***
Наутро Коул куда-то подевался: Хэнк пожал плечами и сказал, что тот на стрельбище, но там Гэвину заявили, чтобы искал его в Большом доме, где мелкого засранца, разумеется, тоже не оказалось. Прятаться решил, значит. Подумав немного, Гэвин отправился в сторону загонов со скотом, миновал их и приблизился к хижине, где обычно разделывали туши. Если уж где и скрываться от него, так здесь — Коул мяса не ел и бойню обычно обходил широким кругом. Блажь, разумеется. Гэвин надеялся, что это пройдёт с возрастом, но вот уже шестнадцать зим ему минуло, а всё никак. Пахло скотом, сеном и мокрой землёй — хорошие, родные запахи. От них на сердце немного посветлело, и Гэвин помедлил у порога, оглядывая столбы дыма, синее небо с комьями белоснежных облаков и дома, утопающие в зелёном кружеве яблоневых, грушевых и вишнёвых деревьев. Упрямая поросль винограда взбиралась по стенам до самых соломенных крыш, а дом Хэнка оплетала целиком, придавая сходство с одним из холмов Пустоши. Или с курганом — мысли горчили, снова взбивая улёгшийся было осадок в душе. За хлипкой дверью что-то грохнулось — судя по звуку, Коул опрокинул раму для сушки шкур. Гэвин вздохнул. Откладывать и дальше момент разговора было глупо, поэтому он прикрыл глаза, досчитал до десяти и зашёл в хижину. Коул и правда был там. Увидел Гэвина, замер со сломанной рамой в руках — глаза на пол-лица, напряжённые плечи, неаккуратно заплетённая коса, перекинутая на плечо, и в завершение картины куриное перо на куртке. Ну и видок! Из груди сам собой вырвался ещё один тяжёлый вздох. — Что, чёрт возьми, за ребячество, Коул! Долго тут сидеть собирался? — Прости, — пробормотал тот, съёжившись, словно стараясь стать меньше. Тщетно, конечно. Коул перерос Гэвина на полголовы. — Давай-ка выйдем отсюда. И положи ты эту чёртову раму уже! Коул послушно разжал пальцы. Обломки рамы упали ему под ноги, а сам он перешагнул через них и послушно побрёл к двери. Под ярким солнцем и голубым небом им обоим стало ощутимо легче. Гэвин не торопился с разговором и повёл Коула к западным воротам, чтобы выйти к реке. Одна створка обычно оставалась приоткрытой на день, и они вместе миновали предел надёжного частокола, кивнув дежурному. Узкая сверкающая лента извивалась между поросшими высокой травой холмами. Ветер волновал стебли, прижимал их к земле и гладил невидимой рукой, но они выпрямлялись вновь, словно рябь на водной глади. Блики белоснежных полевых цветов бежали по изумрудному полотну, укрывшему землю до самого горизонта, а в сиреневых течениях душистого вереска, если хорошенько присмотреться, можно было разглядеть разбросанные то тут, то там грибки бортей. Серые же камни, которые племя Гэвина звало степными зубами, а клыкастые соседи-оборотни — ведьмиными пальцами, словно бы тянулись в небеса, силясь выбраться из холодных, тёмных глубин. Некоторые и правда выныривали из прохладной воды или зыбких топей. Чем дальше на Запад, тем больше становилось болот, ручьёв и озёр в глубоких низинах. — Ты, наверное, думаешь, что я ничего не понимаю, — начал Гэвин. Коул издал странный звук, который сложно было трактовать. — Чувства твои мне понятны, что бы ты там ни думал. Будь на моем месте кто-нибудь другой, мог бы осудить за извращённые вкусы, но ты и сам знаешь, что я... тоже, знаешь ли… Коул беспокойно переступил копытами и хлестнул себя хвостом по боку. Гэвин искал и не мог найти нужные слова. Не мастак он был языком чесать, ну! — И дело не