Коронация

Король-чародей на рассвете времён, Устав от кровавых сражений, Людей в далёкие дали увёл Терзаемый грузом сомнений. Сказал он слова и завесу воздвиг, Надвое мир разделился. Царство людей исчезло в тот миг А король, говорят, испарился. На страже прохода и ныне стоит Дружина из белого камня. Завеса и тайна людей сохранит, Утихнет столетнее пламя. Корону отвергнув, вернётся король Сиянием славы увенчан. Ведомый легендой, он выполнит роль И будет с радостью встречен. Вражду вековую погасит любовь, Стена из волшбы истончится, Больного поднимет Дерева кровь И мир наконец воцарится. Гэвин отложил перо и вытер пот со лба. День оказался слишком уж жарким для осени, хотя лучше уж тепло и солнце, чем дождь и ветер. Он вроде бы и не таскал мешки с поклажей, а от записей устал так, что хотелось опрокинуть пару кружек пива и поваляться на траве, может, даже вздремнуть немного. Всё-таки нелегко давалась грамота, да и не хотелось испортить пергамент ошибкой, кляксой или просто неразборчивым словом. Гэвин всё ещё не был уверен, правильно ли писал -тся или -ться, поэтому решил показать запись Коннору, прежде чем отправить лист в стопку к остальным, готовым к прошивке. Он бросил взгляд на часы — нижний сосуд наполнился ровно до половины. Это означало, что дольше откладывать сборы нельзя, следовало идти за Коннором.       В этот час тот обычно был в госпитале, туда Гэвин и отправился. Деревня притихла, как перед грозой; на опустевших улицах ему почти никто не встретился. Обманчивое умиротворение означало, что в домах царила невероятная суета: перетряхивали сундуки и шкатулки в поисках нарядов и украшений, толкались у зеркала, поспешно пришивали оторванные пуговицы и чинили кружева, вплетали в косы яркие ленты, нити жемчуга и пёрышки… И больше всего хлопотали, конечно, в домах Хэнка и семейства Чень.       Лекарня — госпиталь, поправил Гэвин сам себя, ведь Коннор всегда осуждающе вздыхал, заслышав это слово, — находилась неподалёку от их дома. Поначалу больные таскались прямо к ним на порог, притом являлись в любое время дня и ночи, требуя немедленной помощи, но Гэвин быстренько пресёк такой расклад. Пришлось, правда, пару раз поскандалить, но народ понял, что это не шутка и беспокоить Коннора можно с утра и до обеда, а после — лишь в случаях, когда вопрос касался жизни и смерти. Сам-то Коннор, конечно, бросался помогать да так изводил себя, что иногда с ног валился от усталости. И, бывало, посетители заставали их стуком в ночи в самый разгар горячих ласк, что делало настроение Гэвина ещё более скверным.       К счастью, всё это удалось решить благодаря Хэнку и помощи оборотней. Первый согласился на просьбу Коннора выстроить отдельный дом, где происходил бы приём больных, вторые же без особых вопросов нашли средства на постройку. Так и правда стало гораздо удобнее. Через пару-тройку месяцев после того, как двери госпиталя открылись, народ попривык, что лекарем Коннор является именно там, а вне этих стен докучать ему лучше не стоит.       Толкнув дверь, Гэвин вошёл в лекарню. Ни в просторном светлом зале, ни в кабинете Коннора не обнаружилось. На столе, за которым обычно делала записи Тина, стоял букет свежих цветов, а спинку стула накрывал передник, но её самой, как и других Конноровых учениц, разумеется, и след простыл ещё со вчерашнего вечера.       — Вот чёрт, куда же он подевался, а, — пробормотал Гэвин и, на всякий случай дёрнув ручку запертой двери в кладовку, вышел на улицу.       Вышел, как оказалось, чтобы попасть прямиком в центр скандала. Один из дружинников, Аллен, ругал юную дочь на чём свет стоит.       — Ах ты, соплюшка, ишь что удумала! А ну иди сюда, ремня дам, коза ты эдакая!       Сходство с молодой козой Аллен подметил очень верно — она и правда прыгала от с трудом сдерживаемой радости, и отцу догнать её никак не удавалось. Гэвин не сразу понял, в чём причина трёпки, а потом присмотрелся и обомлел. Девчонка выбрила виски на манер Гэвина, да ещё и отхватила часть косы, которой сейчас размахивала, заливисто хохоча.       — Сперва догони! — заявила она и поскакала по улице, скрываясь за поворотом, только пыль столбом вилась за ней следом.       — Нет, ну ты видел, — горестно произнёс запыхавшийся Аллен, подбегая к Гэвину. — Вот же ведь… Вчера только говорил ей: «За мальчишками повторять не смей». Но нет же, вся банда теперь стриженая, о, Боги, что за кара такая небесная, а?       — Эк-хм… Ну да, дела… Если что, я никогда не говорил дюжине, чтобы повторяли за мной.       — Да я знаю, знаю, не виню тебя, Гэвин, но одно дело — ты и взрослые парни, а другое — жеребята, едва молоко на губах обсохло… И ладно бы просто обрила часть, но стричь-то зачем? Какой позор!       Гэвин решил воздержаться от комментариев и спросил лишь, не видел ли Аллен Коннора.       — Да он домой ушёл вроде, притом пораньше, — последовал ответ.       — Не может быть. Я только оттуда.       — В бане посмотри, с час назад дым валил из трубы, — бросил рассеянно Ален и сказал: — Ты прости, мне надо бежать. Найти бы эту засранку, пока она ещё чего не придумала!       Гэвин махнул Аллену рукой и поспешил домой, сразу направившись к бане. Мог бы и сам догадаться, куда первым делом устремится Коннор. Он упорно называл баню купальней и захаживал в неё через день, чем привёл в немалое замешательство местное общество. Ладно ещё просто споласкивать подмышки и другие пахучие места, но мыться чаще раза в неделю не было принято. Впрочем, самого Гэвина это ничуть не смущало, особенно с учётом того, что желающих помочь уважаемому лекарю и наколоть дрова всегда было в достатке.       Дымок над баней уже не вился, но Гэвин всё равно толкнул дверь и, миновав сени, вошёл внутрь. В лицо ударил влажный, горячий воздух и смесь ароматов мыла и масла, которым Коннор неизменно пользовался, чтобы заглушить естественный запах. Не только для того, чтобы оставаться подольше свежим, но ещё и не смущать людским духом тех, кто прибыл в деревню недавно и не знал о его истинной природе — такой заезжий мог пройти на улице или базаре мимо Коннора, приняв его за обычного оборотня.       В здоровенной лохани покачивалась вода с шапкой душистой пены, на низенькой скамейке виднелись разбросанные щётки, куски мыла и пузырьки с притираниями, валялось небрежно кинутое полотенце… А вот самого Коннора и здесь не оказалось.       Большой медный таз оставался полным чистой воды, от которой шёл пар. «Не пропадать же добру», — решил Гэвин, и, резво скинув с себя одежду в сенях, вернулся в парилку. Целиком купался он только вчера, чтобы успеть обсохнуть как следует за ночь, но освежиться немного было бы неплохо. Особенно с учётом того, насколько его возлюбленный ценил чистоту. Поэтому Гэвин наскоро ополоснулся, накинул рубаху, да так и поспешил в дом, подхватив куртку и расстёгнутый пояс с кошелём.       К виду их дома он уже привык, и всё равно иногда ловил себя на ощущении странного трепета, будто бы и верил, и не верил в реальность происходящего. Слишком уж хорошо это оказалось — жить под одной крышей с Коннором, хотя, спотыкаясь о брошенные у порога сапоги, сталкиваясь с необходимостью перекраивать великое множество бытовых привычек для удобства низкорослого возлюбленного, Гэвин немного трезвел.       По сравнению с домом Хэнка, их жилище было небольшим, всего из одной, но просторной залы, со спальней, обустроенной в отгороженном пологом алькове. Чаще всего они спали вместе на груде подушек, которые пришлось набить шерстью вместо соломы, чтобы та не царапала нежную человечью кожу. Иногда, особенно в жару, Коннор забирался в гамак, натянутый между пары столбов — подарок на прошлый день его рождения, вручённый Тиной Чень. У неё с Коннором были свои счёты. Когда уже удалось сговориться насчёт женитьбы, но былую подвижность Коул ещё не восстановил, Тина ужасно страдала от невозможности с ним видеться. Коннор заметил, что уж больно зачастили к его подопечному гонцы с записками, и предложил простое решение, которое устроило всех: пригласил девицу и ещё парочку обученных грамоте соплеменников себе в ученики. Предложение было лестным и почётным, и Тина, и матриарх восприняли его благосклонно, и с тех пор голубки встречались едва ли не каждый день, притом и под благовидным предлогом, и под присмотром.       Из гамака свешивалась бледная нога с изящной лодыжкой и трогательной, нежной розовой пяткой. «Нашлась пропажа», — подумал Гэвин, повесил куртку с поясом на крючок и подошёл к Коннору.       — Пора собираться, — сказал он, подхватил тонкую ступню и прижал её к груди.       Вот к чему привыкнуть Гэвин всё никак не мог, так это к ногам. Он провёл ладонью от чашечки колена до щиколотки, любуясь формой и наслаждаясь ощущением касания к гладкой, как шёлк, коже. Теперь-то Гэвин знал, каков этот самый шёлк на ощупь — Коннору чего только не приносили в качестве платы за помощь в лечении, и вина, и редкие специи, как-то раз пригнали десяток овец даже, от которых он чуть было не отказался, но внял гласу разума в лице Гэвина. Об идее сшить ему рубаху из роскошного шёлкового отреза цвета спелой вишни он не знал и точно отказался бы, да только Коннор успел его изучить, поэтому принёс уже готовую. «На праздник сгодится», — с улыбкой заявил он, пока Гэвин, ворча о ненужности таких роскошеств, разглядывал вышивку на вороте.       — У нас времени ещё с запасом, — отозвался Коннор. — И у меня есть пара идей, чем мы можем заняться.       Гэвин отогнул край гамака и обомлел. Коннор, стервец, устроился внутри совсем голым! Даже исподнее не надел, лежал в чём мать родила, с открытой книгой в руках — стало ясно, чем он скрашивал ожидание.       — Кхм… Что, прямо днём? Вот так вот?       Лукавая улыбка озарила лицо Коннора. Он отложил книгу и потянулся, как кот, закинув руки за голову и явно красуясь. Знал, конечно, что Гэвина его нагота бросает в жар и тот не сможет остаться безучастным.       — А ты, видно, и в баню успел заглянуть? Мы с тобой совсем немного разминулись. Думал тебя позвать за компанию, но не хотел отвлекать. Я, между прочим, просмотрел последнюю запись и хочу сказать, что не нашёл ошибок. Горжусь тобой, — нежно добавил он и улыбнулся снова, на этот раз ласково.       Гэвин накрыл ладонью ступню, которая упиралась ему в грудь. Разве можно было устоять перед таким предложением? Он бросил взгляд на часы, чтобы проверить, правда ли успеют они и собраться, и порезвиться перед выходом.       — Что же, ладно, — заявил Гэвин и подставил руки для того, чтобы поймать Коннора, который завозился в гамаке.       Горячее тело пахло лавандой. Сладко, приятно — хотелось уложить Коннора на стол и облизать целиком, начиная с розовых пяток и до самых ключиц. Как-то раз он уже проделал такое, и им обоим это весьма понравилось. Не только Коннор оказался горазд на выдумки, Гэвин тоже мог, если хотел — а он хотел, и сильно. Правда, при неярком свете свечей ему легче было решиться на всякие штуки, а вот так, днём, да ещё и не в полумраке бани — пока нет.       — Как ты хочешь? — хрипло спросил он, подхватывая Коннора под зад поудобнее. Тот сразу же обвил талию коленями и довольно заурчал, ощутив, что член под рубахой Гэвина очень даже приветствовал ход его мыслей. — Снова оседлаешь меня? Может, жаждешь особых поцелуев, или обойдёмся руками?       — Отнеси-ка меня на скамью, — прошептал Коннор. — Возьмёшь меня сзади.       По спине пробежали мурашки, стоило вспомнить о том, что они вытворяли на этой самой скамье… Гэвин и не думал ни о чём подобном, когда мастерил её. Разве что о том, как Тина и Коннор смогут сидеть вдвоём за одним столом с ним и Коулом благодаря высоким ножкам, а обил овечьей шкурой для мягкости — всё-таки не мог забыть, что его возлюбленный привык к роскоши и удобству.       Гэвин опустил Коннора на сиденье, и тот сразу же лёг на скамью и перевернулся животом вниз, да ещё и изогнул поясницу. От этого бесстыдного, приглашающего движения, казалось, вся кровь в теле устремилась к члену — Коннор так откровенно желал близости и совершенно не стеснялся заявить об этом и словом, и делом. «Молодой, горячий и нетерпеливый!» — вихрем пронеслось в голове. Пожар их общей страсти так раззадорил Гэвина, что он и сам удивлялся, как это жил много лет, воздерживаясь или обходясь собственной рукой. Рядом с Коннором он снова ощущал себя таким же жадным до любви, как во времена юности.       В ярком свете дня крепкая круглая задница казалась белой, как молоко. Лишь несколько родинок украшали её, и Гэвин, убедившись, что занавески на окнах плотно задёрнуты, положил руки на бледную кожу. Так странно было понимать, что в первую же встречу Гэвин видел, даже мельком касался упругих ягодиц, только знать не знал, что таится между ними, и какую сладость это может подарить.       Он развёл их в стороны, открывая взору гладкую ложбинку и припухшую, порозовевшую дырочку, блестящую от масла.       — Коннор, — вырвалось у него, — о, боги… Да ты не скучал без меня, как я посмотрю!       — Очень скучал, — отозвался тот и оглянулся через плечо. — Ну же, смелее, поторопиться бы.       Гэвин провёл кончиком большого пальца от крестца до самого сжатого входа. Горячее, нежное, пульсирующее в такт сердцу — у него и самого сердце зачастило сразу же. Стоило потереть немного, как Коннор прогнулся ещё сильнее и сладко застонал. Почти не дыша, Гэвин погрузил палец внутрь, не до конца, всего на фалангу, но жадность возлюбленного недооценил — тот подался навстречу сам, насаживаясь до конца. Судя по тому, как легко это получилось, Коннор был готов.       — Долго будешь томить меня? — нетерпеливо спросил он, подтверждая догадку. — Ну же. Хочу ощутить тебя.       Гэвин ничего не ответил. Даже рубаху стягивать не стал, чтобы не тратить драгоценное время, лишь подхватил подол зубами и приставил кончик члена к заднице, направляя себя рукой. Толкнулся мелко, погрузив лишь головку, и сам застонал, не сумел сдержаться. Ощущения горячей шелковистой тесноты всегда снисходило на него, как откровение, и он плавился от невыносимого желания обладать, нежить, любить Коннора так долго, как у них обоих хватит сил. В этот раз всё повторилось вновь, тем более что мышцы оказались податливыми и не сильно сопротивлялись вторжению. Гэвин смотрел, как перевитый венами тёмный ствол медленно входит всё глубже, и едва удерживал себя от резких движений.       Коннор немного пошевелился, заставив забеспокоиться:       — Больно тебе?       — Нет… Подвинь-ка меня к краю, неудобно.       