавляли особого антуража. Я рисовала уже сто пятьдесят шестой по счету портрет этой девушки, хотя знала, что нарисуй я хоть их миллион — ни один из них не смог бы передать всю ее красоту и нежность. Ни один из рисунков не сможет передать как приятна наощупь ее кожа, как бездонны ее голубые глаза и насколько сладки ее губы… но я пыталась. Пыталась передать ее великолепие и изящество, наблюдая за ее терпеливостью во время позирования, выводя каждую линию, каждый блик от свечей в огромных зрачках, за которыми лишь тонкой линией был виден синий ободок. Процесс я будто специально затягивала, желая чтобы эта ночь не заканчивалась, ведь не я тут творю искусство, а она… Вполне обычный портрет, который я бы нарисовала минут за 40, в этот раз я рисовала почти 6 часов, хотя, сказать по правде, больший период времени я просто созерцала ее, ведь она — прекраснейшее творение человечества. Меня посетило чувство, будто она — великая памятка, музейный экспонат, а я — искусствовед, который занимается исключительно вопросом ее исследования. И в эту ночь мне впервые захотелось ее исследовать… Когда мы закончили, она помогла мне убрать свечи, потушив каждую из них. Девушка была совершенно уставшей, и я, как бы извиняясь за совершенно ненужное затягивание времени, подошла к ней, крепко обняв. Конечно, я понимала, что лучше бы это время мы потратили на сон, но мне так хотелось взирать на нее, упиваясь воистину неземной красотой… — У тебя такие губы… — начала я, чувствуя как дыхание сбивается, когда я вдыхаю запах ее духов, которые «так по-летнему теплы». — Какие? — она тушит последнюю свечу, дыхнув на нее, и я вижу, как она делает губы трубочкой, которые больше всего хочу поцеловать. — Пухлые, — не признаваясь в истинном намерении, ответила я лишь через несколько секунд тишины. Она аккуратно разворачивается ко мне лицом, обняв за шею и прислонившись максимально сильно. Так, что её белое платье еще больше пачкается о мой рабочий костюм, приобретая разные краски — от темно-коричневого до светло-голубого. И это не смущает ее. Она лишь обнимает меня еще крепче, и я улыбаюсь, обвив руками её тонкую талию. Радуюсь, что мать не родила меня мальчиком, ведь будь это так — сейчас бы мне было максимально неудобно. Лишь её объятия — вот чего достаточно для того, чтобы мой разум полностью подчинился чувствам. Я пытаюсь запомнить каждую деталь этого мгновения, замечая даже то, насколько же она меньше без своих каблуков, как приятно пахнут ее волосы смесью лаванды и мяты… Хотелось бы, чтоб эта ночь не кончалась никогда. Хотелось бы признаться ей наконец в том, кто она мне, что без неё я никто, что без неё мое существование просто бессмысленно, что без неё я просто умру, ведь она – единственное, что заставляет меня жить и творить. Не зря же в моем альбоме помимо рисунков цветов так внезапно несколько месяцев назад появились портреты… я бы хотела сказать ей все это, но она должна идти. Она выбегает из моего дома в платье, немного испачканном краской, будто порхающая бабочка, легонько чмокнув меня в щеку и махнув рукой на прощание. Она благодарит за прекрасную ночь и улыбается. Эту ее улыбку я тоже нарисую после тех самых окровавленных пяток… Я слишком увлеклась ею. В очередной раз придя в кампус, но не в среду, а во вторник — я была готова признаться, ходила по почти безлюдному парку и продумывала как же ей сказать… «Ника, ты так прекрасна, что у меня не хватает слов, чтоб описать твою красоту и красок, чтобы нарисовать то, что я вижу…» «Ты — само совершенство, как тот бриллиант Кохинур в короне Елизаветы, о котором мы читали на прошлой неделе…» «Твой образ засел в моей голове навсегда, и я боюсь, что никогда уже и ничто не заставит меня его выкинуть оттуда, поэтому, Ника, пожалуйста…» — эта мысль прервалась со взором вдаль. Девушка столь прекрасна, как ранняя зоря над океаном стояла у общежития. Ее волосы были собраны в хвост, а рубашка немного спущена с плеч. На ногах — те самые тяжелые ботинки, которые так терли ей ноги. Но стояла она не одна. И то, что пришлось увидеть — разбило мое сердце, разрушив последние надежды… — Никто не имеет права трогать мою Нику. Только я. Ника только моя… — вспоминая ужасные для себя картины, шептала я, сбивая кулаки о стену и оставляя красные следы на белой краске. Я видела, как чужие руки прижимали ее к стене, обхватывая нагие бедра под рубашкой, а губы впивались в ее… Я видела, как чужие пальцы освобождают длинные волосы от резинки, зарываясь в них у корней. И самое главное, я видела, что она — моя Ника — совершенно не сопротивлялась, наслаждаясь тем, что происходит. Я почувствовала себя преданной, перестала ходить в кампус, не появляясь там более трех недель, а потом и вовсе слегла с температурой из-за стресса от увиденного и тяжелой подготовки к выпускным экзаменам. В один вечер в открытое окно на моем балконе влетела записка, которую я прочитала, узнав знакомый почерк: «Я скучаю. Куда ты пропала?» Выйдя на балкон, я увидела сидящую на ветке Нику. Она была в форме. И это меня испугало. От испуга я даже не сказала ни слова, лишь сбежала по лестнице, резко распахнув дверь в свой дом. — Ника! — крикнула я и… в тотчас проснулась, заплакав от безысходности. Я совершенно ей не нужна. — Я здесь… не плачь, дорогая Виктория. Все в порядке. Я тебя