в том, что у твоей подружки комплект острых клыков во рту и когтистые лапы вместо нормальных копыт, но, зар-раза… Ты втянул и себя, и всех нас в паршивую историю. Не спорь! Подумай, что её родня устроит, узнав про вашу связь? — Гэвин по старой привычке потеребил ремешок, стягивающий кончик длинной косы. — Неужели ты думал, что сможешь скрываться вечно? Дерьмо всегда всплывает. Не веришь, посмотри на меня — ни к чему хорошему такие чувства не приводят. Бежать от них надо, как от чумы, Коул. Тот благоразумно промолчал. Он знал, о чём речь: Гэвин сам погорел на вранье. Долго скрывать свои наклонности у него не вышло, а последствия приходилось пожинать до сих пор. Влечение к своему же полу не особо-то поощрялось, хотя говорили, что на Юге вроде бы всё равно, с кем живёшь и делишь постель, но в такие рассказы не особо-то верилось. Обычно истории об этом выдавали те же, кто утверждал, что видел живых людей, ну а это — сказки для детей или стариков вроде шамана Карла, выжившего из ума и погрязшего в навеянных дурман-травой грёзах. Нет, здесь, в этих краях, хоть и терпели такие штуки, но не одобряли. Сколько раз Гэвин бросался в драку, едва заслышав смешок за спиной! Сколько раз оставался дома один, пропуская праздничное веселье, чтобы не затевать скандал, когда развязанные крепким мёдом языки начнут болтать чуть громче и смелее, чем следует? Даже Хэнк к нему охладел, хотя раньше привечал его, осиротевшего мальчишку, почти как родню. Разве что Коул как таскался за Гэвином утёнком, так и продолжил, будто и не слышал грязные шуточки и мерзкие намёки. — Я не собираюсь рассказывать Хэнку, — произнёс Гэвин наконец. — Спасибо! Я… — Заткнись и слушай. Воспрявший было Коул снова замер, даже дышать перестал. Тяжело было смотреть на него, полного внезапной и отчаянной надежды, гораздо проще оказалось перевести взгляд на изумрудную даль и извилистое русло реки. — Я не скажу Хэнку, но всё это должно прекратиться. Одномоментно и навсегда. Страдай, плачь, напейся, подерись — но продолжать не смей. Это понятно? Надеюсь, не нужно объяснять, почему? Коул молча кивнул. Глаза его покраснели. Он громко шмыгнул носом, но сдержался — ни одна слеза не скатилась по щеке, покрытой юношеским пухом. Гэвин в очередной раз вздохнул и, подойдя поближе, снял куриное перышко с Коуловой куртки. Ветер подхватил, закружил его в невидимом течении и понёс в сторону холмов, куда отчаянно рвалось юное сердце, полное любви. — Поплачь, — посоветовал Гэвин. — Станет легче, уж поверь.***
Седмицу пришлось потратить на представление: ходить за Коулом по пятам, постоянно брать его с собой и на охоту, и на рыбалку, и на стрельбище. Вёл себя тот как шёлковый, смирно шагал рядом, не высовывался и не спорил. Любо-дорого посмотреть! Именно потому-то Гэвин и не купился. Начал бы пищать, кричать и возмущаться, расквасил бы кому-нибудь из сверстников нос — другое дело. А тут… нечисто было дело. Поверить Гэвин не поверил, но до последнего надеялся. Тщетной оказалась эта надежда. На исходе седмицы он ослабил контроль, а ещё через пару дней проследил за Коулом, и вот… Снова-здорово! В этот раз, правда, тот отправился подальше, за холмы, откуда ни шёпот, ни вздох не донёсся бы до ушей дозорных. Плохо было то, что Коул ослушался; ещё хуже, что не заметил, что кто-то шёл за ним следом. Густой туман, не рассеявшийся даже при тусклом свете скрытого облаками солнца, помогал в маскировке. Но всё равно можно же было услышать