Гэвин подтянул Коннора ближе к себе и притиснулся меж его разведённых ног. Тогда он смог войти до конца, и оба они поприветствовали это облегчённым выдохом. Поначалу Гэвин осторожничал, двигался неторопливо, мелкими толчками, но вот Коннор выстонал его имя, и остатки терпения развеялись, как дым на ветру. Тяжёлое дыхание, ощущение, как Коннор сжимается на его члене и подаётся навстречу каждому движению, вид его обнажённого тела, то, как тонкие пальцы комкают обивку скамьи — всё вместе не оставляло Гэвину ни малейшего шанса продержаться подольше. Он чувствовал, что осталось совсем немного, когда Коннор вдруг остановил его.       — Подожди, — прохрипел он, сдувая налипшую на лоб прядь. — Хочу перевернуться, чтобы видеть твоё лицо.       Разумеется, пришлось подчинился. Когда же Коннор оказался на спине и скрестил лодыжки у Гэвина за спиной, они соединились вновь, только в этот раз ещё и наслаждались поцелуем. Теперь Гэвин мог не только брать Коннора, но и ласкать его руками к обоюдному удовольствию.       Члены ему всегда нравились, с ранней юности. Привлекала и форма, и запах — терпкий, мускусный, как сама суть мужественности, особенно в сочетании с ноткой свежего пота и видом подтянутой фигуры, лишённой мягких округлостей. Гэвина завораживало странное противоречие, как у сильных воинов, грозных даже на вид, под одеждами скрывается столь чувствительный орган, с головкой, гораздо более нежной и отзывчивой к ласке, чем даже губы. Ему казалось удивительным и невероятно возбуждающим то, как эти суровые воины теряют волю, стоит взяться покрепче за член, сдвинуть крайнюю плоть и потереть уздечку… Как они могли стонать и плавиться от жара и сладости, отринув всякий стыд…       Коннор обладал этим невообразимым сочетанием и вне любовных ласк, чем и удивил, и поразил Гэвина в самое сердце. Его изящество нисколько не противоречило силе — под бледной кожей скрывались мощные, тренированные мышцы, а мягкие, обходительные манеры и мудрость позволяли ему быть гибким, хотя отнюдь не говорили о готовности поступиться убеждениями.       — Люблю тебя, — вдруг сказал Гэвин и сам испугался, но, увидев то, как лицо Коннора озарила улыбка, повторил уже увереннее: — Люблю.       — И я тебя безмерно, — отозвался тот.       Гэвин возобновил поспешный ритм движений. Череда стонов, лихорадочных касаний друг к другу и горячих поцелуев скоро привела их обоих к самой вершине, и он едва успел выскользнуть из тесных объятий плоти, чтобы излиться не внутрь, а на живот. Затем Гэвин подхватил Коннора со скамьи, усадил на край стола и накрыл его возбуждённый член губами, чтобы дать ему одну из самых сладких ласк, которыми можно одарить мужчину.       — Ох, — выдохнул Коннор, когда всё закончилось. — Да уж, теперь хоть снова в баню иди.       — Оботрёмся мокрым полотенцем. Наверное, мне тоже стоит воспользоваться твоим ароматным маслом. Знаешь ли, по запаху только калека не поймёт, чем мы тут развлеклись.       — Да пусть бы и поняли, — бросил Коннор, спрыгивая со стола и направляясь умывальникам. Их в доме было два, подвешенных на цепочке повыше и пониже.       Гэвин помолчал. Он думал, пока смотрел на то, как Коннор наклоняет к себе глиняный сосуд и отфыркивается, умываясь, и подставляет под струю воды рушник.       — Пусть бы, — произнёс наконец Гэвин. — Но не сегодня.       Коннор лишь улыбнулся и кинул ему второе полотенце, уже мокрое. Оставалось совсем немного времени, чтобы облачиться в праздничные одежды, так что Гэвин вздохнул и принялся приводить себя в порядок.

***

      — Тебе идёт красный шёлк, — шепнул Коннор, улучив момент, — да и перо в волосах очень кстати.       Гэвин смутился и буркнул:             — Ну, полно, вот ещё, скажешь тоже.       — Это правда. Из всех на свадьбе нет никого краше тебя.       — Не болтай ерунды. Всем известно, на свадьбе краше всех невеста.       — А я её ещё не видел, — весело отозвался Коннор.       Оставалось только головой покачать да хмыкнуть. Хорошо, что на их разговор во всеобщем шуме никто не обратил внимания. Такой толпы Гэвин не видел ни разу в жизни. Наверняка весть о небывалом деле, свадьбе волчицы и кентавра, облетела окрестные земли, и каждый, кто мог, постарался приехать, чтобы увидеть это своими глазами. Едва ли Гэвин был знаком хотя бы с четвертью гостей, и резонно опасался, что еды на всех не хватит. «Точно уйдём голодными», — мрачно заявил он, когда они приблизились к опушке небольшой рощи, где и должно было свершиться сочетание браком. Коннор тоже забеспокоился,только по иной причине — не приключится ли давка из-за угощений?       Правда, вскоре Гэвин убедился, что многие гости приехали не с пустыми руками — по тракту катились обозы, гружённые бочками и мешками, часть из них уже вовсю растаскивали по шатрам, где готовили угощения. Таких полевых кухонь было много и справа, и слева от поляны, так что оставалась надежда уйти с праздника с полным желудком. А уж разглядев сразу нескольких быков, с десяток баранов на вертелах и птиц без счёта, Гэвин и вовсе успокоился.       