вылечу… — послышался знакомый голос, что я опять восприняла как галлюцинацию, заплакав пуще. — Нет. Это не ты. Уходи! Уходи! Хватит! Не мучай меня! Умоляю! — кричала я в подушку, заливаясь слезами. Моя истерика не прекращалась несколько минут. Лишь ощущение безумно крепких объятий вывело меня из этого состояния, заставив схватить в охапку тело девушки, о которой я так давно мечтала. Она. Была. Рядом. Когда я осознала это, мне стало безумно стыдно. Ведь я выкрикивала в её адрес столько проклятий. — Как ты сюда попала? — непонимание, как она могла проникнуть в мой дом, посетило мои мысли, заставив сквозь стыд задать этот вопрос. — Ты сама мне открыла… Последующих несколько часов мы пролежали рядом друг напротив друга и смотря в глаза. Она рассказала мне о том, что произошло и это опять ввело меня в ярость. Мне хотелось прогнать ее, да. Я была максимально разочарована в том, что услышала. Она говорила, что влюбилась, решилась на отношения впервые в своей жизни. Хотела рассказать мне, поделиться, но меня все не было, а она скучала. Услышанное разрывало на части, делая так больно, будто в сердце воткнули нож, несколько раз прокрутив. Боль от каждого слова была так сильна, что я едва ли не теряла сознание. — Тебе понравилось? — я боялась услышать ответ, кусая сухие от температуры губы. Девушка опустила глаза, проведя пальцами по стертым косточкам на тыльной стороне моей ладони, но я осеклась, спрятав руку под одеяло. Когда Ника подняла глаза, я увидела в них то, что чувствовала сама. — Нет. Кажется, мне нужно что-то другое. Но я не знаю что… — И вы до сих пор вместе? Она лишь отрицательно покачала головой. И я почувствовала облегчение. И злорадство. И от последнего мне стало так противно. От самой себя. От того, что я чувствую такое по отношению к горю своей маленькой Ники. — Так ты ушла из-за этого? — Нет, я просто заболела. И не могла приходить, — соврала я, смотря в ее глаза, которые сейчас наполнились слезами. Впервые вижу ее готовую заплакать. Ее голубые глаза становятся красноватыми и влажными, из уголка вытекает первая слеза. Не в силах сдерживаться, обнимаю ее. Я так не хочу, чтоб она плакала. Это был именно тот день, когда наш город впервые разбудили сирены, но годом позже. Обычный день в N-граде, когда мы уже привыкли к воздушным тревогам и местами даже к отдаленным взрывам, пусть нам еще и не прилетало. Но со слов Ники, их уже начали готовить к защите города. Она работала на истребителе. Несколько раз я видела ее в полете. А однажды она позвала меня на аэродром, где проходила обучение, договорившись чтоб меня пропустили поглазеть на «представление», как сказала она. И я конечно же не могла проигнорировать такое предложение. Было интересно лишний раз глянуть на её умения. Когда я пришла туда, куда она сказала мне, меня провели прямо к командиру их эскадрильи и нескольким людям в форме, в которой также ходила и Ника. Оглядываясь по сторонам, я искала ее глазами, но её нигде не было, что пугало. Наконец, не выдержав я подошла к командиру. — А где Ника? — спросила, смотря на его задумчивое лицо, устремленное в небо. Он не ответил. Лишь показал пальцем вверх. Подняв глаза, я увидела самолет с тонким узким носом, пролетающий прямо над нами. Набрав высоту, истребитель резко пошел носом перпендикулярно земле и, вернувшись в горизонтальное положение, будто застыл. Диспетчер что-то нервно объяснял в переговорную трубку, но я совершенно не слышала того, что он говорил, ведь наслаждалась мастерством девушки. Мои глаза округлились, когда самолет начал горизонтально падать, медленно оборачиваясь вокруг своей оси. Сердцебиение ускорялось с максимальной интенсивностью, чем ближе самолет становился к земле. Воздуха не хватало. Про себя я будто просила не пойми кого прекратить этот спектакль. Краем уха до меня доносились крики уже командира, который вне себя подошел к инструктору, перехватив его трубку. В последний момент я увидела, как самолет начинает стабилизироваться, набирая высоту, и потом, аккуратно снижаясь, приземляется на взлетную полосу около нас. Еле дождавшись выхода девушки с самолета, я подбежала к ней, истошно рыдая и заключая в объятия. — Никогда больше так не делай… — в слезах шепчу, прижимая ее максимально сильно к себе, чтоб чувствовать, что она здесь, она рядом. С ней все в порядке. — Все хорошо. Это просто штопор, — я слышу в её словах улыбку. — Хорошо? А почему тогда ругался командир? — Я сделала его немного не так, как этого требует методичка. А теперь, отлепись от меня. Я пойду получу нагоняй от шефа и пойдем к тебе пить чай. Только печенье захвачу. Я отстраняюсь, смотря в ее сапфировые глаза, которые сейчас озорно светятся, будто у нашкодившего ребенка, который понимает, что с его прокола скорее посмеются, нежели начнут ругать. Опять замечаю, насколько ей идет камуфляжная форма, но все чаще ловлю себя на мысли, что хочу узнать, как же она выглядит без неё, ведь даже самые легкие и облегающие платья не дают полного понятия красоты ее тела. — …и не трясись так. Я никогда не стану подвергать свою жизнь опасности как и твою. Ее лучезарная улыбка будто призвала солнце, ведь оно, не показывающееся целый день, вдруг выглянуло из облака, осветив все вокруг теплым светом. Я улыбнулась. Я ей доверяла. И мое доверие она оправдала.