засыпай

      Дома обнаруживается Хвитсерк. Это странно. Очень странно. Старший брат никогда не берёт отгулы без веской на то причины. Ивар может припомнить лишь пару подобных случаев и все они связаны с его многострадальными ногами.       Нехорошее предчувствие липко и холодно сжимает внутренности.       Свет в доме выключен, гостиную освещают огни уличных фонарей да люминесцентно-синее мерцание вывески табачной лавки напротив. Хвитсерк сгорбленно сидит на диване, укутанный по самую шею в зимние пледы Сигги. Колени прижаты к груди, руки стискивают лоб так сильно, что даже в неоновом полумраке видны белеющие отпечатки на коже.       Ивар заносит было ногу чтобы направиться в комнату и останавливается, раздражённо шипит сам на себя. Стаскивает кроссовки и кожанку, бросает всё вместе с рюкзаком прямо так — на пол у входной двери. С этим он разберётся позже.       Привычка разуваться дома, которую старший брат едва ли не пинками и затрещинами в нём взращивает, начала наконец укореняться. Приятно. Одним камнем преткновения меньше. Быть может, одним изодранным в кровь пальцем на нервозной руке Хвитсерка тоже.       Брат не слышит ни звука шагов, ни скрипа проминающегося дивана, когда Ивар садится рядом и осторожно касается его плеча:       — Эй, Хви, ты дома сегодня. Всё в порядке? Как ты себя…       Хвитсерк заторможенно поворачивается на голос. Ивар тяжело вздыхает, без ответа видит — ничего не в порядке.       Серое лицо перед ним больное совершенно и острое. Скулами, кажется, порезаться можно. Влажные белки налиты розовым, как у лабораторной крысы, подёрнуты красной сеткой сосудов. Хвитсерк болезненно моргает, прячет ладонью замутнённый, плохо открывающийся левый глаз. Вновь впивается пальцами в лоб, говорит хрипло:       — Голова. Не могу терпеть. Пришлось отпроситься. У меня сейчас лопнет глаз. Лопнет и вытечет прямо в руку. Будет херово яйцо пашот.       Очень хочется выругаться. Громко, матом и со спецэффектами. До зубовного скрежета хочется, но он, разумеется, так не поступит. Любой громкий звук, любой всполох света для Хвитсерка подобен сейчас раскалённому до белизны гвоздю, вбиваемому в череп живьём.       Вместо этого Ивар притягивает брата к себе, устраивая головой на груди, массирует виски. Поклясться может, что чувствует под кончиками пальцев обжигающую пульсацию мигрени.       — Ты пил таблетки? Помнишь, Сигги советовала какие-то? Забыл название. Может, мне сходить в аптеку? Я сейчас. Только поищу рецепт.       Хвитсерк утыкается горячим лбом в хлопок толстовки, огрызается раздражённо:       — Умник, да? Охуенно главный умник? Ну конечно я их пил. Весь сегодняшний день только и делаю, что закидываюсь. Чёртов наркоман. Как видишь, эффект превзошёл все ожидания. Ни-ху-я! Нихуяшечки, Ивар.       Ивар привычно пропускает грубость мимо ушей. Мигрени даются брату очень трудно, вытаскивают на поверхность самые неприятные его качества. Обычно добрый и рассудительный, сдержанный Хвитсерк в болезни превращается в ком шипов и кошмара. Грустный ребёнок со жгучим тактильным голодом.       Брат охает особенно жалобно, скрючиваясь от громкости собственного голоса, обнимает его под грудь:       — Не надо никаких аптек. Не уходи, пожалуйста. Посиди со мной немного.       Ивар целует русую макушку, втягивает аромат знакомого апельсина с волос:       — Не уйду. С ебучей аурой и прочей красотой?       Хвитсерк кивает, горестно хрипит в ответ, что с ебучей аурой и прочей красотой. Всхлипывает, крепче вжимаясь в него.       Несколько секунд Ивар медлит, взвешивая принятое уже решение, сгребает брата вместе с его колючим клетчатым коконом, иглами и недовольством. Усаживает к себе на колени. Баюкает словно маленькую темпиратурящую пятилетку.       Хвитсерк вяло, без особого энтузиазма, пихает кулаком в плечо и ругается. Бурчит, что они выглядят глупо, что он не маленький, но всё равно тянется к объятиям. Старшему брату всегда мучительно тяжело показывать слабость, уязвимость, тяжело признавать, что он отчаянно нуждается сейчас в утешении.       Ивар гладит, нежно целует пухнущую давлением, надвое раскалывающуюся голову, тихим голосом просит боль уйти. Заговаривает её. Шепчет тайные слова родом из далёкого детства.       Того детства, когда отец ещё был рядом и радостно возился с сыновьями. Водил в кино и кормить уток. Казался самым на свете большим и самым на свете сильным. Того детства, когда мать ещё не начала своё схождение в бездну безумия и вспышек гнева, беспорядочных попыток заполнить дыру в сердце хоть кем-то после ухода Рагнара.       Слова, родом из самого светлого и прекрасного времени их с Хвитсерком жизни.       Жизни ДО.       Интересно, помнит ли старший брат эти заклинания? Помнит ли, как Аслауг лечила так детские шишки и ссадины на коленках, простуды и первые сыновьи грести? Его, Ивара, несчастные суставы. Удивительно, но заговоры всегда помогали. Мама говорила, что так работает магия её любви. Шутливо звала себя доброй ведьмой и искрила зелёными с мелкой золотинкой глазами.       Две их разные жизни. Две разных семьи. Две разные матери. До и после. Один единственный Хвитсерк. Хвитсерк, которого он защитит ото всех, которого он никому никогда не отдаст. Не отпустит. Ивар просто не сможет потерять ещё кого-то.       Брат постепенно расслабляется под ласковыми прикосновениями, твёрдые зажимы-узлы уходят с мышц. Хвитсерк глубоко и мерно дышит, сложив голову ему на плечо. Будто урчит сквозь дрёму большим умиротворённым зверем. Ивар продолжает успокаивающе шептать в мягкие, волнистые после кос, волосы:       — Засыпай, Хви. Засыпай. Когда ты проснёшься, всё будет хорошо. Боль пройдёт. Мы вместе приготовим ужин. Может, вашу с Сигги любимую карбонару? Будет чудесный вечер. Ты наконец нормально поешь. Худой, что велосипед стал. А если не поешь, я сам накормлю тебя с ложки. Выйдет забавно. Только не упирайся сильно, договорились? А сейчас — засыпай. Я так люблю тебя, Хви. Так люблю.