Пока церемония не началась, народ развлекался музыкой и песнями. Некоторые из них оказались новыми, и Гэвин слушал очень внимательно, чтобы запомнить, кусал губы и жалел, что не имел при себе ни кусочка пергамента, ни даже уголька, чтобы записать. Его книге песен точно не помешали бы новые дивные истории.       Они бродили от одной группы менестрелей к другой, погрелись у костра, обменялись новостями со знакомыми Гэвина из соседних деревень. Коннор с любопытством крутил головой, внимательно присматриваясь ко всему вокруг. Гэвин им втайне любовался: от свежего ветра щёки зарумянись, губы, чуть припухшие от поцелуев, тоже были ярче обычного, а может, так лишь казалось из-за непривычно цветного дублета. Небесно-голубого, расшитого так искусно и чудно, что вряд ли кто-то из толпы мог бы посоревноваться в богатстве платья с Коннором, кроме, разве что, матриарха Чень.       Она отдыхала под пурпурным навесом в огромном кресле с подушками. Меха, золото и многоярусные ожерелья одежд, казалось, тяготили её, и матриарх дремала, приподнимая голову лишь когда ей представляли особо важного гостя из дальних краёв. Гэвину польстило, что она выпрямилась в кресле, когда глашатай возвестил и об их с Коннором прибытии. А уж когда она жестом поманила к себе, и вовсе удивился.       Гэвин настороженно посматривал на напрягшихся охранников в волчем обличье. Те, до этого лежавшие у ног матери, не шелохнулись, но шерсть у них на загривках встала дыбом, а жёлтые глаза впились в обоих визитёров внимательным взглядом.       — Ближе, сыночки. Да не бойтесь вы, — шикнула она на оборотней, — я, хоть глазами не так остра, как прежде, нюх на опасность не потеряла.       Коннор и Гэвин сделали ещё пару шагов к ней. Матриарх внимательно оглядела каждого, улыбаясь, и произнесла:       — Как хорошо! Теперь я вижу ваши лица. Не думала, что доживу до момента, когда Голубое Древо снова вернётся в наши края. Это добрый знак! Всё меняется, и все те, кто приехали и пришли сюда, учуяли перемены первыми. Благодарю тебя, Гэвин из рода Рид, что вернул нам надежду.       Хотя Гэвину претила мысль брататься с оборотнями, не уважить Великую Мать он не мог, поэтому склонился в учтивом поклоне. Коннор последовал его примеру.       — Что же до тебя, сын людей… Тебе я говорю спасибо и от племени, и от себя лично. Твоими руками были вылечены многие из наших детей, однако мудрость твоя спасла гораздо больше жизней, чем мастерство врачевания. Помни, что лекарь не принадлежит ни роду, ни племени, но любое племя примет его у очага — так было и так будет, покуда жива память о чести.       Коннор снова поклонился.       — Ступайте же, — мягко сказала матриарх. — Сегодня — день праздника, торжество любви и мира. Так что ешьте, пейте и веселитесь, и да благословят вас боги Воды, Земли, Огня и Воздуха, большие и малые.       От встречи с матриархом они оба остались под впечатлением. Коннор хотел было что-то сказать, но тут голоса и музыку перекрыл чистый звук рога.       — Ну всё, начинается, — выпалил Гэвин. — А ну-ка, запрыгивай на спину, надо поспешить, ведь издалека не увидим ничего!       Зря они волновались. Завидев в толпе знакомое лицо, Хэнк распорядился пропустить Гэвина в самый ближний круг, где стояли старейшины и члены рода Андерсенов. Гэвин аж покраснел от оказанной чести, а Коннор, уже спешившийся, воспринял это как должное.       Тогда-то они и увидели Коула. Как-то незаметно он возмужал, раздался вширь, всё больше и больше становясь похожим на гордого воина свободного племени. Гэвин едва не поперхнулся, когда понял, что жених-то успел побрить виски точно так же, как Алленова дочка, Гэвинова дюжина и он сам, разве что длину оставил, как и полагается. Поймав его взгляд, Коул широко улыбнулся. Он светился счастьем и едва ли не звенел, как натянутая струна — ждал, надо понимать, тот миг, когда увидит невесту.       Коул стоял в центре полукруга, где по одну руку была его родня и старейшины племени, а по другую — сторона рода Чень. Матриарх тоже прибыла сюда, на этот раз её никто не поддерживал под локоть, но она тяжело опиралась на клюку. Чуть поодаль расположились старейшины других племён, а уже за ними — те, кто подсуетились занять места и оказались ближе всех к тропе, по которой из рощи должна была явиться невеста.       Солнце садилось. Тёплый золотой свет щедро омыл всех собравшихся, потянуло прохладой, предвещавшей ночь. Музыка, что лилась в вечернем воздухе, резко умолкла, и пару долгих мгновений стояла тишина. Никто не шелохнулся, казалось, огромная толпа боялась даже дышать. Тогда послышалась свадебная песня: нежные девичьи голоса рассказывали про печаль о покинутом материнском доме, и про радость от соединения двух любящих сердец. Мелодия плыла откуда-то из-за деревьев, а вскоре показалась и сама процессия. Гэвин вдруг понял, что вот она, по-настоящему новая песня, которая рождается прямо у него на глазах, и которую будут петь веками даже тогда, когда истлеют его кости. Память останется жить, и они, сам он и Коннор, тоже, покуда песня продолжит лететь от поселения к поселению, от очага к очагу, и покуда дети будут с замиранием сердца дёргать подол матери и просить ещё раз спеть на ночь эту историю.       