Дом восходящего солнца

— Чё, много сшибли? Аджисай боязливо оборачивается — позади неё группка из трёх мальчишек-оборванцев. Она быстро понимает, бросает грубо: — Тебе какое дело? Крутанувшись, шагает по лужам быстро, равнодушная к мокнущим ногам, тянет за собой напарницу, прячущую монетки. — Эй, клюшки, — кричат вдогонку, — а ну стоять! Слышится позади топот, и Аджисай срывается, цепляясь за чужую холодную кисть. В голове её бьётся только одно слово — дом. Поскорее бы домой. Выдохнуть спокойно, поесть и лечь спать, свернувшись калачиком, в спасительный сон упасть и видеть там… рай. Их быстро и грубо хватают за шкирки. Ломающимся голосом ехидно проговаривают: — Форс имеете. Делиться надо, — Аджисай поджимает дрожащую нижнюю губу, забывая обо всём на свете, кроме спасительных стен дома, — делитесь, по-хорошему. «Будто в первый раз…» — казалось, удивлять Аджисай уже нечем. Она фыркнула в ответ на истерично поблёскивающие горечью глазёнки Акане. Всё равно ведь отберут. Только изобьют ещё так, что потом разогнуться невозможно будет. Девчонка глубоко и устало вздыхает, кивает дрожащей Акане. Та смотрит жалобно — Аджисай хмурится, сама такой зелёной когда-то была. — Отдай, — говорит она строго. — Не отстанут же. — Но мы же… — Акане бледнеет, сглатывает, но до неё тоже быстро доходит. Опуская голову, возится в складках грязных вещей, кажется, её лихорадит. Но до денег добирается всё же, протягивает руку вперёд, а на ладони её — маленькое солнышко, сияет ярко-ярко. Солнце перестаёт светить. — Молодцы, — улыбается, видимо, лидер группы, — молодцы, козявки! — одухотворённо почти вскрикивает он, разглядывая блестящие монеты. Грязные, потасканные, но блестящие. И отвешивает оплеуху — не столько болезненную, сколько обидную, отчего саднит где-то внутри еще сильнее, будто червь дождевой себе дорогу на поверхность бурит. — Это за то, что сразу не послушали. — Я ещё и ногу подвернул, — поддакивает шкет, держащий Аджисай, — ты свои карманы тоже выворачивай. Она мотает головой, шмыгая. — Всё у неё было. — Обыщи, — вольготно и важно бросает, будто шиноби, пацан, подкидывая монеты. И её обыскивают, выворачивают наизнанку маленькие кармашки, лезут под одежду, ощупывая складки, ища всевозможные резиночки, швы. Она, насупившись, дышит тяжело, злобно смотрит на «шиноби», иногда больно цепляясь ногтями за кожу их рук. — Бакланы, — шипит девочка, как только что окотившаяся кошка на кота. Но тихонько. Чтобы не услышали: разорвут глотку, не пощадят. Её отпускают, разочаровано проговаривая: — У неё там даже внутренних карманов нет. Бурда какая-то. А Аджисай со с трудом сдерживаемыми слёзами обиды — не хочется расстраивать Акане — снова тащит подружку, медленно плетясь домой, вновь и вновь шлепая по лужам, моча ноги. *** Больно. Больно сидеть, лежать, говорить, снимать бинты с обожжённых ног. Ещё больнее — вспоминать. Нагато вновь видит дорогих сердцу людей — отца и мать, что нежно влекут его в свои объятия, распадаясь чёрными куройбо. Ноги и спина — горят, будто только-только опалённые техникой Саламандра, нещадно с них кусками срывает кожу и плоть, оставляя после лишь угольки, слабые и ни на что негодные. Больно и страшно. Было когда-то. Сейчас страх приобрёл иную форму, а боль стала источником силы, что зовётся ненавистью, и волком Нагато скалится на чужаков, посмевших причинить боль, незаслуженную и оттого ещё более обидную, тем, кто находится под его протекцией. Обострённое чувство справедливости взыгрывает ярким всполохом, так, что нутро разрывает, требуя, аки голодный зверь, установить всеми возможными путями должное отношение, заслуженное ими хотя бы по факту страданий, что конца, казалось, не имели. Просыпается азарт, возбуждение, и Пейн топчется от него на месте, оставляя следы на слякоти и, несмотря на дождь, ему кажется, что именно он своё имя запечатлеет в летописи их страны, так же, как и сейчас оставляет рубцы на земле. Ослеплённый чудовищным, тянущим и обжигающим чувством долга следит за проникшем в деревню отрядом, ощущая, как часто бьётся сердце — где-то вдали, не здесь, но слишком отчётливы и ярки эти чувства. От них он готов кричать, рвать на себе волосы, зная, однако, наперёд — его будут грызть и дальше — данность видится ему не чем-то выдающимся, а тем, что должно, нормой. И вот, он стоит, утоляя необъяснимый, общий на двоих голод, вытягивая душу из врага, медленно, просматривая, словно ощупывая, каждое воспоминание. Солоновато-горькое, с привкусом слёз от того, что зрит: облик матери, морщинистыми руками готовящей рис и ласково улыбающейся, мягкие подушки и еда на столе, разрушенная страна, своя или чужая — ему не понять, и неважно, что в пейзажах он узнаёт до невозможности и безумия родные горы и всполохи молний, делящие графитно-дымчатое небо неровными линиями. Дети, такие же, как и он когда-то — в кустах рядом с трубами, только заприметив отряд