и насторожиться! «Хреново мы его обучили, — горько подумал Гэвин. — Разбаловали. Надо было Хэнку быть построже, да и я всё покрывал, жалел, и вот — на тебе!» Целью Коула был обломок степного зуба, неровным столбом торчащий из земли. Из-за туманной дымки движения угадывались с трудом — вроде бы он запустил руку в одну из трещин иссечённого временем, ветром и дождями серого камня. Лишь услышав сердитый окрик, Коул обернулся — бледный, напуганный. Клыкастой подружки видно не было, зато в его руках Гэвин успел заметить кусочек пергамента, поспешно припрятанный в карман куртки. Обратно шли молча. Собственные ноги было видно лишь до колен, и из-за проклятого тумана пришлось шагать осторожно, выбирая дорогу почти вслепую. На сердце лежала тяжесть, во рту пересохло. Странным образом ощущалось, будто в ловушку загнал не он Коула, а наоборот. Разве был у Гэвина выбор? Он дал шанс, и вот итог, закономерный и печальный. Закон един для всех, и он требовал рассказать о случившемся совету, а после — смириться с решением. Ослушавшись, Гэвин подставлял под удар и себя, и Коула, и всех остальных. Как ни посмотри, решение было верное, только вот ощущалось почему-то как неправильное, и сердце глухо ныло, предрекая скорую и неизбежную беду. Совет собрали удивительно быстро. В большом доме стало тесно: повсюду, куда ни глянь, толкались боками кентавры всех мастей, а молодёжь, которой по возрасту присутствовать не полагалось, топталась у порога, с любопытством заглядывала в распахнутые двери. Гэвин с трудом поборол волну глухого раздражения и желание разогнать ребятишек по домам. Они с Коулом стояли бок о бок в центре зала. Ждали. Любопытные взгляды ощупывали их со всех сторон, нарастал взволнованный гомон — судачили на все лады, но Гэвин терпел. Коул же совсем ушёл в себя и смотрел ровно вперёд стеклянными глазами, поверх толпы, поверх мерцающих неровным светом масляных ламп, словно он уже был не здесь, а где-то далеко. В Пустоши, быть может, или в густых зарослях душистого вереска вдвоём с той, что привела его к самому краю? — Да точно тебе говорю, ебутся они, и не первый год! Вот посмотришь, сейчас у Хэнка дозволения жениться спросят! — чужие злые слова вонзились в сознание медленно, но неотвратимо, как отравленный клинок под рёбра. Гэвин не сразу понял, о чём речь, но когда догадался, внутри вскипела чистая, не замутнённая примесями иных чувств ярость, и он метнулся на обидчика так стремительно, что сам не понял, как пальцы сжали чужое горло со всей силы. Глаза застилала мутная пелена гнева; Гэвин не хотел напугать или получить извинения. Он жаждал крови. Чьи-то руки с силой схватили его за запястья. Чьи-то голоса кричали ему в уши. Чьи-то лица кривлялись, как в бреду. И поверх всего шума, криков и топота раздался надсадный кашель — долгий, мучительный, завершившийся судорожным сиплым вздохом. Гэвин разжал пальцы. Позволил утянуть себя назад. Отступил, тяжело дыша и отчаянно жалея, что не придушил болтливую скотину. — Все успокоились? — прохрипел Фаулер. Выглядел он плохо, хуже, чем в последний раз, когда Гэвин его видел — болезнь медленно, но верно продолжала пожирать тело главы совета. — Тогда начнём. Говори, Гэвин Рид. Мы готовы слушать. Хэнк стоял в стороне, с беспокойством переводя взгляд с сына на Гэвина и обратно. Когда он успел прийти? Наверняка вместе с Фаулером. Гэвин прикрыл на секунду глаза. Выдохнул, вдохнул… и начал рассказывать.***
