Нервно потирая свиток, Киё следил за передвижением вражеских джоунинов, частенько меняющих траекторию движения и поглядывающих примерно в сторону его укрытия — такого себе, на самом-то деле — словно они давно заметили его и только ждут ошибки, за которую можно было бы сожрать его, не давясь костями. От этого что-то скребло внутри и по лбу скатывались капли пота. А ещё казалось, что сердце разломает рёбра в щепки и кровавым ошмётком упадёт на землю. Внезапно — Киё пригнулся, прижался к стене, шумно дыша, — один из шиноби ловко выхватил шипящую рацию из чехла. Выражение его лица с нейтрально-равнодушного сменилось на обеспокоенное и напряженное — Киё в своём состоянии почти что паники сказал бы, что страха.«До коликов… — вспомнилась характеристика от Джуна, — интересно, как они там?». Киё щипнул себя — нет времени предаваться тоске и ностальгии. Поглядывая на патрульных, он старался слушать разговор, однако ничего, кроме отрывков фраз и надоедливой свирели, ему не удалось различить. Откровенно говоря, это было странным — рации были сделаны в Конохе, люди самого Данзо привезли, как говорил новый участник их группы Нагато, намекая на их качество. Оставался один вариант — не могли выловить нужную сигнатуру. Поморщившись, один из Акацуки легонько мотнул головой. «Связывались же они как-то до этого?..» — неожиданно его размышления прервал рывок в сторону двух патрульных — закинув рацию в кожаный чехол, шиноби, вернувший самообладание, завёл диалог. Что-то свистнуло, и почти мгновенно Киё охнул от острой боли. Зашипев, он, резко встал, отчего перед глазами поплыло, попутно на ощупь ища оружие, чувствуя, что застряло где-то пониже шеи. Метили в голову.
— Нарушитель! — раздался сзади крик шиноби Ханзо, стоявшего чуть ниже холмика, с которого за всем следил Киё. В него сразу же полетели сюрикены, однако своей цели не достигшие — в вёрткости Киё было не занимать, а боль притупилась.
Нащупав рукоять куная, он выдернул его, и кровь полилась тёплыми струйками по лопатке. Пробегая меж домов, он тщетно пытался оторваться от погони, но джоунины, словно ищейки, настигали его, как бы хорошо он не прятался. Свиток, плотно свёрнутый и обагрившийся кровью, соблазнитель приоткрылся, отчего виднелся отрывками мелкий почерк Нагато. Мысли сбивались в единый хаотичный комок, — в Киё полетела тонкая струя воды, еле заметная в темноте, но от этого не менее смертоносная, — и казалось, что здравых из-зи страха и напряжения не осталось. Оставалось только бежать… наверное.
Не оборачиваясь, Киё резко завернул за угол, и, не медля, развернул свиток, промокнув пальцы в собственной крови.
— Техника призыва! — кинжал на поясе завибрировал, казалось, что какие-то нити потянулись к нему, и разом стало слишком жарко, а спина и шея вспотели и похолодели. Белые и холодные клубы вырвались из свитка, а вместе с ними — что-то большое. Наверное, оно должно было своим телом, — Киё удалось приметить странные, будто разноцветные чешуйки, — разнести два-три дома. Однако, когда дымка развеялась, он, коротко выдохнув от шока, увидел только летящие в него кунаи и сэнбоны. Отпрыгивая в сторону, — никаких защитных техник у него не было, о чём оставалось только жалеть, — он вновь принялся резво улепётывать, ругаясь про себя. «То ли я идиот, то ли Нагато…» — думал он, и казалось, что убей они его — ничего не изменится.
Кажись, преследователей стало больше: навстречу ему бежала ещё одна парочка шиноби. Что-то кольнуло где-то под ребром, и, чуть замешкавшись, метаясь, Киё, заметив небольшой склон, несмотря на застилающие глаза капли, до конца не понятно, чего: разбушевавшегося вдруг дождя или пота, побежал к нему, с бешено стучащим сердцем. Раздавшийся громкий хлопок не волновал его, он бежал также быстро, как и раньше, отчего грязь попадала под пальцы, а мелкая галька больно била по ногтям и залетала в щели между стопой и кожаной союзкой. Дышать было тяжело от страха, а воздух, казалось потяжелел и похолодел. Сзади послышались неразборчивые вскрики и звук водяной струи, плотной, выпущенной под высоким давлением, и от этого шума Киё остановился, понимая, что смерть настигла его. Какой смысл сопротивляться?