шиноби, застывают на месте. А разум сам достраивает образы: вот они, Яхико и Конан, заспанные и грязные, откусывают от ярко-красных яблок большие куски и улыбаются — устало, но мягко и так слепяще ярко. Держатся после за руки, грея друг друга, тянутся и к нему тоже, и он отвечает, отдаёт и принимает тепло. «Не смотри, просто проигнорируй это!» — но он всё равно смотрит. «Бери оружие в руки.» Отвращение? Пожалуй, нет. Нагато так не думает, по крайней мере, старается не думать — в подобных сентенциях просто нет смысла. Он чувствуют Её, связанную с ним. Перед глазами взрывы, разруха и поля. Не те ярко-зелёные, с тихо шелестящими листьями раскинувших свои ветви деревьев, а выженное, с редкими деревьями, украшенными чёрными пятнами — дарами огня. Яхико и Конан бегут вперёд — к обветшалому деревянному домишке, а, добежав, втроём закрывают ослабшими руками дверь, а после зайчиками — тише воды, ниже травы. Потенциальное убежище — всегда и потенциальная западня. Первым об этом узнал Яхико, поранившийся о гвоздь, торчащий из прогнившей доски — спустя годы Нагато видит в нём, в этом гвозде знак, предупреждение, понимая, что бредит, будто в тяжёлой лихорадке. «Твоя задача не думать, а выполнять приказы.» Маленькими каплями красит землю, а Конан торопливо промывает ранку, после со страхом смотря на людей вокруг, прося Нагато следить за ними. Но тем всё равно, они — истощённые, серо-жёлтые, с расцветающими повсюду тёмно-фиолетовыми синяками — лежат на холодных полах, кто-то еле стоит на покачивающихся на ногах, жадно поглядывая на бутылки, сжатые в руках уже лежащих. Глазки Конан широко раскрыты, на лазурных волосах — багровые пятна, а он с Яхико тянут её за руки, бегут быстро-быстро — следующие воспоминания. На Конан напали, на их добую и заботливую Конан, и они решают — надо уходить. «Враг на подходе!» Он вспоминает слова Джирайи о том, что жизнь шиноби определяет то, как он умер. Ему не хочется сострадать, но он слишком хорошо знает, что такое голодовка. Смесь чудовищной боли и морального разложения, оно толкает на самые страшные и зверские поступки, оставляя лишь полубезумную оболочку. Силы покидают после, а завеса дождя в голове становится всё плотнее, поигрывая белесыми точками перед глазами. С трудом он улавливал чувство страха за маленького щенка, сопровождающего его — он долгое время был единственным другом, утыкаясь носом в мокрую шерсть, Нагато понимал, что у него хотя бы есть друг. Чиби лизал щёку, слабый и дрожащий, а маленький ещё Нагато отгонял от себя голодные мысли, изредка, когда страх внезапной вспышкой вырывался из-под пелены слабости, закрывал лицо и плакал, повторяя про себя, что собака — это его мечта, и отгонял голодные мысли, от которых только больше хочется поскорее прекратить это всё. Вот, что такое голод. Амегакуре — эпицентр и алтарь бойни, и бесстыдное бездействие, будто отточенное, вызывало в нём страх и искреннее негодование со злостью. Казалось поначалу — сумасшедший здесь только он, противящийся войне и жестокости. Убив тогда, в первый раз, он пал в тёмную трясину ненависти к себе и тягучего чувства вины, а в его голове отчаянно билось — «Я не хочу становиться таким же, как они». Смерть Яхико раскрыла глаза: это мир сходит с ума, теряясь в своих пороках, не желая отвергать давние, но уже потерявшие свою практическую значимость ценности и традиции, по совершенно банальной причине: люди двигаются в самом простом, не жадном до энергии и ресурсов направлении. Потому и только потому — в действительности все люди, все нации и страны бьются в предсмертной агонии, используя в качестве ресурса живых существ, оставляющих после себя только номерки на шершавой поверхности насмешливого подобия кенотафа. Он обдумывает это каждый день. Вспоминает притоны и насилие слишком часто, и ему кажется, что он ходит вокруг да около ответа на заветный вопрос. Терпкий запах табака неприятно щекотит нос, раздражая рецепторы обонятельного нерва, выходящего тонкими нитями из решётчатой пластинки. Нагато видит его, отвлекается от размышлений и воспоминаний, ощущая, как зудят ноги, расчёсанные в кровь — неосознанно он тянется к ним, изредка успевая вовремя себя остановить. На нём всё заживает слишком быстро, а бинты не всегда нужно разматывать, кожа ног близко, подними только штанину. Проводя рукой по спине он ощущает, как пульсирует чакра в пробивающих лопатки куройбо. На короткое мгновение кривится, шипит как разозлённая кошка от боли. Рассматривает внимательно их после, активированным риннеганом чрезмерно ясно и оттого пугающе замечает, как дезорганизованными волокнами чакроканалы и их предшественники — ещё не светящиеся мягким серо-фиолетовым цветом сероватые нити — оплетают черные стержни, подобно паразитическим лозам, сосуды, отдавая коллатерали — кое-какие из них сплетаются у поперечных отростков и толстыми узлами проходят над остистыми, где снова разъединяются