Записки из храма

      Машины мерно гудели, слабый, но устойчивый шум был привычен Верде настолько же, насколько привычным было биение его собственного сердца. Яркий свет ламп, подвешенных над операционным столом, освещал фигуру человека, лежащего перед ним — хрупкую, стройную фигуру, и пусть у этого юноши все же были весьма крепкие мышцы — они не были слишком раздутыми, сосредоточенными на силе, так что руки его казались ужасно тонкими на фоне тяжелых, обвивающих их кожаных ремней.       Такие же ремни стягивали ноги и шею юноши, не давая ему ни единой возможности двинуться — Верде совсем не хотел, чтоб он случайно дернулся, испортив всю его тяжелую работу. Ничто не должно его прерывать. Он отвернулся, проливая на салфетку обезжириватель и антисептик, отставил баночку в сторону, и осторожно прикоснулся к голой груди человека, начиная медленно и тщательно протирать ее, заставляя обнаженную кожу блестеть в белом электрическом свете.       Фиолетовые глаза внимательно следили за ним, когда он осторожно и методично вытирал грудную клетку юноши, уделяя особое внимание старым, светлым пятнам шрамов от пуль, напоминавших чем-то ему тяжелую древнюю монету. У человека было много шрамов — они усеивали его кожу, словно созвездия, и рваные пятна от осколочных снарядов перемежались с гладкими, тонкими линиями от ножей.       И сегодня он оставит на этой бледной коже свой собственный шрам.       — Что смотришь, семпай? — голос Скалла, хриплый и резкий, прозвучал словно гром, нарушив тишину лаборатории, — нравлюсь?       Верде замер, осознав, что его поймали за наблюдением, резко хмыкнул, скрывая собственное смущение, радуясь, что медицинская маска, что была на нем, закрывала его лицо — судя по слабому теплу на его скулах, они наверняка покраснели.       — Я жду, когда анестезия подействует полностью, — произнес он показательно серьезным и незаинтересованным тоном, желая скрыть собственный интерес, — Ты же не хочешь чувствовать, как я разрезаю твою грудь.       Скалл хмыкнул, попытался, видимо, лечь поудобнее, но ремни не дали ему этого сделать, пережимая шею, врезаясь в тонкую шею, оставляя красные следы. Верде, нахмурившись, смотрел на них, ощущая внутренний дискомфорт от того, что у Скалла явно должно было начаться кислородное голодание, так как ремень на шее перетягивал ему сонную артерию, но Облако, тем не менее, не высказывало никаких неудобств, кроме, может быть, несколько хриплого голоса из-за передавленной трахеи.       — Да ладно, семпай, — произнес Скалл легкомысленным тоном, словно это не он лежал, привязанный к лабораторному столу, — Я тебе доверяю. Да и потом, ты уже раз пятьсот проверил, что я ничего не чувствую.       Верде недовольно покосился на него, — это он стоял у стола, и ему нужно было проводить операцию, а значит, именно он должен был решать, когда ему начинать. Но все же Скалл был прав — тянуть дальше было просто бессмысленно, так что он, глубоко вздохнув и выдохнув, потянул руку и взял тяжелый металлический скальпель с подноса, — холод металла ощущался даже сквозь медицинские перчатки. Возможно, правильнее было бы использовать скальпель, сформированный из пламени Грозы — он был бесконечно более острым, так как являлся в своей сути больше энергией, которой придали форму, чем чем-то материальным. Но Верде просто спокойнее было использовать привычный стальной инструмент — его холод и вес успокаивали, делая происходящее более реальным. Да и потом, он был не настолько уверен в своем контроле над пламенем, чтоб быть точно уверенным в том, что структура из пламени Грозы не нарушиться из-за обуревающих его эмоций. Обычно Верде это не волновало — но обычно перед ним не лежал Скалл, смотря на него с теплотой и доверием в аметистовых глазах.       