Прометей

Вчерашний день с уверенностью можно назвать неудачным, днём дурных событий и мыслей. Ханджи снова стало хуже, и я, презрев всё ещё живущую во мне обиду и боль, вновь заперся в её каюте. Никогда прежде не одолевали меня мысли о медицинском образовании: я знаю необходимую для жизни информацию, но понятия не имею, как вытащить человека с того света. Меняя компрессы, я вдруг поймал себя на мысли, что даже именитым опытным врачам было бы, пожалуй, не по силам спасти Ханджи — трудно заставить кого-то захотеть жить. А она не хотела, и в этом была главная моя проблема. Я бы смирился с ролью приятеля, товарища для редких прогулок и научных бесед, я бы никогда, до самой смерти не заговорил с нею о чувствах и — куда уж — не посмел вновь поцеловать. Я бы хранил её покой и оберегал день и ночь от любой напасти, только бы меня не гнали. Только бы она не гнала себя. Не в силах справиться с чувствами, я говорил это вслух, и речь моя была пылкой, яростной, совершенно мне несвойственной. Я сокрушался и клялся, сгорая внутренне от стыда, осознавая, что едва ли набрался бы смелости повторить хоть малую долю сказанного, будь Ханджи в сознании. И, словно недостаточно ещё судьба отвесила мне лиха в этот день, дверь каюты распахнулась. Я тотчас плотнее укрыл Ханджи, опасаясь её разоблачения и неминуемого позора, но матросов, как оказалось, мало интересовала моя спутница. Как я уже писал ранее, настроение в команде желало много лучшего, лишения и опасности, уже отнявшие у нашего экипажа не одну жизнь, угнетали их день ото дня сильнее. Поглощённый мыслями о Ханджи и рассказанной ею истории, я едва не упустил из виду зарождающееся недовольство, однако морякам хватило благородства и достоинства обратиться ко мне с вопросом. — Наше предприятие обречено, — наперебой твердили они, — корабль то и дело глухо становится во льдах, и мы только и ждём, когда же откроется проход, чтобы продолжить плавание. Ни одна научная идея не стоит того, чтобы за неё погибать, и мы погибать не станем! Команда требует повернуть к материку и надеется на благоразумие капитана. Я был оглушён их словами, как только может быть оглушён надеющийся человек. Моя мечта была близко — я чувствовал это! Но идти наперекор команде, принуждать их я не мог: это закончилось бы бунтом и сулило бы только новые беды. Полностью растерянный, я не сразу расслышал шорох, когда Ханджи с усилием приподнялась на койке. Весь вид её говорил о крайне тяжёлой болезни, но глаза горели неистово, словно у полководца, готовящего свою армию к атаке. — Как можете вы говорить подобное? — зазвенел её голос. — Не вы ли называли себя бравыми моряками, отчаянными героями? В плавании по южным морям нет героизма, оно привычно и покойно; вы же избрали путь доблести и превозмогания! И вот, пройдя столько миль, пережив столько лишений, вы готовы бежать обратно? Не героями возвратитесь вы домой — жалкими трусами, недостойными зваться моряками! Верьте в своего капитана, как верю в него я, и он приведёт вас к великой славе, что не померкнет в памяти ваших внуков и правнуков! Ханджи говорила яростно, вырезая каждое слово на сердцах матросов — я видел, как встрепенулись они, как распрямились их плечи от услышанного. Но настал и мой черёд говорить, потому, взвешивая каждое слово, я всё же сказал: — Я понимаю ваши опасения и не могу не считаться с вами, пусть желание повернуть назад и огорчает меня. Я дам вам время на раздумья, и, когда лёд тронется, вы вновь скажете мне о своём решении. Я не буду противиться ему. Матросы согласно кивнули и покинули каюту, а я тотчас повернулся к Ханджи. Пылкая речь выпила её силы; она лежала, бледная и тонкая, глядя в потолок, и взгляд её едва ли можно было назвать осмысленным. — Моё время уходит, — негромко сказала она, размыкая потрескавшиеся губы, — а я так и не рассказал вам всей истории. Вы достойны подробнейшего рассказа, но, увы, я не уверен, что успею донести его до вас. Так позволите ли опустить детали, сохраняя самую суть? Я опустился на стул и ответил куда менее решительно, чем хотелось: — Не тратьте понапрасну силы. Вам положен сон и отдых, а не переживание бед прошлого; я не тороплю вас с рассказом и буду рад услышать его позднее, когда ваше здоровье придёт в норму. Ханджи улыбнулась моим словам и приподняла слабую руку: — Я хочу видеть вас, Моблит. Я надел на неё очки и замер, согнувшись над койкой. В который раз мне открылась вся глубина пытливого взгляда, обращённого на меня, но, вопреки ожиданиям, я не робел. Было что-то в этом моменте, что отбросило прочь приличия и смущение, оставив только нас — меня и