и, будто ведомые сигналом чакры, таким же, какой испускает он сам, поднимаются к куройбо, самому толстому из всех — в памяти вспыхивает слишком яркий, не потерявший ещё всей своей чёткости образ. Танкецу блестят и искрятся, и словно притягивают его к себе, а Нагато вновь кривит губы и морщит нос от пронзающей всё тело боли, эхом отдающейся в нём и возвращающейся обратно волнами риннегана много раз сильнее прежней, отчего он сжимает челюсти и, кажется, слышит треск собственных костей. — Пейн-сама, я никогда с не сталкивалась с… подобным, — заключает Макото, сглатывает слишком вязкий, кажущийся оттого тяжёлым, ком, ощущая, как жжёт холодом ладони. Поправляет маску, стараясь подавить нервозность, зная, что позади стоит шиноби с алым глазом, наблюдая за каждым её действием. — Как минимум, я могу сказать, что каналы чакры повреждены, как и рёбра с лопатками. Но спинной мозг, вроде как, в порядке, раз уж вы всё же можете двигаться. Скажите ещё раз, как вы себя чувствуете? — Прекрасно. — Макото с явным скепсисом оглядывается на человека, чьё лицо скрыто маской. — И это несмотря на боль? — Да. Нагато концентрируется на ней, на её голосе, на инструментах в дезинфицирующем растворе. Протяжно завывает ветер словно вторит его хаотичным мыслям и чувствам, будто мягкая глина в руках мастера. В немом крике раскрывает рот широко, как выброшенная на берег рыбёшка: Макото, обойдя, протирает рану подле куройбо, проклиная дрожь в руках. Оно — куройбо — близко, непозволительно близко, у грудного позвонка, мелкими кристаллами формирует остроконечные ветви, которые легко прободают ткани. Ему кажется — ещё чуть-чуть и они рёбрами сожмут его позвоночник в тисках своих объятий: тонкие концы направлены в спинномозговые ганглии. Он знает — хирург не может этого видеть, он же не только видит, но и чувствует явственно даже мелкую металлическую стружку внутри своего тела, и ему кажется, что он пропах чужеродным элементом. Кольнуло. — Что ж, — вмешивается Учиха, подумывая о том, кого оставлять следить за врачом, — как бы то ни было, уход за ним на вас, — женщина кивает, морщась от запаха гнилых бинтов и промелькнувшей искорки искренней жалости. — Эту проблему никак нельзя устранить? — Нет, — раздаётся глухой бас, — нельзя. Макото вздрагивает, но сразу же берёт себя в руки, видя тяжело вздымающиеся рёбра. Зецу, появившийся из стены, смотрит на Обито с укоризной, не пытаясь как-либо её скрыть. Учиха только хмыкает, приближается к раздражённому Пейну, сжимающему своё запястье. Чрезмерно тонкое, будто браслетами украшенное куройбо, гладкими, с малиново-красным отливом, контрастирующими с бледной кожей рук. Впрочем, Обито для себя давно понял — в Амегакуре столкнуться с кем-то сопоставимым по физическим критериям — редкость. Если в Конохе — он раздражённо фыркал каждый раз, вспоминая родные пенаты — низкорослые и худощавые шиноби — скорее исключение или же наследственная особенность, то в Аме — это скорее правило, а потому на здорово выглядящих людей, особенно с непривычно ярким румянцем на щеках здесь смотрели с опаской, и поначалу Обито не понимал почему. Много позже, пока шло обучение техникам Шести Путей Нагато, последний, странно посмотрев в ответ на заданный вопрос — Обито долго корил себя за глупость, — пояснил в чём дело, отводя взор, кажется, потемневшего риннегана в сторону. Обито подходит ближе и, не до конца понимая, на кой чёрт оно ему надо, берёт запястье и кисть соратника — вроде как соратника — в свою ладонь, изучает цветущие гематомы и мелкую чёрную сетку совсем рядом с куройбо — благо есть шаринган. Нагато пытается одёрнуть свою руку — Обито не даёт, всё также внимательно разглядывая её. «Вот оно как… для улучшения контроля и объемов передаваемой чакры… или потому что ты себя ненавидишь?» Обито знает слишком хорошо, по опыту, по кипящей внутри ненависти ко всему — в том числе и к себе, которая словно и не знает энтропии. Но пока делать выводы рано. — Ладно, — кивает Обито, понимая — вот она, связь с Гедо, — Макото, что скажете о ногах? Женщина качает головой, задумчиво говорит: — Необходима ещё одна операция, — Пейн опускает голову, скрывая строгую морщинку меж бровей за чёлкой, — на обеих ногах, — уточняет женщина. Опасения подтвердились — Нагато рад, что Конан удалось спровадить, незачем ей видеть эту оболочку, груду изуродованных тканей, не надобно ей и зреть его слабость — кольнуло: ещё одну слабость. Перья падают на пол, и он обращает свой взор на птицу в клетке, мощным клювом выщипывающую перья. Неладную, уродливую и больную копию великого ворона Ятагарасу. Что-то неровно бьётся внутри. «Больно, да?» — Когда? — вопрошает он тихо, но твёрдо, вскидывая голову. — Как можно быстрее. И, — заминается Макото, — меня беспокоит ваше истощение, Пейн-сама. — Сегодня, — Макото вздрагивает. — Пейн-сама, я не думаю, что вы сможете реабилитироваться после вмешательства