Прометей

Я завёл обыкновение прогуливаться по палубе и вглядываться в горизонт — занятие бесполезное и унылое, впрочем, помогающее размышлениям. Стоя у борта, содрогаясь от ударов ледяного ветра, я до слёз напрягаю глаза, тщась высмотреть в белом однообразии тёмную фигуру. Мне невдомёк, как он оказался здесь и почему Ханджи так истово его преследует, однако же я знаю, что вскоре мне откроется и эта часть истории. Север строг и лаконичен. Величественные громады белых льдов, пугающая бездна чёрной воды, равнодушное серое небо, и только мы, отчаянные мечтатели, нарушаем его вековой покой. Природа здесь чужда человеку, но тем сильнее греет меня мысль об окончании пути — возвращении на материк первооткрывателем, светилом науки. Прометеем, как сказала Ханджи. Мне нравится это сравнение, как бы горько оно ни звучало после услышанного. Совершая ежедневный променад, я заметил, насколько посуровели лица моряков со дня нашего отплытия. Да, их труд тяжёл и опасен, но, сдаётся мне, причина кроется в ином, и остаётся надеяться, что они не разуверились в цели нашего плавания. Утром я отнёс Ханджи завтрак, но она спала и просыпаться не спешила; я счёл за лучшее отнести еду в камбуз, чтобы она не остыла, и попытать удачи позднее. Я узнаю́ историю ужасного творения Ханджи понемногу, малыми частями, но оттого мой интерес только сильнее разгорается. Я сам разрываюсь между жаждой узнать всю историю и стремлением стать ближе к этой загадочной, но такой притягательной женщине. Раз за разом я гоню эти мысли, повторяя, что она — несчастный, ослабленный телом и духом человек, едва держащийся за жизнь, но с каждым днём эти доводы звучат всё менее убедительно. Как мне не хватает собеседника, достаточно опытного и мудрого, способного дать мне совет, а потому поверяю эти мысли бумаге. Когда я вновь вошёл в её каюту, Ханджи уже не спала и сидела на койке, укутавшись в одеяло и шубы. Лицо её было бледно, но румянец лихорадки понемногу исчезал, и я принял это за добрый знак. Тепло поприветствовав меня, она вдруг попросила мои записи, чтобы убедиться в их достоверности и подробности. Стоит ли говорить, какой ужас охватил меня, так необдуманно перемежавшего отрывки её истории своими душевными излияниями? Боюсь, я вновь зарделся и едва мог связать несколько слов; впрочем, она скоро отступилась и попросила просто прочесть ей вслух несколько последних заметок. Замирая от ужаса перед возможным разоблачением, я поспешил в свою каюту за дневником, но на обратном пути навестил кока и захватил немного еды для Ханджи. Читать мне пришлось сидя на стуле, оправдываясь лучшим освещением: я до дрожи боялся, что Ханджи заглянет в этот дневник и прочтёт там то, о чём знать не должна. Возможно, открыться сейчас было бы разумно, но отягощать её мысли и чувства этой несвоевременной влюблённостью я считал и считаю жестоким. Должно быть, я запинался и краснел, перелистывая страницы, но она была поглощена тем, как я описал её рассказ, и услышанное ей, кажется, не нравилось. — Ах, Моблит, — она всплеснула руками, стоило мне закончить чтение, — вы невозможно предвзяты! Слушая вас, я видел несчастного человека, безвинную жертву судьбы; но ведь истина совершенно в ином. Я — зло! Я — убийца! Я — эгоист, упивающийся открывшейся мне властью! Спорить я не стал. Обещать, что исправлю записи — тоже, но она об этом и не просила. Тень печали снова омрачила её чело, и я понял, что сейчас услышу о ещё более ужасных событиях. Я проверил, плотно ли прикрыта дверь, а затем без соблюдения приличий и приглашения привычно сел в изножье и взял Ханджи за руку. Глубокие трещины на её коже покрылись толстыми корками, пальцы нервно подрагивали — Ханджи побеждала телесную немощь, но страдала от душевных мук, и мне так хотелось стать её спасителем. — Вы