Записки из храма

      Скалл никогда не плакал — ни разу на памяти Реборна он не проронил ни слезинки. На самом деле, такая стойкость не была для Реборна особо удивительной — он все же из мафии, наполненной людьми, что продают наркотики подросткам и забирают последнее у бедняков. Но Скалл то был обычным гражданским, все эти ужасы жизни не видевшим, нет, он был гиперэмоциональным юношей лет двадцати, с казалось бы слишком затянувшимся переходным периодом.       И он не плакал. Лакей смеялся, обижался и злился, сердито надувая свои накрашенные губки, он даже устраивал истерики, крича и катаясь по полу, — но глаза его оставались абсолютно сухими. Быть может, потому он и никогда не воспринимал его драматичные вопли всерьез — как он мог поверить в них, если Скалл даже не мог правильно их изобразить?       И даже его слеза под глазом выглядела форменной шуткой — зачем он ее набил, чтоб показать, что его слезы фиолетовые, раз он не хочет плакать? Разумеется, они будут цвета аметиста, он же чертово Облако!       Реборна всегда раздражала эта слеза — что, он не хотел плакать, поэтому заместо этого набил глупую татуировку? Мог бы и не притворятся — да даже во время похорон Луче, когда сам Реборн с трудом удерживал жидкость цвета цитрина в собственных глазах, скрывая их за федорой, Скалл стоял, смотря на ее могилу абсолютно спокойным взглядом, заставляя киллера с трудом сдерживать ярость.       Скалл раздражал Реборна — и он даже мог точно сказать почему. Не могло же это быть только из-за слез? Или из-за абсолютно наплевательского отношения к религии?       Скалл не любил Церковь — он высмеивал ее, комментируя людскую глупость, и он насмешливо фыркал, каждый раз, когда кто-то крестился или говорил что-то хоть сколько-нибудь наполненное верой. Не то чтоб сам Реборн был особо религиозен — но он хотя бы имел уважение не показывать средний палец иконам, когда им нужно было встретиться на церковной площади. Да и потом, мафия была тесно связана с церковью, так что все мафиози были верующими — в той или иной степени. Даже он сам иногда смотрел в небеса, обращаясь к Деве Марии.       Быть может, поэтому он не выдержал, когда Скалл в очередной раз проехался по христианству, насмешливо комментируя какую-то религиозную передачу, идущую в телевизоре.       — Я удивлен, что тебе еще никто не разбил лицо, Лакей, — заметил он лениво, вытянувшись в кресле, заставив Скалла, сидевшего на полу, недоуменно поднять на него глаза, — В конце концов, люди чести имеют весьма трепетное отношение к вере.       Скалл на это лишь закатил глаза и фыркнул, ничуть не впечатлённый. Реборн приподнял бровь, чувствуя слабое веселье — он никогда не мог понять, откуда пошли слухи, что Скалл его боится — или что он боится любого из них. Если бы Облако их боялось, оно не фыркало бы насмешливо сейчас прямо ему в лицо, высмеивая его слова самым наглым образом.       — И разве это не доказательство, что вся эта религиозность полная чушь, а, семпай? — он фыркнул, — прекрасная мирная религия, в которой святые отцы проносят передачки в тюрьму за плату, а некоторые батюшки даже согласны освятить церквушки, построенные для того, чтоб скрыть свежие трупы. Очаровательно, — сарказм в его голосе был настолько едким, что Реборн даже неосознанно поморщился, чувствуя слабое раздражение. Он не любил, когда с ним разговаривают таким тоном, кто бы это ни был, — И теперь вы говорите Скаллу, что он должен уважать нашу драгоценную Церковь?       Реборн фыркнул и замолчал, не нашедшись, что сказать — не то чтоб он сам не признавал некоторое лицемерие со стороны святых отцов, что проповедовали «не убий», получая ежемесячные пожертвования от настоящих убийц.       Но он был в комнате не один. Колонелло, относившийся к вере гораздо трепетнее, чем кто-либо из них всех, недовольно вскинулся, сложив руки на своей широкой мускулистой груди.       — Суть веры не в этом, кора! — обиженно воскликнул он, — Ты не можешь винить бога и ангелов за то, что жадные и греховные люди исказили их слова! Ангелы плачут по человечеству, кора!       