в таком состоянии. Сначала лучше было бы вам набрать хотя бы несколько килограмм. Нагато слушает спокойно, не прерывая, в упор смотря на женщину не отрывая глаз. Птица падает, шипит, машет крыльями, ударяясь ими о решетку и жердочку. А Пейн вспоминает мать и отца, тоже медиков. — Я реабилитируюсь, — твёрдо говорит он. — Не пристало мне более тратить время впустую. — Ты слышал, что она сказала, — прерывает Обито, нагло сверкая шаринганом, разводит руками. — Я не против такой спешки, Пейн, но раз Макото так считает. Разом все замолчали. Макото не отрывала глаз от тела её нового пациента: истощённого, мертвецки бледного, с сероватыми скулами, крючковатыми пальцами и большими, почти чёрными мешками под глазами, появившимся, по её мнению, скорее от проблем с метаболизмом и сердечно-сосудистой системой. Понимает, что, конечно, может ошибаться — страшно. Конечно, ни о каком покое и мыслей не было — как же можно быть умиротворённой вдали от дома и родных. Да и ей весьма популярно объяснили её нынешние приоритеты и положение: как в дороге, так и при самом Пейне. Вряд ли уже когда-либо отпустят, но, по крайней мере, можно было рассчитывать на безопасность детей, к тому же, возможно, ей дадут их навещать — хоть и надежды на это особо нет. Она переглядывается изредка с Обито, побаиваясь его, а тот выжидает, скрестив руки на груди, шаринганом изучает истерзанную плоть, видя, как сквозь хрупкую оболочку бьётся чудовищно большим гейзером мощная чакра, а кокушины, издевательски сверкая, словно подтверждают силу Узумаки, точно также сейчас изучающего его. Обито вспоминает определённо далёкие деньки, ненароком, оттого и хочется лечь, снять маску: стало слишком душно, — сам себе почти кричит в нутро не вспоминать отчаянную беспощность — а конечности онемели, но он продолжает стоять, строго вглядываясь в риннеган, не желая уступать. Не то чтобы Нагато отличался бунтарством, по большей части он молча соглашался, но Учиха его апломб изучил уже достаточно: если мысли и планы, оглашаемые им, не нравятся Нагато, то Узумаки и не будет выполнять то, что сказано. В лучшем случае — оповестит о своём несогласии, определив момент, в который Обито будет готов пойти на компромисс, в худшем — промолчит и сделает по-своему. Впрочем, подобных эксцессов в их коллаборации — по пальцам одной руки пересчитать, благо Нагато отличался завидной атараксией и, и по большей части — исходя из слов Зецу — проявлял агрессию исключительно в случаях угрозы себе и, в особенности, Конан. Собственно, затем и устроил весь этот спектакль с игрой в великого наследника Рикудо с замашками даймё. И тем не менее, сейчас — Пейн уже дал понять — на консенсус можно не рассчитывать. — Сегодня, — цедит Нагато некоторое время спустя, требовательно, силясь угомонить бушующую в душе метель недовольства и острой жажды деятельности, нарушая тишину. Макото затравленно глядит, сомневаясь в том, что ей суждено остаться в живых, если называющий себя Пейном умрёт так нелепо и безрассудно. — Пейн-сама, я сомневаюсь в том, что вы сможете… — Довольно, — обрывает он, — Макото-сан, вы свои опасения высказали, я выслушал и принял к сведению. Приступайте к подготовке. Обито, только качнув головой, принял поражение: лишние споры сейчас ни к чему, да и Нагато, конечно, прав, хоть и, видимо, не осознаёт причину своей правоты: крепкое тело Узумаки действительно позволит ему встать в строй быстрее положенного. Выдержав паузу, Обито кивнул, соглашаясь, не желая терять статус того, кто последнее слово глаголит. Напор чужой чакры ослабевает — Нагато успокоился, и Обито шумно вдыхает, будто большими глотками отпивает чистую и холодную воду. «Вряд ли он это специально, — думает он, выходя из покоев Пейна, оставляя того один на один с Макото, — просто плохо контролирует силу риннегана во время всплесков эмоций. Нужно больше тренировок… и он слишком торопит события.» С подобным Обито и сам сталкивался, что в особенности стало актуальным в первые месяцы после смерти Рин — вспоминая, он резко мотнул головой, чувствуя, как по закрытой маской щеке катится одинокая слеза. Прошло, неважно, и правда только здесь. Оборачивается — уж больно сильное чувство того, что вот-вот спину прожгут взглядом. Тендо подошёл поближе, чеканно, механически почти шагая. Когда-то Яхико: бледно-серый, с впалыми щеками, слегка вздутыми венами под глазами и ставшей глубже слёзной складкой. Смерть старит. — Мадара, — глухо раздаётся, — есть проблема. Он, конечно, не был настроен на диалог, а уж тем более — о проблемах любого рода. Не сегодня, не сейчас. — Серьёзная? — всё же спрашивает он, храня надежду на то, что дело плёвое, понимая вместе с этим — его по пустякам беспокоить не будут. — Видимо, — начинает Нагато, отводя глаза, — кому-то удалось узнать о риннегане. Обито фыркает, прикладывая ладонь к темечку: снова разболелась голова. — И как это могло произойти? — хмурится