верно записали слова монстра, — заговорила она. — У вас превосходная память, мой дорогой друг, и, должно быть, сейчас вы можете предугадать ход дальнейших событий, но я, разбитый долгим безрадостным трудом и опъяненный, как мне тогда казалось, освобождением от бремени, не счёл нужным об этом думать. Весь следующий день я посвятил уничтожению своих трудов: останки неслучившейся подруги монстра я обвязывал верёвкой и к каждому куску привешивал камень. Я грузил эти чудовищные улики в лодку, отплывал в море и бросал за борт с тем, чтобы никто и никогда не нашёл их и не повторил того, что делал я. Та же участь постигла и моё оборудование: я уничтожил всё, что могло дать подсказку заинтересовавшемуся человеку, а покончив со скрытием следов, почувствовал, что едва держусь на ногах. Силы покинули меня, я сумел только добраться до узкой скрипящей кровати и упасть на неё, даже не заперев дверь. Ах, как дорого мне стало это промедление! Я кляну свою слабость ежедневно, ежечасно! Но над временем я не властен, увы, увы, мой дорогой Моблит. Пробудившись от удивительно крепкого и спокойного сна, я тотчас отправился в город: моё пребывание на островке было окончено, и радость от предстоящей встречи с Эрвином грела мне сердце. Словно наяву, я видел его мужественное лицо, улыбающееся мне, и это видение подгоняло меня. Вы, должно быть, думаете, что нам не суждено было более встретиться, однако я всё же увидел его, едва ступив на сушу. Полагаю, он ждал меня, а, может, собирался нанести мне визит, потому и оказался на берегу в этот ранний час. Я обнаружил его у кромки воды, распластанного на спине: он широко раскинул руки, словно обнимая равнодушное небо, и взгляд его был так внимателен, будто там, в сплошной завесе облаков, он видел самую суть бытия. Иногда я думаю, что так оно и есть, и после смерти всем нам открываются удивительные тайны, непостижимые живому разуму; пожалуй, ради такого стоит умереть. Но Эрвин, мой доблестный рыцарь из прошлых веков, мой верный товарищ и бессменный спутник, едва ли стремился к смерти, сколько бы удивительных открытий ни ждало его по ту сторону. Он был неистов в стремлении жить, радоваться, мечтать и познавать. Тогда, конечно, я об этом не думал, да и мог ли я? Склонившись над безжизненным телом дорогого друга, глядя в его застывающее лицо, я горько плакал. Кажется, я пытался разбудить его, тормошил и встряхивал, гладил по лицу и волосам. Не могу вспомнить; тот эпизод и по сей день помнится мне нечёткими образами, и только красивое — даже в смерти красивое — лицо Эрвина в этом тумане предстаёт мне ясно. Нужно ли говорить, кто повинен в его смерти? Вы скажете, что монстр, и будете правы лишь отчасти… Я не выдержал. Крепко, едва не до боли стиснул ладонь Ханджи и наклонился ближе. — Не вздумайте сказать, что виноваты в ней вы! — воскликнул я. — Не смейте! Я не позволю вам погибать от мнимой вины, слышите? Ханджи молчала, подслеповато вглядываясь в моё лицо: я тяжело дышал, чувства не давали мне ясно выразить мысли, мне хотелось столько ей сказать, донести, объяснить. Дать взглянуть на себя моими глазами. Но я не мог, не находил слов и только нависал над нею, что есть силы сжимая ладонь. — Вы невиновны, — как мог убедительно сказал я. — Услышьте меня, молю вас. Я вдруг осознал, как пылко и недопустимо резко себя повёл, но отступить, оправдаться и извиниться не успел: Ханджи подняла свободную руку и очень осторожно прикоснулась к моей щеке. Невесомо, словно гладила зыбкий туман, словно опасалась, что я тотчас исчезну. — Порой я размышляю о том, — медленно сказала она, — что вы видите, глядя на меня. Как же вы чисты, мой дорогой Моблит, как трепетны. Найти во мне свет, увидеть прекрасное… И я её поцеловал. Я чувствовал слабую руку на своей щеке, тонкие губы, дрожащее