Верде осторожным, плавным движением опустил скальпель на чужую грудь, — отточенное лезвие пронзило ее, словно масло — оно вошло так легко и гладко, что тело Скалла даже не поняло, что его пронзило. Не было крови, не было ничего, когда Верде нежно, почти любовно вел его вниз, разрезая чужую плоть, раскрывая грудь, обнажая его внутренности, от ямочки между ключицами до точки, где начинается торс. Скалл ничего не чувствовал — он видел это по мутным от наркотика глазам, по тому, что Облако даже не дернулось, когда он рассек его на две части. Скалл сонно сощурился, глядя на него спокойным, сытым взглядом — словно объевшийся кот, он выглядел сейчас таким расслабленным и ленивым, что по этому взгляду совершенно невозможно было понять, что человек, имевший его, сейчас лежал распятым на лабораторном столе.       Верде вынул скальпель — линия пореза была настолько тонкой и гладкой, что он практически не видел ее, и только когда он взял в руки пилу, тонкая полоска начала медленно, словно нехотя, наливаться кровью.       Распиливание грудной клетки потребовало от него больше усилий, — но все еще проходило удивительно гладко, и вскоре он мог взять ретрактор, и, закрепив его, раздвинуть белые кости Скалла, чтоб получить лучший доступ ко внутренностям. И замер, завороженной той красотой, что открылась перед ним — он мог видеть, как бьется чужое сердце, он видел, как пульсируют артерии, разгоняя кровь по телу, он видел, как легкие медленно надуваются и так же медленно опускаются в такт чужому дыханию.       — Ну что? — голос Скалла звучал настолько обеспокоенно, насколько мог, пробиваясь через лошадиную дозу наркотиков и пламени Дождя, что сейчас поступала в его мозг через капельницу, присоединенную к шее, — Я же симпатичный внутри, да?       Верде дернулся, выходя из восхищенного, практически экстатического ступора от того, что сейчас открывалось перед ним, поднял взгляд, смотря в наполненные волнением чужие глаза.       — Иногда мне интересно, — задумчиво начал он, — как, черт возьми, природа в твоем случае пришла к решению дать тебе возможность говорить даже со вскрытой грудной клеткой? Я буквально вижу, как шевелятся твои легкие, но твое тело, насколько я могу судить, это не волнует.       Скалл захихикал — точнее, он попытался, но все, что смог из себя выдавить — это хриплый, каркающий звук, и Верде с восторженным волнением наблюдал, как его легкие содрогаются, тщетно пытаясь передать воздух Скаллу в глотку. Он знал, что они не смогут — сейчас Скалл был жив исключительно из-за собственного пламени, поддерживающего его мозг и увеличивающее количество кислорода в голове. Но легкие об этом не знали — а потому трепыхались в бессмысленной, невозможной попытке доставить воздух в чужую глотку.       — Ты у меня спрашиваешь, семпай? — наконец произнес Скалл, смотря на него поплывшим взглядом, — Все что я знаю, это то, что Пламя — полная волшебная чушь.       Верде фыркнул, потянулся к зажимам, устанавливая их на аорту.       — Обычно бы я возмутился, — начал он, медленно пережимая артерию, останавливая доступ крови к чужому сердцу, наблюдая за тем, как оно дрожит и бьется, теряя устойчивый ритм, — но в твоем случае это действительно полная чушь. Я даже не могу понять, где в твоем организме находится источник пламени, а уж то, как ты с помощью Облака творишь такие бессмысленные вещи, как бессмертие, для меня является полнейшей загадкой.       Его голос был наполнен восхищением, практически бесконечным, настолько сильным, что оно перерастало чуть ли не в поклонение. Верде любил загадки, любил искать ответы, любил раздирать, разрывать все на части, чтоб добраться до истины — и Скалл был просто великолепнейший из загадок. Он смог веселить и увлекать его, наверное, остаток всей его жизни — и даже тогда Верде не был уверен, что сможет найти ответ.       — Э? — Скалл удивленно приподнял одну бровь, — Источник пламени? Разве оно — не волшебная сила решимости, выходящая откуда-то из нашей души?       Верде фыркнул. Распространенное заблуждение, практически религиозная чушь. Он не знал, существует ли Душа, и даже если она существует, Верде сомневался, что она будет такая, какой представляли ее различные культуры, — но он уже не любил ее. Слишком часто глупые люди спихивали на «Душу» все, что не могли объяснить, и оставались довольными, продолжая жить в плену собственного невежества.       — Не глупи, — он потянулся за скальпелем, наклонился над лицом Скалла, заставляя того нервно зажмуриться, — вспомни, где у некоторых пламенников горит огонь, и подумай немного, — тупой конец ткнулся Скаллу в лоб, чуть выше глаз, там, где у Молодого Вонголы вспыхивало его собственное пламя, — лобная доля головного мозга.       Скалл распахнул глаза, — зрачки его были расширены настолько, что фиолетовой радужки было почти не видно, она была поглощена тьмой его собственного разума.       — Лобная доля? — он звучал очень растерянно, словно правда не ожидал, что у загадочного, мифического пламени будет столь простое объяснение.       Верде кивнул — хотя судя по расфокусированным глазам Облака, он не заметил движения.       — Да, — произнес он, возвращаясь к распахнутой груди, — как ты думаешь, почему у сильных пламенников сияют глаза? На самом деле это наш мозг начинает светиться, и свет проходит сквозь тонкую стенку между глазами и мозгом. Просто свечение лобной доли. Ну, у всех, кроме тебя… — он помедлил, задумчиво проводя скальпелем по правой легочной вене, отсекая ее от сердца, — Обычно пробитая голова является практически стопроцентной гарантией смерти любого, так как разрушается источник пламени. Но в твоем случае…       — Вендиче, — произнес Скалл тихо, смотря в потолок.       За веной пошли артерии, Верде требовалось действовать максимально быстро, создавая заплатки из пламени грозы, чтоб кровь не успела вылиться наружу, попав в незащищенную грудную полость. Он действовал осторожно и тщательно, но его все равно не покидало ощущение, что он что-то забыл.       — Да, — он нахмурил лоб, стараясь избавиться от картины слабого, бледного настолько, что казалось белым, тела Облака, лежащего на больничной койке, — Твоя голова была пробита насквозь, но твое пламя продолжало гореть, как прежде… Или может быть, даже ярче, чем раньше, мне сложно сказать.       Он закончил с правой частью, начиная перерезать вены и артерии снизу, следя за тем, чтоб клапаны на аортах оставались плотно закрытыми. Скалл лежал, не двигаясь, глядя в потолок размытым взглядом.       — Из чего можно сделать вывод, — его пальцы не дрожали, когда он отсекал левую легочную артерию, — что голова тебе, в принципе, не нужна для твоего существования. Все может предоставить пламя.       Скалл опустил взгляд, глядя ему в лицо, — Верде мог видеть, как тот с трудом фокусируется на нем, как его расширенные зрачки наконец-то смогли его увидеть.       — Хэй, — возмущенно запротестовал он, но его возмущение было слабым, — как я буду с тобой флиртовать, если у меня не будет головы? Мне же нужно откуда-то говорить, понимаешь?       Верде хмыкнул, не зная, что сказать на такое искреннее негодование, — аргументы Скалла были вполне логичны, пусть и в какой-то своей, личной, безумной логике.       — Я думаю, — пробормотал он задумчиво, наклоняясь над грудной клеткой, любовно проводя рукой по наросту на чужом сердце, там, где когда-то меч дождя Варии пронзил его, заставляя сердце нервно и даже как-то испуганно колыхаться, — Причина в том, что ты очень рано активировал свое пламя и оно буквально пропитало твое тело. Сейчас ты в большей степени пламя внутри биологической оболочки, чем человек, излучающий пламя Облака.       Скалл задумчиво притих — Верде мог видеть, как мысли медленно и вяло текут в его голове, прорываясь сквозь туман, созданный обезболивающими, сквозь успокаивающе журчащее пламя Дождя.       — Это плохо? — наконец спросил он, заставляя Верде легонько пожать плечами.       — Зависит от того, как ты относишься к собственной человечности, — признал он честно, торжественно перерезая главную аорту, словно ленту, открывающую новый объект, — По крайней мере, в твоем случае парадокс Тессея вряд ли станет релевантным.       