он под маской: только этого не хватало. — Не думаю, что мог попасться кому-то на глаза, по крайней мере, не на близком расстоянии. Не отрицаю, снова могли появиться предатели, но не в их интересах рассказывать о моих глазах, если только не хотят, чтобы молва людская дошла до ушей, — Нагато поморщился, — Ханзо. На данный момент… — Знанием о них мало кто владеет, — перебил Обито, протягивая после. — Ну, предположим… что заставляет тебя думать о том, что о доудзюцу кто-то прознал? Нагато, прищурившись, будто присматриваясь к своим воспоминаниям, с сомнением в голосе заговорил: — Недавно мне подарили ту птицу. — Ворона? И что с того? Нагато выдержанно оглядел Учиху, снова щуря глаза — не любил, когда его сбивали с мысли. После продолжил: — И кусок ткани. Сказали, что это подарок для ками. До этого они молились и в колени падали перед штабом организации. — Это они о тебе говорили? — вскинул Обито бровь. — Видимо. — Только не разворачивай драму с божественностью, они всё-таки не Конан. — хмыкнул Обито, замечая, как маленькая морщинка появляется в уголке губ собеседника, — Ладно, Зецу займется этим. А ты готовься. Пейн хмурится, предпочитая, однако, не реагировать на насмешку, коротко кивает: ни к чему сейчас забивать голову пустяками. Есть более важные задачи. — И ещё, — проговаривает он неожиданно громко и твёрдо, — пришли после Зецу ко мне. Надо кое-что обговорить, — последние слова Нагато практически цедит сквозь зубы, не заботясь о сохранности привычной маски холодной строгости. — Хорошо, — Обито сам напрягается, понимая о чём может идти речь. С другой стороны, если разговор состоится, они с Зецу смогут окончательно понять, как подкопаться к Узумаки. Разумеется, Нагато уже согласился с планом, однако проблема использования Ринне Тенсей всё ещё актуальна. Нагато нужно убедить использовать технику, и что Зецу, что Обито считают эту часть плана сложной. На владельца риннегана не действует окулярное гендзюцу, — правда, Обито знает об ещё одном мангекьё, чья сила, возможно, способна повлиять на Узумаки — а через остальные он вполне себе неплохо видит, так же, как и Учихи. Но, по крайней мере, Зецу всё ещё ищет информацию о подходящих гендзюцу, достаточно мощных, чтобы вывести хотя бы на время риннеган из строя. Как и было условлено, если Зецу удастся найти его в ближайшее время, оно будет использовано во время свержения Ханзо. Переживать особо не о чем — Конан и он сам на подхвате, а Пути равнодушны к ранениям. *** Аромат вареной рыбы и нашинкованной зелени перебивал неприятный, хоть и привычный запах сырости, а из мерно покачивающегося котелка густыми клубами выходил пар, заботливо вылизывающий потолок и длинный металлический половник. Тот брякнул о стенки посудины, стоило только матери увидеть сына. — Рьюсуи, сынок, — вскочила женщина, — как всё прошло? Ты цел? Никого не ранили? — Всё хорошо, — кивнул юноша, сглатывая, — всё хорошо. — Проходи и рассказывай, — пригласила женщина жестом, — ну, чего встал? — Колени болят. — С чего это вдруг? — Болят и болят, мам, — раздражённо проговорил парень. — Мы там были около часа, под дождём, в холоде. Ты что, не видела, как громыхало? — Видела… — в растерянности произнесла женщина, наливая суп в плошку, — я сейчас принесу чего-нибудь, на разогреть… — Не надо, скоро пройдет, — покачав головой, он с трудом снял грязную обувь, вздохнул тяжело и устало. — Еле как дошёл. Ещё и дышать сложно. — Давай всё-таки крем принесу? — Я же сказал, не надо, — ворчаливо отозвавшись, юноша сел за стол, вдыхая аромат. Женщина, изредка поглядывая в окно, и сама медленно взялась за пищу, слушая, как жадными глотками сын испивает не жирный, но тёплый бульон. — Там было так тяжело дышать, мам, — неожиданно начал Рьюсуи, — там сам воздух как будто давит. — Знаю, — медленный кивок. — В следующий раз пойду я. Заприметив взволнованность в выражении лица сына, она, стараясь быть как можно более убедительной, добавила: — Оно не враг нам. Иначе бы мы были мертвы, понимаешь? — Может, чего-то хочет от нас, — неуверенно пожал плечами Рьюсуи, — мы его… или её только издалека видели. Даже толком разглядеть не смогли. Если это вообще было оно. — Ну, по крайней мере, у нас теперь есть защита, кров и еда. Ты знаешь, что творится в других областях нашей страны, — хмуро проговорила женщина. — Так что радуемся тому, что имеем и умасливаем это существо. А имеем мы, кстати, много. Даже в Амегакуре ситуация хуже некуда. — В этом ты права, да, только вот… — Что? — женщина с любопытством и настороженностью взглянула сыну в глаза. Они не в том положении, чтобы допускать ошибки в своём уж очень интимном общении с… ками, мотивы которого были туманны. — Мне страшно, мам, — на вдохе произнёс парень. — Оно убивает вообще всех, даже самых лучших, и делает это без особых каких-то затрат. Ты видела, что остаётся иногда от этих? — Поэтому и носим подарочки и ками