Ханджи, таких, какими мы были. — Вы делаете этот мир лучше, — сказала она, — ваши доброта и вера дают мне силы, хотя — небо свидетель — я отчаялся их в себе отыскать. И мне отрадно видеть ваш прямой взгляд — он прекрасен. Однако мне непозволительны отдых и сон, потому я продолжу свою историю, пока могу ещё думать и говорить. Слушайте же, Моблит, ибо сегодня вам снова придётся записывать мои слова. Я говорил уже, что в Женеве моего возвращения ожидали отец и Леви, чья бесконечная любовь ко мне не позволяла им организовать свадьбу без моего на ней присутствия. Признаться, думать об этом мне было тяжело, вина поглощала меня, и день ото дня я становился безрадостнее. Ко всему прочему, меня обвинили в убийстве Эрвина, и долгие месяцы я провёл в тюрьме, что дало мне время обдумать всё произошедшее и в очередной раз убедиться, что я виноват. Пусть Эрвин и не был убит моими руками — заключение в камере было справедливо и заслуженно. Я горевал только об отце и Леви, двух оставшихся родных людях, что ожидали от меня вестей и беспокоились. Не буду утруждать вас подробностями моего освобождения, скажу только, что за мною приехал мой отец, которого разыскали шотландские служители порядка. К тому времени я погрузился в отчаяние так глубоко, что едва ли сознавал освобождение и путь домой. Отец был обеспокоен, а я не мог его утешить, ибо не находил в себе сил. Но к прибытию в Женеву я помалу ожил, отринул печаль и встретил Леви с улыбкой. Знаете ли вы, Моблит, как меняет человека любовь? Ах, этот огонь в глазах, эта невиданная доселе мягкость, о которой я и не мог догадываться — Леви поразил меня, пусть эти перемены и не были доступны взгляду стороннего человека. Однако же я знал его с детства, знал как самого себя, и радовался за него от всего сердца. Леви заслуживал счастья. В долгожданный день свадьбы я не находил себе места: слова, сказанные монстром на прощание, ожили в моей памяти. Он обещал явиться на свадьбу. Ежеминутно я вглядывался в окна, вздрагивал от шорохов и хватался за оружие — а я был весь им увешан, весь! Я решил: смерть Эрвина станет последней, а если монстру всё же удастся напасть на моих близких, я положу жизнь, но не допущу их гибели. Печально, но я едва ли помню, как красива была невеста. Весь день и весь вечер я был не в себе, и обеспокоенные отец и Леви сбились с ног, пытаясь взбодрить меня. Но я был настороже, а монстр не спешил. Тогда я позволил себе забыться — ах, Моблит, зачем я это сделал? Когда гости разъехались по домам, а Леви и Петра отправились прогуляться перед долгожданной ночью к озеру, я, наивный дурень, составил компанию отцу, ведя беспечную беседу у камина. Как я был глуп! Как неосторожен! Ежеминутно я кляну себя за это. Предчувствие проснулось во мне после полуночи, когда отец отбыл в свою комнату, а я вышел в сад. Некогда прекрасный, нынче он был заброшен и дик. Луна светила ярко, ветер был нежен и приятен, но в душе у меня словно что-то сдвинулось. Гонимый немым ужасом, я побежал к озеру, молясь лишь о том, чтобы обнаружить Леви и Петру живыми и невредимыми. Ханджи прервалась: её голос становился тише с каждой минутой, речь сбивалась, а взгляд туманился. Я хотел было предложить ей воды, но она только откашлялась и продолжила: — Я увидел их издали и побежал из последних сил, но всё равно слишком медленно. При полной луне силуэты хорошо видны, и я видел, — вижу по сей день, — как уродливый гигант, мой монстр, моё проклятие, отбрасывает в сторону крохотное тело. Оно падает словно беззвучно, только вздымаются мелкие брызги, и по озеру идёт рябь. Я бежал, хоть понимал, что уже опоздал — монстр сдержал слово, явился на свадьбу. Он тоже увидел меня. Поднял руку, словно в приветствии, и тотчас ринулся в темноту, бесшумный и быстрый. Я не сумел бы догнать его, я бы даже не нашёл следов… Леви лежал на мелководье. Ногами на суше, головой — в воде, мутной от взметнувшегося ила. Я не видел его лица, только голову, повёрнутую так, как не может поворачиваться у живого человека. Он лежал, и лёгкие волны играли с белым пятном его шейного платка. Почему-то ясно помню это, хоть и хотел бы забыть. Петра нашлась в нескольких шагах, красивая даже в смерти. Тонкая, белая, с сорванной фатой и измазанным грязью лицом. Я не помню, как возвратился домой, как сказал отцу. Малодушно запершись в комнате, я не выходил несколько дней, а когда вышел, был встречен новой бедой: отец не пережил очередную потерю. Преклонный возраст и смерти близких подкосили его. Когда мне сообщили, я промолчал, а в голове была одна мысль: вот и всё. Монстр отнял у меня всех кого мог, всех кто был мне дорог.