Босые девушки, облачённые в чёрное, несли в руках охапки срезанных цветов, которые тут же бросали себе под ноги. Лесные короны венчали их, а блестящие тёмные волосы были заплетённы в две косы с алыми лентами — явно дань уважения племени кентавров, что Гэвин счёл весьма лестным жестом. Он так засмотрелся, что не стал даже пытаться запомнить слова и рифмы.       Дойдя до полукруга, в центре которого ждал Коул, девы расступились, открывая взору Тину в белом платье, едва видимом из-за многих рядов бус и браслетов, алых и золотых. Она шагала босиком прямо по брошенным на траву цветам, и её корона была самой богатой, с искусно переплетёнными ветвями, бутонами, листьями и даже оленьими рожками. Тина единственная из всех девушек несла в руках не букет, а кинжал в нарядных ножнах.       Песню покинула грусть. Звучала она громче, и многие голоса оборотней к ней присоединись, а потом и кентавры подхватили мотив, ведь последний куплет повторялся раз за разом. Гэвин и сам не заметил, что тоже негромко напевает, и ощутил волну мурашек от затылка до самого крупа.       Тина подошла к Коулу, и тогда к ним приблизились матриарх Чень, Хэнк и Карл. Из-за шамана вышло немало разногласий, но в конце концов решили, что из уважения к годам именно Карл благословит пару, тем более раз уж он снова начал видеть и для него это не стало бы сложной задачей. Впрочем, шамана оборотни не обделили честью — он стоял здесь же, в ближнем круге, на почётном месте подле матриарха.       Сперва Великая Мать спросила, согласны ли Коул и Тина вступить в брак по своей доброй воле, и когда оба ответили четко и громко, благословила их. Тина сняла с головы нарядный венок, Коул склонился перед ней в глубоком поклоне, подогнув колено, и она увенчала его им со словами:       — Нарекаю тебя королём моего сердца, Коул, отныне и впредь.       После того выступил Хэнк, взяв с молодожёнов положенные клятвы, и тоже дал своё благословение. Тогда Коул снял с пояса длинный нож и протянул его Тине:       — Возьми этот дар. Как мой клинок принадлежит тебе, так и рука, которая его держит, — произнёс он.       Гэвин не выдержал и бросил взгляд на Коннора. Тот сперва нахмурился, затем приподнял брови.       — Возьми же и ты мой дар. Этот клинок принадлежит тебе, как и моя рука, — ответила Тина.       Славно это было — два обычая соединились, как и два рода. Гэвин обменялся с Коннором долгим взглядом, и стало ясно без слов — он тоже вспомнил их прощание возле поселения людей, когда оба они думали, что расстаются навеки.       — Перед лицом богов Огня, Воды, Земли и Воздуха, малых и великих, объявляю, что союз Тины из Рода Чень и Коула из рода Андерсенов заключён, — выкрикнул Карл.       Тогда Коул с Тиной переглянулись и словно бы обменялись мыслями, очень уж хитрые у них обоих сделались лица. Гэвин почуял неладное слишком поздно, да и что он мог бы сделать? Новоиспечённые муж и жена кивнули друг другу, Коул привстал на дыбы, развернулся в сторону прохода в толпе и понёсся прочь, потеряв по пути корону. А Тина…       Тина прыгнула. И прямо в воздухе, за короткий миг, её тело стремительно выросло, ноги и руки удлинились, превращаясь в мощные когтистые лапы, нити многочисленных украшений лопнули, а бусины брызнули в разные стороны, заставив народ ахнуть, да и платье с громким треском порвалось на куски и упало на ковер из срезанных цветов. Земли коснулась уже серая, как сумрак, волчица, и тут же устремилась вслед за Коулом, который скакал во всю прыть, задрав хвост, прямо в открытую степь. Надо признать, жена не уступила ему в скорости, да ещё и огласила округу радостным воем. Коул не остался в долгу и повторил за ней, да так похоже, что стоило только подивиться. Гэвин наклонился и подобрал потерянный венок, пожалев красоту — затопчут же, как пить дать.       Посреди беспокойного шума и шепотков поражённой толпы послышался голос Карла:       — Да начнётся пир во славу молодых!             И пир начался! Что это был за праздник — такого округа не видела лет сто, а может, и никогда до того. Вино и мёд лились рекой, гремела музыка, пелись песни, и кентавры веселились рядом с оборотнями как с братьями, позабыв на этот вечер застарелые обиды. Коул с Тиной развлекались пуще всех, причём ей принесли новое платье, но та отвергла его и предпочла остаться в зверином обличье — как пояснил Коул, так сподручнее глодать косточки, которые она очень уважала. Молодая жена сожрала половину барана в одиночку, а потом улеглась рядом с горкой костей и часто дышала, вывалив длинный розовый язык. Коул же принимал поздравления и подарки, и его любящие взгляды на Тину не оставляли ни для кого ни малейшего сомнения, что этот брак заключен не только по воле старейшин, но и по желанию самих супругов.       — Боги, надеюсь, она не будет столько жрать каждый раз, мы же её не прокормим, — посетовал Гэвин, глядя на благостную картину. — А когда она понесёт? Ладно бы ещё хлебом заедала или картошкой, так ведь нет, одно мясо глотала, вот ведь!       — Это очень вряд ли, — произнёс Коннор. — Но я предупреждал.       — Насчёт чего? — не понял Гэвин.       — Я о детях. Маловероятно, что они случатся в этом браке.       — И что же, Тина не расстроилась?       — Как сказать. Она не обрадовалась, конечно. Сказала, что это не изменит её решения и, кроме того, для счастливого союза совершенно не обязательно иметь отпрысков и даже заключать брак, ведь мы же как-то обходимся без этого.       — А? — переспросил Гэвин, не поняв сразу, верно он истолковал его слова или нет. — Погоди… То есть Тина знает, что ли?       — О боги, ну конечно! Как и все, у кого есть глаза и уши. Ты что, ни разу не обращал внимания, как на нас иногда смотрят?       — Ну, ты же человек... Знаешь, и за лавандой можно распознать твоей запах…       Коннор промолчал. Его губы растянулись в улыбке, и он, казалось, понимал страхи и сомнения Гэвина даже лучше, чем он сам понимал себя. Раз все и так уже знают, стоит ли скрываться? Раз приняли любовь Коула и Тины, может, и их любовь не станет шоком для народа? Может, когда-нибудь шаман и старейшины благословят их с Коннором?       Гэвин допил остатки вина и отдал кубок одному из мальчишек, которые сновали по толпе с подносами. Венок, оброненный Коулом, сам жених взять не захотел — тот лишь мешал ему веселиться. Выкинуть такую красоту рука не поднялась, так Гэвин и таскал его на сгибе локтя, и вот теперь вдруг понял, что должно с ним сделать.       — Нарекаю тебя королём моего сердца, Коннор, — произнёс он вмиг пересохшими губами, — отныне и впредь.       Коннор уставился на него огромными блестящими глазами. В стремительно сгущающихся сумерках они казались совсем тёмными, и огни костров и жаровен отражались в них, как звёзды.       — Будь же и ты моим королём, Гэвин. Отныне и впредь, — сказал он, и Гэвин опустил ему на голову лесной венец.       И так оно было — отныне и впредь, как говорилось потом в песне, что летела от Севера до Юга, с Запада на Восток до тех пор, пока люди, волки и оборотни помнили о чести, а значит, во веки веков. Эпилог Гэвин медленно подошёл к самой кромке прибоя. Волны набегали на берег одна за другой, умывая песок белой пеной. Нет, вовсе не зря они шли сюда так долго — видеть, как Гэвин пристально смотрит на беспокойную водную гладь, задумчиво и немного даже мечтательно, Коннору ещё не доводилось. Он уже видел море и поэтому не мог в полной мере ощутить тот трепет, который, надо думать, ощущал его любимый перед ликом океана. Но знать, что ему хорошо, было сродни тому, чтобы почувствовать отголосок этих впечатлений самому.       Небо, расцвеченное яркими малиновыми облаками, было нежно-лиловым. На его фоне статная фигура Гэвина казалась особенно красивой, и впервые стало немного жаль, что талантом к живописи боги Коннора обделили. Впрочем, он был не в обиде — его наградили другим, и сполна.       Коннор постарался запомнить этот миг покрепче, чтобы он впечатался в память, как клеймо на раскалённом металле. Хотелось потом написать об этом Ричарду — путевые заметки всё множились, превращались в толстую кипу. Таскать их с собой было муторно, но Гэвин не пожаловался ни разу, ведь он и сам вёл записи, только не насчёт путешествия и новых сведений про способы лечения и болезни, а про незнакомые песни в краях, где им довелось побывать.       Узнав много нового про ранее скрытый мир, Коннор вынашивал амбициозный и дерзкий план. Его идеи точно повергнут в ужас Хэнка, да и, пожалуй, Ричи тоже, но Коннор верил, что всё задуманное возможно, и со временем получится аккуратно, понемногу наладить торговлю и общение с миром людей. Всё больше кентавров и оборотней задавались вопросами про способ попасть туда, и если уж Гэвин смог пройти этот путь в одиночку, вопрос времени, когда по его стопам двинутся искатели приключений. Коннор понимал: если пустить процесс на самотёк, всё грозило обернуться не радостью от обретения новых союзников, а ужасной головной болью для каждой из сторон.       Мысль о головной боли заставила вспомнить о мучительных приступах, которые так часто терзали Коннора раньше. С тех пор, как он впервые использовал свою силу, чтобы излечить Гэвина, он испытал это лишь однажды, когда слишком долго был в пути. Как вода из переполненного кувшина, мощь древней магии рвалась наружу и терзала его, что было и впечатляюще, и печально, и по-своему справедливо — за всякий дар следует расплата. Матриарх Чень намекнула ему на свадьбе, что лекарь не принадлежит племени. Так и дар Коннора не принадлежал ему самому, он ощущал себя проводником этой силы в мир.       