Реборн никогда не видел Скалла таким сердитым. На миг он даже содрогнулся, когда пламя облака, злобное, всепожирающее пламя наполнило комнату в диком, безумном желании «Растоптать, сломать, уничтожить», он чувствовал, как оно рычало и ревело. Леон, сидевший у него на коленях, испуганно сжался, Реборн прикрыл его пальцами, защищая своего партнера от той животной ярости, что наполняла комнату, но сам смотрел на эпицентр злобы, изумленно сощурив глаза. Скалл выглядел сердитым — он выглядел так, словно готов порвать их всех на мелкие клочки, и это пугало. Но еще больше пугало то, каким отчаянием были наполнены фиолетовые глаза       — Ангелы! — прорычал он, и Реборн почувствовал, как рык этот отдается где-то в его животе, — Ангелы плачут по человечеству золотыми слезами, пока люди запирают их в клетках, не в силах унять собственную жадность!       Все молчали, не зная, что делать, как справится со столь внезапно начавшим неистовство Облаком, сидели, не шевелясь, и Скалл, видимо, не знающий, на что еще выплеснуть свою ярость, постепенно успокоился — кулаки его разжались, дыхание медленно выровнялось, а в глазах, до того наполненных лишь гневом и болью, медленно начало проступать осознание того, что он натворил.       — Я… — голос его дрогнул, и Скаллу пришлось сделать паузу, видимо, для того, чтоб подобрать слова, — Скалл слишком разошелся. Извините. Он идет спать.       И, не глядя больше ни на кого из них, он быстрым шагом направился к лестнице, игнорируя удивленные восклицания от остальных — Скалл очень явно сбегал от диалога. Реборн еще некоторое время смотрел на его согнутую спину, словно Скаллу внезапно на плечи обрушилась невидимая тяжесть, и он не мог более стоять прямо, ощущая слабую тоску в груди. Ему неприятно было видеть их Облако таким, солнечное пламя в его груди колыхалось, желая хоть как-то помочь — но что сказать, как отреагировать, он искренне не знал.       Когда тонкая фигура Скалла скрылась за стеной, он наконец смог отвести глаза — лишь для того, чтоб поймать взгляд Лар, наполненный разочарованием. Реборн собирался было уже окрыситься, защищаясь от любых направленных на него обвинений — вину он не испытывал, и не собирался позволить с собой так обращаться, — но его прервал задумчивый голос Верде.       — Ну, — произнес он медленно, — мы хотя бы знаем, что Скалл читал Библию.       Реборн поджал губы, соглашаясь. Как минимум, Скалл знал об плачущих золотом ангелах. Наверное, они были одной из причин, почему мафия столь трепетно относилась к христианству. Все пламенники лили слезы в цвет драгоценных камней, но чистым золотом плакали лишь столь обожаемые Небеса — и потому мафиози считали, что они поддерживаемы самим богом, раз в их рядах затесались потомки ангелов. Честно говоря, Реборн всегда считал, что на самом деле это ангелов написали с Небес, что в древние времена, возможно, бродили по миру, желая помочь, превращаясь в сознаниях людей в каких-то неземных существ, окутывающих их добротой и любовью, — но справиться с трепетом перед расплавленным золотом слез все равно не мог, как не старался. Он даже спустя тридцать лет помнил, как плакала Луче, когда он застал ее однажды ночью, сидящей на полу в кухне, свернувшись в клубок — Реборн пытался ее успокоить, утешить, но тогда она не сказала ему, что произошло, отшатываясь от его рук, словно прокаженная, не желавшая заразить. Тогда он не понимал, почему она плачет, но сейчас знал — она плакала по ним.       Погруженный в свои воспоминания, он рассеянным взглядом наблюдал, как остальные Аркобалено медленно, понуро расходятся, направляясь в свои комнаты, словно, когда ушел Скалл, им стало просто неловко находиться рядом. Последней встала Лар, но, когда Колонелло поднялся, собираясь пойти с ней, она сердито фыркнула, толкнула его в грудь, заставляя остановиться.       — Остаешься здесь, солдат, и помогаешь Реборну с мытьем посуды, ясно? — скомандовала она, поджав губы, — За то, что мелкого из себя вывел.       