Хэнк не выдержал первым. — Коул! Скажи, что это неправда! Тот продолжал стоять молча, глядя ровно перед собой. — Сынок, — голос Хэнка дрогнул, и Гэвин вдруг подумал, что старик может и не пережить такого горя. Ответа не было. В зале повисла тишина. Густая, почти осязаемая, хоть ножом режь. Стало слышно, как потрескивают угли в жаровнях. Сердце билось так тяжело и часто, что Гэвин был почти уверен, что этот стук слышен всем вокруг. Он ждал. Мгновения тянулись мучительно медленно, и это было хуже всего — лучше уж сразу получить ответ, чем ждать и бояться, и продолжать надеяться. Наконец Фаулер с трудом втянул в измученные лёгкие воздух и поднял вверх ладонь. — Начну с Гэвина. Он должен был сказать совету о произошедшем сразу, но медлил. Это, — кашель скрутил его жестоким спазмом. Когда приступ прошёл, Фаулер отдышался, явно превозмогая боль, и продолжил: — Это требует наказания. Предлагаю передать племени дом и всё, чем владеет Гэвин Рид, за исключением оружия и одежды, а также лишить звания командира дюжины. Многоголосый хор яро поддержал идею. Разумеется, после Фаулера выскажутся остальные старейшины, и решение будет принято совместно, но Гэвин знал, что оно редко расходилось с волей вождя. Можно было не сомневаться — с домом придётся проститься. В другой ситуации Гэвин бы снова полыхнул яркой злостью, но сейчас он притих, ожидая, что будет сказано насчёт Коула. — Назови имя, кхе-кхе, девушки. Едва слышный голос Фаулера заставил всех умолкнуть, чтобы прислушаться. И в этой тишине звонкий юный голос Коула прозвучал неожиданно громко: — Тина Чень. — Какого чёрта! — не выдержал Хэнк. — Вот же… дерьмо! Гэвин сжал зубы, пытаясь сохранить остатки самообладания. Фаулер снова закашлялся, прикладывая к губам чистую тряпицу. В груди у него что-то хрипело и булькало при каждом неровном вдохе. — Проступок Гэвина серьёзен, — произнёс он, — но то, что сделал сын Хэнка, гораздо хуже. Всем известно, с каким трудом нам удалось достичь перемирия с племенем Чень. Многие годы мы шли по пути жестокой вражды, и то, что сейчас мы не запираем ворота, торгуем и налаживаем связь с соседями — это мир, купленный ценой крови наших братьев. И всё это поставлено под удар! Нет никаких сомнений, что покушение на честь младшей дочери рода матриарха будет расценено как смертельное оскорбление. Наказанием, равным такой провинности, я считаю, должна стать… Фаулер вдруг умолк и прислушался. И Гэвин услышал тоже: звук сигнального рога, его ни с чем не спутаешь. А потом раздался и крик — громкий, протяжный, надсадный. Он пролетел в чистом воздухе, как стрела, ворвался под сумрачные своды, звенел и длился, длился… И умолк так же резко, как и начался. В полной тишине снова стало слышно тяжёлое дыхание Фаулера. Сначала ничего не произошло, никто не шелохнулся, не произнёс ни слова — словно бы каждого посетила смутная мимолётная надежда, что это морок. Но через три удара сердца всё кругом пришло в движение: суматоха, толкотня, недоумение и страх смешивались и приумножали друг друга, однако Гэвин испытывал непонятное и совершенно неуместное облегчение. — На выход, по двое, — голос Хэнка перекрыл шум. — Не толкаться, не паниковать! Толпа подхватила Гэвина, как течение реки, и он, стиснутый со всех сторон чужими плечами, боками и локтями, устремился к двери. — Дюжина Аллена остаётся, остальные — через западную дверь! Откройте же восточную, чёрт возьми, впустите сюда детей! — продолжал распоряжаться Хэнк. Он, кажется, продолжал