Для кого-то другого, быть может, это стало бы тяжким бременем, но не для Коннора. Его сердце всегда желало помогать и лечить, а ум стремился разобраться в тонкостях строения тела и течения болезней. В конечном счёте он не роптал на богов, определивших ему такую судьбу, потому как и сам не мог бы придумать для себя лучшей доли. Разве что он хотел бы видеться с братом...       Сам Коннор в столицу ехать решился бы едва ли, хотя и отрастил волосы, сменил наряд, и узнать его было бы не так уж просто. Но, кто знает, если бы удалось перекинуть мост между двумя мирами, то Ричард смог бы приехать хотя бы в Детройт, а уж там они бы измыслили место для встречи. Думать об этом было сладко и больно примерно в равной степени, и Коннор со вздохом обратился к тому, что всегда утешало его — посмотрел на Гэвина.       В этот самый миг тот пошёл на глубину. Коннор обеспокоенно окрикнул его, привстав с подстилки:       — Эй, ты куда?       Гэвин оглянулся через плечо и покачал головой, мол, не волнуйся.       — Хочу побродить по мелководью, вот и всё. Вода тёплая, приятно.       Коннор снова ощутил звонкое счастье, которому стало тесно в груди, и понял — пора. Лучшего момента, чтобы вскрыть письмо, уже не будет. Он вытянул конверт из кармана, достал сложенный в несколько раз лист и жадно впился в аккуратные ровные строки. Дорогой мой брат! Пишу тебе с радостными вестями. Тот долгий процесс суда, про который я рассказывал тебе ранее, завершился, и Преподобного приговорили к заключению. На казнь его осудить не решились, но остаток жизни он проведёт в темнице, а с учётом того, как он стар и что его мучает срамная — стыдно сказать! — болезнь, думаю, его очень скоро приберут к себе боги.       На этом месть можно считать свершившейся. Однако это не все события, коими я бы хотел с тобою поделиться. Третьего дня августа мой дар небес, светлейшая моя супруга разрешилась от бремени, и удачно, двойней. Я думаю, ты не был бы против, поэтому мы решили назвать одного в твою честь, а другую — в честь матери Хлои.       Не все реформы идут так гладко, как нам бы хотелось. Однако проблемы были ожидаемы, а издержки — не критичны, так что через пару лет, думаю, всё наладится.       Посылаю тебе дар невероятной ценности. Я не писал об этом ранее, поскольку опасался дурного глаза. Наше фамильное Древо принялось пышно цвести после того, как я нанёс ему визит и сделал всё так, как ты и сказал — оставил след своей крови на коре. Одно это уже доставило немало радости, но что ещё более удивительно, так это плод, который оно дало. Я о таком не слышал и не думал, что оно способно родить. Говорили, по виду плод был похож на сливу, только с корочкой, блестящей, как серебро. Мне привезли его уже сухим, но это не страшно, ибо внутри я обнаружил пару семян, а теперь посылаю тебе одно из них. Думаю, раз нас двое, то стоит разделить этот удивительный дар. Уверен, ты знаешь, что с ним делать. Своё я решился посадить в столице, и оно уже проросло, правда, пока в покоях, под строгой охраной и прочее, но впоследствии распоряжусь высадить в саду.       Ах, да, я совсем забыл сказать тебе, в одном из писем ты спрашивал, что же сталось с оранжереей Аманды. Я, признаться, хотел её уничтожить, но супруга моя, нежная душа, пожалела безвинные растения и отговорила меня от такого решения. Мы сошлись на том, что изведём лишь розарий, а вместо него устроим бассейн с карпами. Вышло довольно хорошо, королева довольна, и этого мне достаточно.       С тоской и любовью прощаюсь с тобой,                                                                                                                                      Ричард.       Коннор снова открыл конверт и изумился, как сразу не заметил в нём сложенный в несколько раз кусочек пергамента. Он развернул его дрожащими пальцами и на ладонь ему упало семечко, круглое и блестящее, такой формы, которую видеть до сих пор не доводилось ни живьём, ни в справочнике.       Сжав его в кулаке, Коннор сунул письмо в карман и пошёл к Гэвину. Босые ступни приятно грел мягкий песок, а вода и правда оказалась тёплой. Он вошёл по колено, не заботясь о том, что намокнут штаны. Гэвин положил ему руку на плечо и спросил, глядя на тонущее в океане солнце:       — Прочитал всё-таки?       — Да.       — И что там?       Коннор тоже полюбовался закатом, вдохнул побольше солёного воздуха в грудь и, осторожно вытянув руку, разжал кулак, чтобы показать содержимое.       — Надежда, Гэвин. Мир меняется.       — То ли ещё будет, — ответил ему тот, и Коннор рассмеялся.       Вскоре они услышали за спиной топот копыт, плеск и визг Тины. Значит, их спутники намиловались наедине, настало время поужинать, а после — хорошенько выспаться, чтобы наутро снова отправиться в путь. Может, им и правда благоволили боги, а может, вела судьба, но Коннор уверился — всё обязательно получится.