Но ни дзюцу водной стихии, ни шиноби позади не было — только дождь, от шума которого то ли звенело, то ли свистело в ушах.
— А-н, нет, — фыркнул он, — падлы.
Двое или трое, — перед глазами плясали разноцветные, белесые мушки, — шиноби уворачивались от чего-то. «Призыв?» — Киё, пыхтя и хватаясь за бок, из которого торчала тонкая и длинная игла, оставшаяся незамеченной, подошёл ближе, напряг глаза. Сверху с самого пригорка свисал труп с раздробленным черепом и торсом, а позади него, — всё-таки трое — шиноби метали кунаи с, кажется, взрывными печатями, — уж слишком сильно стало фонить порохом, — и уклонялись от толстых красно-оранжевых струй, хотя те больше походили на дымку, которую испускала Ибусе, разве что та была фиолетовой и далеко разлеталась. А струи эти были странными: тёмно-красные у основания, широкие, узкие по середине и вновь расширяющиеся ближе к концу. И выходили они будто из ниоткуда. Хотя, Киё присмотрелся, кое-где капли будто с чем-то сталкивались, и неестественными потоками сходились, текли к земле, будто пробегались по сплющенному кругу. Киё шумно выдохнул, опускаясь на одно колено: в голове стоял плотный туман, завивающийся в причудливые спирали, и было такое чувство, что ещё чуть-чуть — и он отрубится прямо тут, в грязи, под холодной водой. Снова послышался хлопок, но уже не такой, что прежде: этот был глухим, будто удар древком по затылку или рёбрам. Не тот, что обычно бывает при мелких взрывах. С пригорка потекла кровь, и ввысь было подкинуто крупное тело. Невольно Киё вспомнил спаринг с Нагато: мало того, что техники у него были мощными, так ещё и сам он дико выносливый и неожиданно сильный физически, хоть и весил каких-то сорок восемь с малым.
Раздавшийся вдруг звук привёл в чувство, вывел из сладко-болезненной ностальгии. Почему-то именно в стрессовых ситуациях, особенно таких острых, разум его застилала лёгкая пелена, и лишь отрывочные мысли проскальзывали юркой змейкой. И ладно, если бы существенные, а так — сплошная морока. С холмика же спрыгнул, — или упал? — видимо, единственный оставшийся в живых шиноби. Рация на его жилете неприятно шипела, и с его стороны доносился свист, будто он вот-вот использует технику, и Киё боязливо отпрыгнул подальше. Хотя, конечно, это могла быть и та же пресловутая рация, но проверять ему не хотелось. Шиноби стоял неуверенно, пошатываясь, держа оружие в руках, лезвие которого играло необычными бликами в приглушённом свете. Дышал он с трудом, шумно, будто протяжный свист доносился прямо из лёгких, а у его пят набежала багровая лужица, необычно насыщенного цвета. Киё не привык к такому: кровь в их стране быстро разводил дождь, отчего она теряла былую краску, становилась грязно-розовой, с буроватым, и заполняла собой все неровности и рытвины и застывала потом ржавым на одежде, вместе с грязью оставалась на ней. Шиноби, выпустив из руки кунай, захрипел, а из его рта показались бледно-красные пузыри, Киё осторожно приблизившись, и, поморщившись от боли, с небольшим удивлением обнаружил, что противник его на лице имеет странные, крупные фиолетово-красные пятна, почти незаметные в свете сумерек, а там, выше — теперь было хорошо видно — лежат трупы, и у земли вьются, будто ползают, не желая подниматься выше оранжевые облачка, и больше всего их было у луж, тоже тёмно-оранжевых. И позади этого тоже была лужа, только многим темнее, темнее даже лужи крови внизу. И тут до него дошло. Капельки, блестящие, словно роса по утру, соскальзывали неровной дугой, пробегались, где быстрее, где медленнее, приобретая зеленоватый оттенок, как у поросшей, молодой травы по весне. Постепенно нечто крупное становилось всё более и более отчётливым, массивные и расплывчатые формы его были крючковатыми и извилистыми. Он, приглядевшись, увидел длинный клык и понял, почему кровь остаётся такой же красной. Казалось бы, прошло всего мгновенье, но вот, он стоит и смотрит в ответ на три гигантских риннегана.