отдавать команды, но Гэвин их уже не слышал. Стоило оказаться снаружи, в нос ударил густой запах гари и дыма — несколько крыш вовсю лизали языки пламени, закрывая небо клубами серого дыма. Плохо, плохо дело. В битве всё ощущалось… иначе. Время одновременно будто бы и ускорялось, и становилось медленным и тягучим, как кисель. Словно делаешь всё так быстро, как только можешь, но этого всё равно недостаточно. Гэвин пытался высмотреть Коула в толпе. Его видно не было, зато Бен спешил навстречу, на ходу перекидывая Гэвину копье и пояс с ножнами. Они кивнули друг другу и, не сговариваясь, поскакали к воротам, откуда слышались звуки боя — крики, рычание и волчий вой. Оглянувшись через плечо на полном ходу, Гэвин, казалось, заметил бело-рыжее пятно, но лишь на краткое мгновение, а потом стало не до того. — Гэвин! — крик Бена заставил посмотреть вперёд, и очень вовремя — он едва успел среагировать на несущуюся навстречу серую тушу с хищно ощеренной клыкастой мордой. Тело помнило, что делать. В голове — ни единой мысли, звенящая пустота; в пальцах, мокрых от пота — скользкое древко копья; в груди — заполошно бьющееся сердце, а во рту — противная сухость, как в степи в засушливый месяц. До ушей донеслось рычание, быстро сменившееся булькающим, странным звуком, когда руки уверенно вогнали наконечник прямо в открытую пасть. Встречная сила столкнула Гэвина и оборотня, насаживая плоть на остриё и позволяя копью погрузиться глубже, сразу на две ладони. Когтистые лапы заскребли воздух возле морды, и Гэвин не стал дожидаться, пока волк совсем издохнет. Он с силой потянул копьё вверх, на себя, и сам зарычал от усилий. Освобождённое оружие покинуло плоть, веер мелких красных капель долетел до куртки Гэвина и даже до подбородка. Он не стал их вытирать. Деревня горела. Пламя охотно пожирало плетни, сараи и дома. Лёгкие наполнял горький дым, в горле першило, Гэвин споткнулся о труп оборотня, наступил, кажется, на череп — под копытами мерзко и влажно хрустнуло. Миллер проскакал мимо в направлении к большому дому с длинным кинжалом наперевес, глубокой раной на боку и бледным лицом, искажённым злобой, болью и страхом. Шерсть расчертили тёмные ручейки крови, а куртка была порвана в клочья. — Они пришли с миром, Гэвин! Туман… мы не знали, — бессвязно выкрикнул он, — слишком поздно поняли… Чёртов туман! Всё стало ясно: пришли с миром — значит, в изменённом облике, как и полагалось для торговли и переговоров. И их пустили, конечно, да зря! — Гэвин! — голос Коула пробился сквозь злой треск пожара и звуки боя. Он обернулся и с трудом различил знакомую пятнистую фигуру у входа в дом, пожираемый пламенем. — Не смей, Коул! — Гэвин метнулся вперёд, расталкивая своих, чужих, чудом уворачиваясь от брошенного кем-то копья. Но Коул его, конечно, не послушал. Не дождался, не вытерпел, нырнул в проём сам, скрывшись в дыму. Копыта почти не касались земли, Гэвин никогда в жизни не бежал так быстро, и всё равно не успел. Коул вытолкнул из дома перепуганную дочь Аллена шести зим от роду, когда крыша с треском сложилась. Пламя яростно загудело, швырнуло вверх снопы ярких искр, всё кругом заволокло дымом, но Гэвин был уже так близко, что увидел, как горящая балка упала прямо на рыже-белую спину. Коул рухнул, как скошенный стебель, девчонка завопила, будто её резали живьём, а в опалённом ужасом сознании мелькнула мысль, что приговор Фаулера, даже не озвученный, начал сбываться у Гэвина на глазах.***