называем. Хотя нас и без подачек оно защищало. И, видишь, — указала она на тучи, — как только ками здесь появился дождь стал идти чаще. — И льёт как из ведра… — Не жалуйся, — сказала, как отрезала вмиг посуровевшая мать. — И худшее переживали, а тебе дождик мешает? Ешь давай. И слушай, — паренёк угрюмо кивнул. — Ханзо нам не помощник и не защитник. Не был им с Третьей, будь она проклята. А сейчас, сам понимаешь, тем более. Будешь ныть — Пейн решит, что мы не самые верные ему люди. Знаешь же, что бывает с такими, — снова кивок Рьюсуи, удручённого пониманием. — Вот и умница.» Рьюсуи с неохотой вспоминал недавний разговор с матерью, плетясь по улицам. Вообще, привычку жаловаться он оставил в детстве, когда ей приходилось прикрывать ему рот рукой, а Исаму успокаивал его, говоря, что ничегошеньки-то и не разбомбили. И всё-всё будет хорошо, и не надо ему так громко плакать — груднички просыпаются и тревожат взрослых, и так не знающих сон. Только вот ситуация изменилась в корне: теперь он ощущал себя меж двух огней, спрятаться от которых, как от войск Великих стран, невозможно. Пейн и Ханзо явно не собирались терпеть друг друга и на компромиссы ни один из них — это Рьюсуи понял по тому, как активно Пейн избавляется от отрядов Ханзо — не согласен. Придётся занять чью-то сторону, как бы того не хотелось. Не хотелось снова видеть бойню, смерти и пепел. Конечно, он был благодарен отчасти: за безопасность и еду, но никто не обманывался — назревал переворот, и уже давно, Пейн лишь оформил разрозненные группки недовольных в отряды верных ему людей, дав то, что было им так нужно, патрулирующих под предводительством синеволосой женщины улицы деревеньки. Когда-то на них раздавался ребяческий смех, и он был праздником — кратковременным и удивительным. Улыбки быстро исчезли с детских лиц, покрывшимся непроницаемыми масками. Если бы спросили Рьюсуи о том, какого его эмоциональное состояние, он бы без сомнений ответил — «Страх.» Односложно, но точно. Пейн только подпитывал этот страх. Он был своего рода стихией, неукротимым и неподвластным явлением, от того и казались все попытки угодить ему подношениями глупостью — Рьюсуи боялся его, как следовало дикими животным бояться огня или молнии. И его не мог не тревожить факт того, что именно он выступал в роли связующего звена между народом и Конан. Благодаря матери, конечно. Та резво записала сына в ряды переговорщиков. Зачастую, конечно, он был скорее курьером с депешей в руках, написанной её аккуратным почерком. К Конан он сейчас и направлялся, опять — с письмом. Небольшой отчет о запасах провизии и лекарств, а также сводка об нуждающихся в срочном ремонте зданиях. Куноичи вела диалог с одним из дозорных, изредка что-то спрашивала негромко, будто боясь, что её услышат. — Конан-сан, — тихо позвал он, почтенно склонив голову. Девушка, немного помолчав, кивком поприветствовала его. Дозорный, казалось, уже собирался взять отчётную запись, однако Конан остановила его. — Рьюсуи, как дела в деревне? — неожиданно спросила она, а Рьюсуи, шмыгнув, осунулся совсем, будто слизень, попавший в соль. — Всё хорошо, Конан-сан, — неуверенно начал он, — холодновато, конечно, совсем немного, — спешно добавил он, — но не на что больше жаловаться. — Хорошо, — прищурив глаза, Конан сама взяла депешу. Прищур делал её похожей на куноичи-предсказательницу из сказок, что читала ему мать. «Вот точь-в-точь! — подумалось Рьюсуи, — Странно, ага. Никогда такого за ней не замечал. Чай, проблемы какие?» Юноша оглядел осторожно девушку, снова подмечая её сходство с оракулом — будто со страниц книги сошла, — и невольно отметил, что что-то в ней изменилось, начиная от выражения лица и заканчивая одеждой. — Конан-сан, поверьте, мы ни в чём не нуждаем… — Тихо! — резко прервала она, — Я прочту, а после вы получите указания от Пейна-самы. Рьюсуи попятился, смиренно кивая. — Простите. Конан, будто застыв, выдохнула, прикрыв глаза ладонью. Охнула, мгновенно одёргивая руку, а после — мгновенно приняла позу статную, похожа стала на царственно шагающего журавля с блестящими серо-зелёными глазами. — Приношу свои извинения, Рьюсуи. Иди, — махнула она рукой. — Ещё раз простите… — Всё-всё, — покачала она головой, — иди-иди домой. Резво обернувшись, Рьюсуи быстро пошёл в дом, даже особо не понимая, почему — мать наказала взять продуктов. Что-то внутри него, словно вторя словам Конан, приказало — и он подчинялся, механически и нестройно вышагивая. *** Серебряный лик лунный освещал комнатушку неровным белесым светом. Хотелось спать, но какое-то непонятное внутреннее беспокойство не давало сомкнуть глаза и впасть в тихое невесомое блаженство. — Матушка, Вы спите? Тихий голосок-звоночек, подобный небольшому колокольчику, такой знакомый и родной. Женщина вздохнула, напрягшись более обычного. — Спи, Кацу, спи. — А Вы, матушка? — А я… а я перепила чаю. Не волнуйся, — сама