тело под толстым слоем одеял и шуб. Она плакала, и я хотел плакать тоже, но, пожалуй, по иной причине. Я был к Ханджи ближе, чем когда-либо, ближе, чем мог надеяться стать, но чувствовал её недосягаемо далёкой. Она вся была там, на солёном от воды берегу, у тела дорогого друга, а может, у могилы матери. Жизнь Ханджи длилась, но сама она — я теперь знал это наверняка, — сама она умерла там, в сотнях и сотнях миль отсюда, навеки оставшись рядом с любимыми. Я крепче зажмурил глаза, удерживая слёзы, и отстранился. — Простите меня. Рука Ханджи в последний раз погладила мою щёку и невесомо опустилась на медвежий мех шубы. Сквозь приоткрытые веки я видел, как она зарывается пальцами в мех, и боялся поднять взгляд. — Я могу притвориться, что ничего этого не было, — наконец заговорила Ханджи. — Если вы сожалеете о своём порыве и впредь не захотите составлять мне компанию, я смогу вас понять. Вашей вины в том нет, эмоции побуждают людей и на более неожиданные поступки. Я так и не смог посмотреть ей в глаза, только покачал головой, не соглашаясь с её словами, и взял Ханджи за обе руки. Она не вырывалась. С палубы доносился хриплый от морозного воздуха разговор, судно мерно покачивалось на волнах, мы молчали. Ханджи — как я думаю — в ожидании моих слов, я — не имея что сказать. И мне было спокойно, словно я вновь очутился в гостиной у матушки, в окна без устали стучал привычный английский дождь, а от камина веяло теплом. Мне вовсе не было тепло, я заледенел от северной стужи и ужасной истории Ханджи, но был столь покоен и смиренен, как не может, не должен быть человек, оказавшийся на моём месте. Должно быть, я сделал всё верно, оттого не терзался сомнениями и сожалениями, но нужные слова — те, что уверили бы Ханджи в моей искренности, — не приходили, и я предпочёл молчать. Она не плакала, дышала ровно, словно спящая, только руки сжимали мои пальцы. — Я понял вас, Моблит, — прошептала она, будто опасаясь спугнуть то призрачное понимание, что возросло между нами. — И смею заверить, что, будь моя жизнь хоть сколько-нибудь наполнена смыслом, имей я хоть слабую надежду на будущее, ваш порыв не остался бы без ответа. Каждый человек, каждая, — она нервно сжала пальцы несколько раз, решаясь продолжить, — каждая женщина мечтает о достойном мужчине, добродетельном, образованном, приятном внешне. Вы превосходите это описание, Моблит, я не раз говорил вам о том, как велика ваша доброта и бескорыстна забота, и, поверьте, умоляю вас, разделить с вами жизнь было бы высшим благом для любой женщины. — Но не для вас. — Я договорил за неё, и мой голос прозвучал глухо, словно из-под земли. — Посмотрите на меня. Я посмотрел. За то недолгое время, что я знал Ханджи, её лицо стало мне дорого и привычно, но никогда прежде не доводилось мне видеть в её глазах столько светлой грусти. — Мой путь лежит прочь от людей, я говорил вам это при первой встрече. Я иду по следам своего творения и не обрету покоя, покуда месть не свершится, покуда монстр не покинет этот мир. Вы уже знаете обо мне многое, и пусть я не могу понять вашего восхищения, мои мотивы должны быть для вас прозрачны. Я не заслужил ни радости, ни любви, ни долгой счастливой жизни, Моблит. И я её не приму. Оставаться в каюте было выше моих сил: честность Ханджи била больнее любой лжи, и — самое ужасное — я всё понимал. У меня не осталось слов, не нашлось даже прощания; бережно опустив её ладони на медвежий мех, я встал с койки и вышел прочь. Боюсь, моё поведение оскорбило Ханджи, но совладать с собою я не мог. И сейчас, записывая эти строки, вновь переполняюсь эмоциями, что, казалось мне, стали слабее за ночь. Никогда прежде я не был так честно и вежливо отвергнут, и никогда прежде не жила во мне такая сильная уверенность, что должно было случиться иначе.