Одинокая жаровня с тлеющими углями и редкими языками пламени ничуть не разгоняла мрак. Казалось, темнота будто бы наоборот становилась гуще там, где круг неровного света не мог сдержать её. Смутно угадывались очертания постели и неподвижного тела, заботливо укрытого медвежьей шкурой. Гэвин сделал шаг вперёд. Потом ещё и ещё. Ноги будто увязали в болотной густой жиже по колени, а сердце с каждым толчком разгоняло по телу яд мучительной вины. Надо было рассказать совету всё сразу или, чёрт его знает, взять Коула и свалить вместе в Пустошь без разговоров. Вдвоём они как-то выкрутились бы, может, даже пересекли её и присоединились к Южным поселениям… Сожаление полоснуло по душе острой болью. Дерьмо всегда всплывает, это уж Гэвину было известно, и на что он только надеялся? Допрос пленных сделал всё только хуже. Оказалось, девчонка Чень продолжила носиться к поселению, пока Гэвин не спускал с Коула глаз. И, видимо, решила, что дружок разлюбил её, перестала жрать, тосковала, рыдала целыми сутками, но, как бы к ней ни подступались, молчала. А на исходе седмицы, когда матриарх пришла к ней лично, не выдержала и выдала всё матери как на духу, захлёбываясь слезами и соплями. Гэвин снова ощутил волну ярости — ведь Коул защищал клыкастую засранку, верил ей! И, будь он в состоянии говорить, точно защитил бы и сейчас, упомянул бы про отчаяние, и неведение, и чёрт знает, что ещё. Да только это не изменило бы ничего… Из тени вдруг выступила закутанная в тёмное фигура. Гэвин не знал, что он не один — ну, помимо Коула, — и отшатнулся, не сразу узнав Карла. Каштановая шкура, посеребрённая сединой, почти целиком скрывалась под тканью накидки, а лицо пряталось в глубокой тени капюшона. Карл, поведя рукой перед собой и нащупав слева украшенный изящной резьбой столб, повернул голову. Странные, затянутые белой пеленой глаза безошибочно уставились прямо на Гэвина. По спине пробежал холодок. Он не любил здесь бывать и не бывал давно, обходя дом Карла таким же широким кругом, как Коул — бойню. Благо старик жил на отшибе и редко удостаивал своим присутствием Большой дом, предпочитая дожидаться, пока страждущие прибегут сами. Раны Гэвина и так заживали хорошо, без всяких песнопений и молитв, а лечебную мазь всегда можно было попросить принести малого… На этой мысли он споткнулся. Дыхание перехватило, в горле узлом завязался тугой горький ком. Оправится ли Коул? А если да, какой приговор ему ждать? — Сильна твоя печаль, — тихий голос нарушил тишину. Гэвин посмотрел на тело со светлыми полосами бинтов. Он молчал, чтобы не ляпнуть что-нибудь злое и грубое, держался изо всех сил — очевидные вещи, сказанные загадочным тоном, не впечатляли вовсе. — Он поднимется на ноги? Карл тяжело вздохнул и откинул капюшон. Блестящий татуированный череп неприятно поразил Гэвина. Впрочем, как и всегда. Он никак не мог понять, какая нужда заставила старика сбрить волосы — стыд, да и только. Сам Гэвин, как и полагалось, постригся единожды в жизни, в День Имянаречения на исходе пяти прожитых зим, и не без причины гордился роскошными тёмными волосами, густыми, длинными и тяжёлыми. Правда, Карл даже для шамана был странноват и, поговаривали, в молодости задавал жару похлеще многих. Мало ли что могло взбрести ему в голову. — От ожогов он исцелится, но помочь встать ему может только чудо, — печально отозвался он, шагнул вперёд и вдруг выбросил руку, хватая Гэвина за рукав неожиданно сильными для немощного