Он ласково, нежно опустил руки в чужую грудь, взяв сердце Скалла в свои ладони, ощущая, насколько оно было теплым — его жар проникал даже сквозь латекс перчаток, его панические, рваные биения заставляли Верде напрягаться, чтоб удержать сердце, не повредить его. Он плавно, словно боясь расплескать, вынул его из груди, позволил себе мгновение, любуясь тем, как чужое сердце лежит в его руках — и тут же бросился к стоящему рядом столу со специальной колбой. Он поместил сердце в жидкость, подключая его шунтами к трубкам, наполненным гелем, включил машину, заставляя ее гудеть, — и сердце Скалла постепенно успокоилось, вновь начиная биться ровно и мерно, не понимая, что его обманули, что сейчас оно совсем не в изящно сложенной облачной груди.       Скалл наблюдал за его действиями разморённым взглядом.       — Парадокс Тессея? — его голос был наполнен слабым, вежливым любопытством, тем, что слышно от людей, когда они не особо интересуются темой, но желают поддержать разговор.       Верде еще секунду позволил себе полюбоваться на биение чужого сердца, радуясь, что бессмертие Скалла позволяло ему действовать неторопливо — он сомневался, что когда-нибудь вновь ему будет предоставлена такая возможность, а потому желал насладиться сейчас.       — Корабль Тессея, или же парадокс Тессея, — начал он свою лекцию, подходя к термическому шкафу, — Это парадокс, основанный на мифе, который звучал так «Корабль, на котором Тессей вернулся в Афины, еще долгое время хранился у афинян, и каждый год подвергался реставрации. И в один момент все его доски были заменены на новые». Вопрос — это все еще тот же самый корабль или совершенно другой?       Скалл завис. Верде чуть ли не слышал, как скрипят Облачные мозги, пытаясь продраться сквозь запутанность философских вопросов и месива из наркотиков. Он воспользовался паузой, доставая протез из стерилизующей печи.       — Скалл… Скалл не знает? — голос облака звучал очень, очень вопросительно и грустно. Верде фыркнул.       — Никто не знает, — отрезал он, вновь подходя к операционному столу, — но в твоем случае этот вопрос менее актуален. Сейчас я устанавливаю тебе протез, но ты все еще останешься собой — пока твое пламя Облака будет на месте, ты будешь собой, даже если ты вдруг окажешься в полностью искусственном теле. Ну, с моей точки зрения.       Скалл моргнул. Верде надеялся, что его это успокоит, — он уже сожалел, что поднял эту тему.       — В любом случае, тебе стоит беспокоиться об этом меньше, чем тому же Скуало. У него не только сердце, но и протез на руке.       На самом деле, Скуало был именно тем, из-за кого сейчас Верде и проворачивал всю эту операцию, — он не знал, рискнул бы он когда-нибудь поставить так протез, но у Дождя Варии сейчас была дыра в груди, которую едва-едва прикрывали Реальные иллюзии, и ему требовалось что-то более крепкое, что не разрушится от простой вспышки чужого пламени. Вайпер подняла старые долги, и сейчас, пока Скуало искали донора сердца для пересадки, ему требовался протез, чтоб он мог продолжать существовать. Протез был разработан Верде — и Скалл сам, добровольно, согласился быть подопытным кроликом, так как из-за его пламени ему не грозила смерть от такой жалкой вещи, как отсутствие сердца в груди.       Верде задумчиво поместил искусственное сердце в грудную клетку, начиная медленно соединять обрезанные артерии с механизмом, закрепляя их клапанами, чтоб кровь вдруг случайно не выплеснулась. Возможно, для Скуало придется использовать пламя Солнца, но он не совсем понимал сейчас, как именно сделать так, чтоб живая плоть была срощена с пластиком. И надо ли это было делать вообще.       — Да, — задумчивый голос Скалла нарушил повисшую тишину, — это… Наверное, имеет смысл. Скалл не будет беспокоиться.       Верде фыркнул.       — И не надо, — он соединил нисходящую аорту с клапаном, — проблемы философии в том, что начиная рефлексировать, ты погружаешься в спираль мыслей и догадок, из которого нет выхода, и перестаешь обращать внимание на настоящее. На твоем месте я бы больше волновался, чтоб твой организм не начал отторгать протез.       Скалл нахмурил брови, оттопырил нижнюю губу.       — А что будет? — спросил он тихо, — Если будет отторгать?       Верде пожал плечами.       — Для обычного человека, я бы сказал, будет смерть, — он поджал губы, — но в твоем случае, я полагаю, у тебя просто начнет расти новое сердце.       И это было главной проблемой Верде сейчас — ему требовалось обмануть чужое, территориально, облачное пламя, заставить его поверить, что протез, бьющийся в груди Скалла, — это его собственное сердце. Сейчас оно, задавленное Дождем, практически не реагировало, лениво колыхаясь где-то на границе разумов, но что случится потом, Верде не представлял. Возможно, потребуется иллюзии Тумана, чтоб обмануть Облако — но разве это будет удовлетворительным результатом?       — Семпай, слушай... — начал Скалл лениво, когда Верде закреплял главную аорту, — Если у меня вырастет новое сердце, то у Скалла тогда будет уже три сердца, — он начал задумчиво перечислять, — то, которое ты вырезал, протез, и то, которое вырастет. Знаешь, что это значит?       Верде приподнял бровь, любопытствуя, что же Облако скажет на этот раз.       — Что? — спросил он, аккуратно двигая протез, стараясь разместить его как можно точнее. Ему совершенно не хотелось, чтоб Скалл чувствовал дискомфорт, оттого что новое сердце было слишком большим или каким-то образом давило на его легкие.       — Я буду осьминогом! — заявил Скалл очень торжественно, — У осьминогов ведь три сердца, знаешь?       Верде замер на мгновение, пытаясь переварить ту мудрость, что сейчас изрек Скалл, ощущая, как его собственный мозг завис. Их Облако… Действительно было величайшей загадкой. Во всех смыслах этого слова.       — Поразительное суждение, — произнес он сухо, стараясь, чтоб в его голосе не было слышно веселье, которое он сейчас испытывал, — еще какие-нибудь умные мысли?       Скалл вновь кашлянул-хихикнул и открыл рот. Верде, наверное, должно было напрягать, что какое-то хитрое веселье явно читалось в фиолетовых глазах, пробиваясь даже сквозь мутную пелену.       — Я буквально отдал тебе свое сердце, семпай! — начал говорить он чрезмерно радостным, на взгляд Верде, тоном. — Ты держишь мое сердце в ладонях! Знаешь, ты действительно должен взять на себя ответственность и жениться на Скалле!       Верде застыл, моргнул, пытаясь понять, правильно ли он услышал то, что услышал — но, судя по пакостливым искрам в глазах Облака, Скалл действительно это сказал.       — Я полагаю, — начал Верде медленно, — что это не тот вопрос, который мы можем решить сейчас. Возможно, тебе стоит сначала хотя бы пригласить меня на свидание.       Он мог видеть, как Скалл обиженно и совершенно по-детски надулся. Его нос был очаровательно сморщен, а нижняя губа просительно оттопырена — и сейчас Облако было настолько восхитительно милым, что Верде просто не удержался.       Наклонившись над столом, он опустил маску на подбородок, и осторожно прижался сухими теплыми губами к Облачному лбу, оставляя на нём слабый, целомудренный поцелуй. Судя по тому, каким удивлением и восторгом наполнились чужие глаза, он не ошибся.       — Семпай…? — тон Скалла был одновременно и чрезвычайно радостным и очень волнующимся, так что Верде все же решил объясниться.       — Это обещание большей награды, — сказал он глубокомысленно, вновь склоняясь над грудью облака, — а теперь будь добр, помолчи немного, чтоб я мог поскорее разобраться с дырой в твоей груди.       Скалл послушно замолчал — но судя по тому, какая радостная, счастливая улыбка украсила его губы, он совершенно не был против.       Верде только начал прикидывать, как именно было бы эффективнее стянуть разрезанную грудную клетку назад, как до его ушей донесся слабый шум автоматически открывшейся двери в лабораторию.       — Верде, ты не видел Скалла? — голос Реборна, расслабленный и мирный, наполнил помещение, — Я ищу его уже три часа и… Верде, какого дьявола?!       Ощущая, как испуганное, бьющееся в агонии и панике Солнечное пламя затапливает лабораторию, заставляя его задыхаться от боли и страха, которым оно было наполнено, Верде медленно переглянулся со Скаллом.       — Я же знал, — начал он очень разочарованно, — я ведь чувствовал, что что-то забыл!       Фиолетовые глаза, смотревшие на него, были наполнены сочувствием.