***
В Амегакуре, думала Аджисай, никогда не было так жарко. Языки пламени жадно, как изголодавшиеся дворняги, облизывали постройки, и, даже из землянки она слышала крики громкие и болезненные и другие, которые, как ей казалось, принадлежали шиноби, которые тушили огонь: кто-то, в основном чунины и джоунины, — догадалась она по их жилетам, пока убегала, — с помощью техник родной для Аме стихии воды, а оставшиеся носились с вёдрами. Аджисай вздрогнула и Акане вместе с ней — будто совсем рядом раздался взрыв, от чего уши заложило, а перед глазами помутнело так, словно сделай она очередное усилие над собой, бессмысленное превознемогание — тут час упадёт, останется на холодной земле, освещаемая сначала лишь безжалостным огнём. И смерть от чего ей сулит? От огня или от мороза, кусающего стопы и кисти. Она и не заметила испуганного визга Акане, прижавшейся к ней.
— Аджи, — прошептала она, схватив её руку до отрезвляющей боли.
Аджисай, мотнув головой, обняла свободной рукой подругу, ощущая, как внутри всё леденеет от страха. Зажмурившись, вцепилась в чужую плотную рубаху, мокрую от холодного пота. Жарко больше не было. Зато пахло краской, которой она выкрашивала фольгу. Золотой краской, принесенной сестрёнкой, заботливой и доброй. От запаха, такого родного и реального, что-то в груди сбилось в невыносимо тёплый, греющий душу комок, и не знала она, чего желает: вырвать его с корнем, чтобы никогда больше не вспоминать, забыть, как страшной сон, — и даже их отгоняла сестра, — не иметь ничего общего с позором, или же оставить, как-то единственное, что спасает в тёмные времена от отчаяния. Снаружи вновь прозвучал взрыв, и сразу же ей представилось, как летят в разные стороны искры, обжигающие и горячие, не такие, как ком в груди.
***
Изуми, крепко держа братишку и прикрывая ему нос и рот влажной тряпкой, тяжело дышала, сидя на холодной земле. В центре города, их родной бетонной лепнины потревоженными змеями вились огненные блики, точно сам гневливый Кагуцути решил представить свой разрушительный танец, показать им, жалким и недостойным крысам, ярость и милость.
Разумеется, чуть усилившийся дождь не мог потушить появляющиеся то тут, то там рыжие всполохи, о возникновении которых сообщал звон разбивающегося стекла. Ветер, неприятно тёплый, разносил его вместе с едким запахом гари, отчего звон походил на жалостливый и протяжный вой плакальщицы. В темноте то и дело пролетали бутыли с горящим тряпьём. Наверное, в ответ им летели кунаи — по крайней мере, так было, когда они всей гурьбой, сверкая пятками, бежали к окраине города. Роши, сидевший рядом, вычищал заточенной палочкой грязь из-под ногте и хмуро посматривал на своих птенцов — по крайней мере, именно так он предпочитал называть, как он считал, подопечных.
— Ты не видела их? — проговорил он, отрываясь, наконец, от своих пальцев, перепачканных в грязи, и посмотрел на вдаль, в самое сердце города.
— Кого? — тихо переспросила Изуми. Конечно, понимала, о ком он говорит. У самой на сердце тяжело. Не хотелось верить в то, что их нет, не хотелось вновь терять близких, не хотелось знать, что двух невинных душ больше нет рядом.
— Ты поняла, о ком я, — морщась, он приложил грязную руку ко лбу, с которого тонкой струйкой стекала ручейком.
Она, отвернувшись, окинула взглядом пылающую Аме. Эхом разносились крики и звуки взрывов, от которых внутренности узлом сворачивались от страха. Где-то там были их девочки.
— Не сейчас, Роши, не сейчас, — шепнула Изуми, невольно облизывая пересохшие губы, приглаживая растрёпанные волосы брата. Роши приоткрыл рот, желая, видимо, что-то сказать, но после остановился, плотно сжав губы в тонкую линию.