собой на лице появилась мягкая, успокаивающая улыбка. Сколько она уже так улыбалась? Когда в последний раз искренне? На секунды зависшая тишина заставила вновь с головой погрузиться в тяжёлые думы. Провинция Тиба, как и полагалось, встретила их радушно: кушанья предложили такие, какие полагались членам семьи правящего клана, подготовили кедровые бочки и минеральные воды, весь день обхаживали. Окружили вниманием, чересчур назойливым — и даже болезненным — и ограничили передвижения. Хотя в последнее — приказ дорогого мужа, разумеется, им и занималась небольшая часть джонинов из Амегакуре, лично выбранных Кином. Расстроенный и напряжённый голосок прервал размышления: — Мам… всё будет хорошо? — Будет-будет, — тихо проговорила она, приобнимая сына и целуя в лоб. — А почему мы тогда здесь, а не дома, с отцом и дедом? — светло-карие глаза, прямо как у упомянутого деда, блеснули в свете луны. — Ну, сколько раз я тебе говорила, с Ханзо-самой, а не дедом, — пожурила Ханако, но, видя как морщится маленький носик, прижала ребёнка к себе. — Мы здесь… потому что у Ханзо-самы появился враг. — Тот, что на юге? Женщин выдохнула, свела брови вместе — слишком много Кин рассказывал сыну. — Да, — медленно кивнула она, — но беспокоиться не о чем. Ты же знаешь, какой Ханзо-сама сильный, — ребёнок утвердительно промычал, утыкаясь лбом в изгиб материнской шеи, а Ханако легонько улыбнулась — ничто, никакие явства и развлечения не сравнимы с счастьем материнства, так долго ожидаемого ею. И она лично готова перегрызть глотку любому, кто посягнёт на ее детей. И, конечно, быть в отрыве от одного из них было пыткой, однако ж она старательно успокаивала себя, будто мантру читая, мыслью о том, что Дейчи — их драгоценный первенец — с бабушкой и свитой джонинов. — И про то знаешь, как Ханзо-сама самураев под Кусо разбил? — Знаю, мама. — И про сражения с ниндзя Ивы? — Кацу кивнул. — А про то, как он пересадил себе железу чёрной саламандры знаешь? Вопросительно взглянув на мать, мальчик покачал головой. — Я думала, отец всё тебе рассказал. Ладно, слушай. Род, к которому ты принадлежишь, по легенде имеет родство с чёрными саламандрами. Глаза Ханзо-самы тому подтверждение. Такие, как он рождаются редко. Думаю, поэтому Ибусе уже долгие годы служит роду Саламандра. Возможно, когда-нибудь она будет и твоим боевым товарищем, — усмехнулась женщина, чая в душе мысль о том, что её дитя никогда не познает горести войны. — Позже, Ханзо-сама решился на эксперимент с одним из наших ирьёнинов. Они вместе пересаживали ядовитые железы генинам. Выживал, конечно, мало кто, да и те — только силами медиков. Так они готовились к возможным последствиям от пересадки железы в тело человека семьи Саламандра. Кроме того, насколько известно мне, Ханзо-сама медитировал в пещерах, в которых по слухам когда-то жили огромные существа, похожие на ящеров. Поговаривают, что это были предки гигантских саламандр. — А зачем? — Ну, — замялась женщина, — Кин-сама рассказывал, что это нужно было для того, чтобы смешать его собственную чакру с чакрой саламандр. Он медитировал там вместе с Ибусе, — и, задумавшись на немного, она выпалила. — Когда приедем обратно, расспросишь Кина-саму об этом. — А почему не Ханзо-саму? — полюбопытствовал Кацу, кутаясь в одеяло. — Он… он будет слишком занят. И ты отвлёк меня, я же не просто так тебе это всё рассказываю, — потрепав роскошную шевелюру ребёнка, женщина чмокнула его в лоб. — Ханзо-сама выжил тогда, и не просто выжил — он подчинил своей воле силу чёрных саламандр — их яд. Это свидетельство его силы, силы твоего отца и дядюшки. И когда-нибудь вы с братом будете такими же великими воинами. — Мам, — прервал неожиданно мальчишка, — почему… — Что такое, Кацу? Однако ребёнок не ответил, лишь поднял одеяло до самой макушки, почти полностью закрывая лицо и глухо выдыхая. Ханако огладила его, потормошила легонько, силясь понять, что тревожит её сына. — Почему дедушка пьёт, мама? Дети не всегда всё знают, а уж тем более — не всегда всё понимают. Однако они прекрасно чувствуют малейшие изменения в царящей вокруг атмосфере. Ханако глубоко вдохнула, ещё раз поцеловала сынишку, а затем, отдалившись и нацепив дежурную улыбку, серьёзно проговорила: — Он просто очень устал, а ещё ему сложно засыпать, он ведь так переживает за нас. — Мне страшно… — А чего ты боишься? — встревоженно, но уже несколько устало спросила Ханако, поправляя сорочку на себе. — Деда, — забылся вновь Кацу, — деда боюсь. Но только когда он пьяный. От него воняет, и ещё.., — Ханако быстро прикрыла большой ладонью взрослого рот сыну. — Никогда так не говори о Ханзо-саме, — строго сказала она, — не позорь свою семью. Никогда, слышишь, Кацу? Убрав руку, она, поскрежетав зубами, тихо произнесла; — Ханзо-сама всё для нас делает, а потому ему нужно иногда отдыхать, расслабляться. Он ведь всегда стремится нас защитить. Представь себе, какие