старика пальцами. Запах горьких трав ударил в нос. Слепые глаза словно бы смотрели прямо в лицо, и неприятная мысль, что Карл, возможно, и правда что-то видит, но не то и не так, как остальные, обдала Гэвина паникой. Он дёрнулся было, чтобы отстраниться, но цепкие пальцы держали крепко. — Помнишь песнь о Древе? — Кто ж её не помнит, бабы вечно поют одно и то же, — проворчал Гэвин и тряхнул рукой. — Отпусти-ка меня. — Нет-нет, не сказка, но пророчество, — Карл и не думал отпускать. — Да помню я, помню. Кровь и любовь, что-то про дерево и корни, — терпение подошло к концу, Гэвин уже готов был вырваться одним мощным движением. — Больного поднимет Древа кровь, вражду вековую остановит любовь. — Так. Отпусти меня, Карл, или, клянусь богами, мы оба об этом пожалеем. Сухая рука со вздувшимися венами, неприятно напоминающая птичью лапу, наконец-то разжалась. Гэвин бросил ещё один взгляд в сторону груды подушек, на которой лежал Коул, и поспешил к двери наружу. — Так ты хочешь помочь мальчику, молодой Рид? — Гэвин замер в дверях, едва удерживая за зубами ругательства. — Может, помнишь, что живой саженец Голубого Древа люди унесли с собой во времена Переселения? Надо было бы уйти. Какой толк в старых сказках? Гэвин молчал, но не поворачивался — ждал, что Карл закончит мысль. Но тот, как назло, умолк. Потоптавшись немного на пороге в неловкой тишине, Гэвин чертыхнулся себе под нос и обернулся. Самодовольная улыбка Карла ему совсем не понравилась, испортив настроение ещё сильнее, хотя казалось, что хуже уже некуда. — Ну? И что дальше? Ничего нового ты не открыл, старик, это мне любой сосунок сказал бы, как и то, что земли людей скрыты от нас, а наши — от них, завеса вечна и неизбывна, хода туда нет и не будет. — А вот это неправда! Есть проход, да и само Дерево есть. Иногда легенды не так уж далеки от правды, Рид. Или правда близка к легендам, это как посмотреть. В душе шевельнулся слабый отзвук надежды, и Гэвин ухватился за него, сам ненавидя себя за слабость. Он должен был смиренно принять последствия своей ошибки, должен был найти способ искупить вину перед Хэнком и остальными, но надеяться на исцеление Коула чудесным образом — последнее дело. Ну, право, ему тридцать одна зима, не рванёт же он неизвестно куда, чтобы сдохнуть в тщетной попытке найти лекарство? — Что нужно делать? — прохрипел Гэвин, не узнавая свой голос. Тонкие губы Карла растянулись в улыбке. — За всё нужно платить, молодой Рид. — Но у меня ничего нет. Что было, отдали племени. — Всегда что-то есть. Всему своя цена, иногда — время, порой — кровь и боль, бывает, что и честь. Гэвин прикрыл глаза, стараясь успокоиться. Да, кое-что у него ещё оставалось… Самая последняя ценность. Коул тихонько застонал и заворочался на лежанке — сердце пропустило удар, сжавшись от боли. Тут-то Гэвин и решился: достал нож из-за пояса, перехватил свою длинную косу и перерезал на уровне плеч. Непривычная лёгкость поразила его, а следом полыхнули уши: какой позор, подумать только, не по велению совета, не в наказание — сам остриг волосы! Гэвин вложил косу в протянутую руку, и старик, растянув губы ещё шире, удивительно точно бросил её прямо в жаровню. Огонь ярко вспыхнул, пожирая дар, по комнате поплыл удушливый запах палёного, на стенах заплясали неровные, причудливые тени. Карл поманил костлявой рукой, и Гэвин пошёл за ним в темноту. Терять уже было нечего, кроме безумной и, скорее всего, тщетной надежды на чудо.