Вдалеке всполохом поднялся столб огня. Стало жарче.
***
— Отец, — залепетал Кин, — это неразумно. Я сам могу с ними справиться, — взгляд Ханзо резко потяжелел, и, опомнившись, Кин покорно склонил голову.
— Я обязан показать им, кто правит страной Дождя, — тяжело прохрипел он, будто рыча, — а не сидеть здесь, как девка. Обязан показать силу зарвавшимся соплякам. Ты понимаешь? — прищурившись, он потер цепь кусаригамы. Рукоять ее приятно лежала в руке, тяжёлая и холодная, а лезвие отражало игру света поддрагивающего пламени, словно кошка играла с ним, нарочно опуская и быстро излавливая. На лице его виднелись азарт и жажда битвы, оттого и самому Кину становилось легче. Давно не видел отца таким. Ненароком вспомнил, каким он был когда-то. Волевым, смелым, жестким, как и подабает истинному шиноби, но в тоже время — милосердным. Отец не любил сражения, «бойню», как он их называл, он любил сильных, достойных соперников, умевших даже перед лицом смерти сохранить свои честь и достоинство. Ничто не восхищала Ханзо так, как лицо врага, преисполненное воинской доблестью. Простая пелерина на плечах его оттеняла гордость и благородство, когда он раз за разом рассекал плоть врагов их до кости, разрубал тела их от плеча да таза, внушая страх в их сердца ядом чёрной саламандры.
— Клеветники всегда найдутся, Кин. Даже среди самых преданных, — нахмурившись, Ханзо покрепче перехватил рукоять кусаригамы: ладони у него неестественно вспотели, а лоб покрылся испариной. В ушах отдавало глухим звоном от пульсирующей на шее вене, вздутой и выпученной. — Я не должен показать, кто тут — власть. И ты, сын, — мотнул он головой в сторону Кина, более обычного жестикулируя, — должен давать им понять, в чьих руках закон.
— Я понял… Ханзо-сама, — Кин покорно кивнул, опусти после голову, рассматривая клинок на поясе.
— Не бери ничего лишнего, — в голосе Ханзо проскользнули стальные нотки, вселяющие в Кина надежду, — Ибусе хватит.
— Попугать? Надеюсь, никто не станет жертвой страха. — ухмыльнувшись, протараторил Кин.
— Если бы я хотел их отравить, — спрыгнув со ступеней, Ханзо ловко вертанул в руке косу кусаригамы, — я бы давно это сделал.
***
Чакра расходилась, будто рваными кругами, дрожа, как высохший лист на ветре. Она выходит из тела мощными потоками, стремясь к ним. К ним? Да, к ним.
Почему так больно, чёрт возьми?
Нет, Конан, я не сплю. Хотя очень хочу. Ты знаешь, это до одури омерзительное чувство, когда хочешь заснуть, но, какая ирония, не можешь. Вообще никак. Из-за боли? Возможно. Хотя я и в этом не уверен. Но ноги… ты и сама всё знаешь. Словно мириады крошечных игл вошли мне под кожу, в мышцы, суставы, кости. И в тоже время… у меня будто ничего и не болит. Будто нечему болеть. Помнишь ту технику, что ты мне показывала? Что ты чувствуешь, распадаясь на тысячи кусков бумаги? Ты уверена в том, что собранная ты — эт по-прежнему ты?
Я уже не уверен. Не могу быть. Ни в Акацуки, ни в цели, ни в тебе и Яхико. Хотя именно с вас двоих всё это началось. Так что ты чувствуешь Конан? Ты не чувствуешь, как твоё тело становится чем-то настолько несущественным, неважным, что, разорви его на сотню уродливых кусков — ничего не изменится, и ты всё равно будешь здесь? Нет? Я вот чувствую. Только не знаю, так ли это. Недопустима прошлая легкомысленность. Особенно мне, я ведь обещал ему, что ты будешь жить. Поэтому не могу говорить с былой уверенностью. Слишком больно. Везде, куда могу дотянуться. Везде, где могу себя ощутить. И там… там всё бело, будто снег решил обрадовать нас раньше положенного. Например… Киё. Он бежит, а над его головой светиться обруч света, а всё его тело подрагивает мелкими точками.
Я чувствую такую легкость, Конан.