тревоги его терзают. Он очень любит всех нас. Будь благодарен. Не говори про него плохого, тем более — за спиной, проявляй к нему уважение. И выпивает Ханзо-сама по своему желанию изредка, когда ему совсем уж невмоготу становится. А теперь спи, завтра нам рано вставать. *** Аджисай вешает промокший шарф на маленький гвоздик, шмякает обувью об пол — и тут же плюхается на неё, поудобнее располагая под головой. — Ты будешь так спать? Сил говорить у неё нет совсем. От того она просто почти незаметно кивает, сжимается в комок от осеннего холода. — Ты заболеешь, — Акане заходит в комнату. Тоже уставшая, тоже промокшая и замёрзшая. Еле ноги волочит. И Аджисай смотрит. Смотрит, как товарка снимает с себя мокрую одежду, переодевается — с трудом и ленью, но переодевается, откидывает одеяло с кровати. Не ложится сразу же, а расчёсывает волосы — хоть и в этом действии нет и толики смысла. И Аджисай встаёт, через силу и боль в мышцах, но встаёт, поднимает обувь, которую вообще-то было бы неплохо просушить, сама переодевается, чувствуя, как дрожат мускулы. — Вот это я понимаю, — хрипло посмеиваясь, говорит Акане, уже лежащая в кровати, не мягкой, но хотя бы не такой холодной. — Я слишком устала, — шмыгая, Аджисай сама ложится. — С обувью завтра разберёмся. — Ага, — кивает Акане, зевая, — всё, меня не будить. — Да кто ж тебя будит, — Аджисай бурчит в ответ, получше кутаясь. А после — практически сразу засыпает. Во сне слышит недовольное ворчание, осуждающий взгляд Акане и Киё, невольно опускает голову, сжимается там же, во сне. Кто-то кричит в её сторону, кто-то бежит за ней. Видит разбухшую древесину, лежащие то тут, то там неказистые кирпичи, узкие улицы и понимает — это место, в котором она жила с сестрой. Откуда-то доносится смех, почти надрывный, и становится ясно — смеющийся пьян. И она оказывается права: из-за угла выходит рослый мужчина, с бутылкой в руке, который, только заприметив её, смеётся ещё громче и разбивает бутыль о стену дома. «Розочка, — думает Аджисай и пятится назад, — надо бежать!» — Эй-эй, — кричит он, — это не для тебя, это для вооон тех, — указывает он куда-то вдаль. — Для тебя, когда подрастёшь, будет кое-что другое. Аджисай сглатывает, не понимает ничего, а потому не решается двинуться с места — хотя на самом деле всё-то она понимает и ей очень хочется убежать. Но она беспомощна. — Короче, — на удивление, пьянь говорит ровно, почти без запинок, — вали к своей сестре и не путайся под ногами. Вашу семейку тут, кстати, все знают, — говорит он слишком громко, смеётся, а в окнах Аджисай видит много-много любопытствующих. Но быстро-быстро пропадает любопытство — на лицах же всё написано. Или ей только кажется? Но соседи продолжают смотреть совсем иначе, и в их злобно-насмешливых взглядах читается… что-то, что-то знакомое. Презрение. Отвращение. Стоило только понять — Аджисай вскочила, мгновенно пробуждаясь ото сна. Оглянулась: «Не разбудила ли Акане?» Но последней в кровати нет. И неожиданно для себя Аджисай сквозь шум дождя слышит до боли знакомые шипение и стрекотание. Не надевая обуви, легкой поступью идёт к их большой зале, во тьме, рассеиваемой тусклым и привычным светом от костра и необычными радужными переливами. Ей кажется, что она почти не контролирует себя — иначе почему ползут уголки губ вверх? Аджисай, словно завороженная, смотрит на переливающийся силуэт, на мерцающие глаза, ловит с удовольствием каждое слово, будто слушая убаюкивающую колыбель. — Так значит, ты всё-таки решился на это, — она сразу узнает Киё: у него голос другой. — Не было выбора. В любом случае, я уже проснулся и чувствую себя неплохо. — Больно? — спрашивает обеспокоенно Киё, а Аджисай отметила, что невольно начала волноваться. Если с ним что-то случится, то кто же тогда будет присматривать? Защищать, кормить, одевать? Кто? — Не особо. — Это, конечно, всё хорошо, но может следует слегка повременить с переговорами? — В этом нет нужды, — голос призрака шипит более обычного. Аджисай подмечает, что в этот раз он словно стал выше, и, кажется, что привычно растрёпанные волосы куда-то пропали. Неожиданно, он разворачивается к ней лицом и весьма громко и чётко проговаривает: — Здесь нет ничего интересного для детских ушей, — Аджисай вздрагивает, вжимается в стену. — Всем спать. Быстро. Раздаётся где-то удручённый вздох и тихий шелест ткани, кажется мимо неё прошёл только что Роши — уж слишком рослая фигура была. И, какая неожиданность, с противоположной стороны гусиным шагом идёт Акане, полагая, что её не заметят. А Аджисай продолжает вжиматься в стену, не хочет уходить, не хочет спать, потому что там, во снах — только ад прошлого. — Аджисай, — раздаётся громогласно, — тебе лучше идти спать. И Аджисай практически подпрыгивает на месте, видя зеленоватое свечение, освещающее её руки. После — срывается и бежит в свою комнату. Кажется, кто засмеялся, услышав её имя.