Колонелло попытался было что-то возразить, но, поймав ее суровый взгляд, съежился, опустив плечи, начиная напоминать облитую водой собаку, и молча побрел на кухню. Реборн фыркнул, направился за ним вслед, бросив на Лар скептический взгляд напоследок, но женщина лишь показала ему кулак. Реборн поперхнулся, но ничего сказать не успел, потому как Лар уже вышла из комнаты, и ему ничего не оставалось, кроме как пойти на кухню, и, прислонившись к стене, наблюдать, как Колонелло методично перемывает посуду. Сегодня, конечно, была его очередь, но не то чтоб он возражал против того, чтоб его работу сделали за него.       Колонелло, видимо, почувствовал его взгляд, потому как в руки Реборну сунули мокрую тарелку и полотенце, скомандовав «На, вытирай, кора!». Он фыркнул, но послушно начал вытирать — и не подумайте, что он подчинился, он просто сжалился и снизошел до бедненького тупенького солдата, которого третировала собственная жена.       Некоторое время они молчали, и единственным звуком, нарушавшим тишину комнаты, был звук льющейся воды, и Реборн, честно говоря, думал, что все так и закончится, и они сейчас просто пойдут спать, но вдруг Колонелло заговорил.       — Может быть, мы правда палку перегнули, кора? — и Реборн внезапно обнаружил, что на него были обращены голубые глаза, наполненных искренней, даже какой-то детской наивностью. Вот как этот придурок ухитрился сохранить такой чистый взгляд даже спустя пятьдесят лет лишений? Реборн не понимал — его глаза были черными, как бездна.       — Говори за себя, тупица, — поджал он губы, не желая брать на себя вину, — я ни о чем не жалею.       Колонелло тяжело вздохнул, протягивая ему фиолетовую кружку с осьминогами, что до того трепетно держал в руках.       — Но он таким расстроенным выглядел, кора, — произнес он печально, — я его впервые таким увидел.       Реборн закатил глаза, поражаюсь жалостливости их тупого Дождя. Серьезно, как можно быть таким сопереживающим? К сожалению, отвод глаз не помог — он все еще чувствовал на себе этот взгляд, полный молчаливой просьбы и юношеской надежды.       — Ну, хорошо, если Лакей не спит, пойдем потом и поговорим с ним, раз уж ты, — он выделил последнее слово, — так хочешь извиниться.       Колонелло если подтекст и понял, то виду не подал, начав очень жизнерадостно сиять. Ну как можно быть таким ярким и эмоциональным, а?       Скалл не спал. Точнее, он наверное, все же задремал, но лишь для того, чтоб проснуться с каким-то полузадушенным криком и грохотом, как раз тогда, когда Реборн с Колонелло поднимались по лестнице. Они переглянулись, и тут же бросились к комнате Облака в желании защитить их младшего, пусть и несколько непутевого, но члена семьи.       Он распахнул дверь, — комната была темной, а потому ему потребовалась секунда, чтоб приспособиться, и Скалла он заметил не сразу. Облако сидело возле кровати, свернувшись в комок, прижав ладони к лицу, хрипло дыша. Реборн не сразу понял, что происходило — сначала ему показалось, что Скалл разбил себе нос, когда падал с кровати, а потому он, подчиняясь желаниям Солнца, подлетел к нему, отнял руки Облака от лица, желая увидеть причиненный ущерб, и замер.       Скалл плакал — он всхлипывал, рвано и хрипло дыша, и слезы, тяжелые, крупные слезы текли из его глаз, оставляя полосы на щеках, капая с подбородка. Слезы были на его руках, на руках Реборна, заставив того замереть, пытаясь осознать, на что он смотрит.       Расплавленное золото текло по лицу их Облака.       — Ох, блять, — Колонелло выдохнул где-то над его ухом, и этот хриплый, недоуменный вздох заставил Скалла вырваться из ступора. Он дернулся, выдернув свои руки из рук Реборна, в панике прикрывая ими лицо и отворачиваясь, словно желая спрятать свои слезы от чужих глаз.       Реборн осторожно протянул к нему руку, но Скалл не дался, дернулся назад, стараясь спрятаться от прикосновений. Взгляд его глаз, что бросал он на них сквозь пальцы, был откровенно диким и испуганным, — Реборн словно смотрел на загнанное в угол животное, не знающее, как ему спастись, бьющееся в агонии страха. Он опустил руку.       — Скалл, — произнес Реборн тихим, спокойным тоном, — ты в безопасности, никто тебя не тронет, это особняк Аркобалено. Сейчас час ночи, ты в особняке Аркобалено, ты в безопасности, никто тебя не тронет, — он повторял и повторял это, ровным, размеренным тоном, искренне желая, чтоб их младший поверил в его слова, и тот вроде бы прислушался, начал дышать ровнее. Он ничего не хотел сейчас сильнее, как протянуть руку и стереть это золото с глаз Скалла, успокоить их самого маленького члена семьи — но Скалл все еще дрожал, он выглядел таким испуганным и крохотным, что он просто не мог, боясь спугнуть его, разрушить столь хрупкое спокойствие.       Колонелло, к счастью или к сожалению, таким тактом не обладал. Он, что стоял замершим, лишь слабо фоня пламенем Дождя, вдруг хмыкнул, наклонился к Скаллу, — тот вновь дернулся, сворачиваясь в комок, но сейчас Колонелло не нужен был Скалл, он просто взял и сдернул с его постели покрывало. Реборн, нахмурившись, следил за его действиями, желая возмутиться, что тот напугал Скалла, но молчал, не желая напрягать того же Скалла еще сильнее.       Одеяло приземлилось прямо на фиолетовую макушку, укрывая Облако… Небо? С ног до головы, заставляя Реборна изумленно распахнуть глаза, но спросить он ничего не успел — Колонелло присел рядом с ними, обхватил Скалла через это самое одеяло, и с оханьем подхватил его на руки, резко вставая.       — Мы идем на улицу, кора! — объявил он громко.       Реборн мог бы начать ругаться, критикуя солдата за громкий голос и резкие движения, — но он чувствовал, как пламя Дождя усилилось, осторожно окружая их успокаивающей прохладой, он видел, как нежно Колонелло держал Скалла, — и поэтому молчал, черной тенью следуя за ними.       Они остановились на крыльце, и Реборн чуть не врезался в мускулистую спину, когда Колонелло вдруг неожиданно решил затормозить.       — Хей, Скалл, — произнес Колонелло очень спокойным, обычным голосом, и Реборн на миг почувствовал величайшее к тому уважение, потому что настолько спокойным он сам бы оставаться не смог, — Посмотри на небо, кора. Пожалуйста.       Кокон нервно зашевелился, устраиваясь в руках солдата поудобнее, и наконец из одеял осторожно высунулась фиолетовая голова. Скалл окинул их подозрительным, нервным взглядом — слезы все еще блестели на его щеках, — но все же послушно поднял взгляд вверх.       И замер, расширившимися глазами уставившись в ночные небеса. Реборн повторил за ним, задумчиво задирая голову.       Небосвод сегодня был особенно завораживающим — на небе не было ни облачка, база Аркобалено находилась на отшибе, и потому огни крупных городов не могли сейчас перебить сияние звезд, раскинувшихся над их головами. Млечный путь величественно простирался пред ними, широкой сияющей полосой рассекая небесный свод, и сейчас Реборн как никогда четко ощущал, насколько огромной была на самом деле Вселенная, и что они были лишь песчинками на крошечной планете, плывущей на одном из краев галактики, следуя за крохотной желтой звездой сквозь всепоглощающую тьму глубокого космоса.       — Скалл, — произнес он тихо, — сейчас ты не в клетке, понимаешь? Никто из нас не будет удерживать тебя, если ты захочешь уйти.       Скалл перевел взгляд на него, и Реборн мог видеть, как блестят его глаза. Он осторожно протянул руку, и в этот раз Скалл не отстранился, позволяя Реборну вытереть все еще текшие слезы с его щеки. Это не особо помогло — на щеке теперь были золотистые разводы, да и пальцы Реборна сейчас сияли, покрытые золотом, но теперь Скалл улыбался, и сейчас не было ничего важнее.       — Да куда же я уйду от вас, семпаи? — спросил он с ласковой, нежной улыбкой, и пусть в глазах его все еще была видна застарелая боль, сейчас в них абсолютно не было страха.       Реборн улыбнулся, — неуверенно, криво и косо, но кажется, Скаллу этого было достаточно.       Колонелло прижал их младшего поближе к груди, продолжая все так же обнимать их своим пламенем, осторожно спросил.       — Скалл, тебе как, полегчало, кора?       Скалл несколько неуверенно пожал плечами, но все же кивнул, вновь поднимая свое лицо к небесам, но Реборн продолжил смотреть на него, не способный отвести взгляд. В глазах Скалла сейчас отражался весь небосвод. Реборну казалось, что звезды словно спустились с неба, решив, что отныне они будут гореть в этих аметистовых глазах. А может быть, это остатки золотых слез сверкали в ночном свете?       — Хей, семпаи… А небо всегда было таким глубоким?