Некрореалисты

Журналист Виктор Калицеев был из того рода людей, которых крайне сложно удивить. Во-первых, ему уже пошел пятьдесят пятый год жизни – тот возраст, когда случайностей становится все меньше, а закономерностей, наоборот, прирастает. Во-вторых, Калицеев был обладателем по-настоящему дерзкой, интереснейшей биографии. Он видел в этой жизни все доступное, а значит современность априори казалась ему взвешенной, крайне понятной и отчасти скучной. Богатством его было не удивить – все у Калицеева было. Удачей – тем более. Он чудом выживал там, где некоторые стойкие бойцы не выдерживали и недели. Журналист своими глазами видел легендарные драки район на район, когда парни с Васьки и их вечные враги с Петроградки встречались на Биржевом мосту сразу после полуденного выстрела пушки. Бились досыта, в реку летели шапки, ботинки, лишние зубы. Милиция приезжала ровно через десять минут после начала битвы и забирала двадцать человек. Ни больше, ни меньше. Десять отвозили в линейное отделение на ВО, ровно столько же – на ПС. Все в жизни было регламентировано. Даже проявление анархии. Калицееву и самому в этой куче-мале, бывало, вышибали резцы, ломали ребра и пальцы на правой руке. Они оттого у него были неровные, страшно детям показывать. В самом начале своего жизненного пути он двигался по жизни дворовой шпаной. В школу не ходил, зато ежедневно посещал спортивные секции и даже метил в олимпийский резерв волейбольной сборной. Причастность к советскому спорту рассасывала все проблемы с успеваемостью. Школу закончил уверенным хорошистом, при том, что некоторых учителей в глаза не видел. Поступил на восточный факультет ЛГУ – и тоже по «спортивной линии». После олимпиады это практиковалось. Тут и случилось что-то странное. Внезапно для самого себя Калицеев начал быстро и бесконтрольно умнеть, пожирать выдаваемые в университете знания. К своему выпуску он неплохо знал английский, немецкий и арабский языки. Даже научился читать шумерскую клинопись по методике доктора Дьякова. Получилась странная, совсем неприспособленная к жизни смесь. Калицеев на выходе из института обладал нетипично развитой для образованного человека мускулатурой, багажом неприменимых на практике знаний и чисто пацанской надобностью себя поставить. С таким набором навыков жизненных дорог было две: либо в армию переводягой (военные переводчики со знанием арабского пользовались спросом в Йемене и Ливии), либо в милицию – там надо быстро бегать, больно бить и уметь разговаривать. К тому же, в тот момент среди преступников стало очень много подлинно умных людей. Было с кем побеседовать. Выбрал милицию, так как не хотел отрываться от города и ехать на какую-то очередную необъявленную войну, в которой горячие, но стихийные, как бархан, арабы резали друг другу глотки. Выпускник восточного оказался в ленинградских органах очень полезным. Вскоре его называли не иначе как «самым эрудированным мусором Ленинграда». И прозвище у него в уличной среде было особенное – Арафат, в честь тогда известного в Союзе лидера Организации освобождения Палестины. Несколько лет прошли в милицейское упряжке, потом страны не стало. Закрутилось, потекло лихое время. Спустя несколько лет службы, перебрался поражать своими знаниями обитателей «Крестов» – на всю страну известной тюрьмы. Своим примером подтвердил, что от сумы до решетки было тогда особенно близко. Но Калицеева не сломали древние стены петербургского паноптикума. Нижнетагильская зона тоже сделала его только крепче, научив особенной арестантской психологии, культу простоты и ценности слов. Так он, в общем-то, и выковал в себе хорошего, большого журналиста. Журналиста, который никогда и ничему не удивлялся. Даже искусственно, для выработки у собеседника эмпатии. Утром 18 декабря 2016 года большого журналиста преследовал соответствующий его масштабам личности бодун. Наскоро раздуплившись, Калицеев вышел из своей квартиры в центральной части города и поймал случайный мотор. Проговорил, агрессивно щелкая челюстью (жевал жвачку): – На Смоленское. Тут было недалеко, сел-поехал. Из такси открывался удовлетворительный вид на похмельный, как сам Калицеев, город. Его родной, никуда не спешащий и вечно вялый мегаполис, сложенный из гранита и залитый холодной речной водой. По проспектам следовала процессия коммунальных машин в желтых огнях, с домовых козырьков угрожающе целились в головы прохожим монструозные и хитрые, такие бывают только здесь, сосули. Выше крыш в этом пейзаже были величественные купола соборов, осеняющие город крестом ангелы, небоскреб на севере, и вправду чем-то напоминающий початок кукурузы. Большой памятник хрущевской мании, исполненный в жанре киберпанк, нео-кафкианский замок, до которого день скачи – не доскачешь. В ночи остов небоскреба инфернально светился то цветами пламени, то огромным, как сама страна, триколором. Калицееву Великая Кукурузина не нравилась, но со временем глаз научился за нее не цепляться. Выходит, привык. Или же просто хотелось оправдать максиму, что не увиденное зло не существует. Смоленское кладбище встретило журналиста выходной толчеёй. Еще одна особенность островной жизни – за неимением доступа к природе местом прогулок тут становилась именно земля для упокоения мертвых. Летом на Смоленском было очаровательно: зелено и спокойно. Мамочки с колясками, тихие пьяницы в далеких беседках. Сразу понятно, почему тут желал лежать поэт Бродский: «На Васильевский остров я приду умирать»… Зимой становилось понятно, почему Бродский, этот порочный и нежащийся в лучах славы старикан, все-таки лежит на венецианском Сан-Микеле. Петербургский климат резок, лето выжигает, зима наполнена отвратительным ветром и голыми ветками. В декабре кладбище приобретало неуютный вид, будто вспоминало о своем предназначении. Поэту тут было бы неприятно как минимум четыре месяца в году. Распрощался с водителем, приятным уставшим мальчишкой. Вдохнул кладбищенского воздуха, в котором отчетливо угадывается что-то землянистое и двинулся от главной аллеи вправо – по тонкой тропке. Места на Смоленском уже начинало не хватать, новые кресты ютились у самого забора. За забором высился новенький белоснежный ЖК «с видом». Сегодня на кладбище хоронили какого-то режиссера. Калицеев даже не знал, какого. Строго говоря, поминальные репортажи никогда не были его специальностью. Он занимался криминальной хроникой, почти ежедневно бросался то в суд, то в новые следственный изолятор, до боли напоминающий ему все те же «Кресты», в которых самому доводилось проживать. На похороны ему пришлось ехать по чистой случайности – у редакции внезапно отвалился корреспондент. А Калицеев жил тут неподалеку, к тому же давно был дружен с главным редактором. Начальник этим гнусно воспользовался – знал, что Калицеев не сможет отказать. Он и не смог. Даже несмотря на с детства носимую в душе ненависть к этой лживой и нарядной смерти, которая настигает «непростых» людей. Канон подобных торжеств, до смешного печальных, еще в юности журналиста забавлял. В восьмидесятых страна иногда месяцами боялась снимать траурное платье, ожидая, когда по столичной Тверской снова проедет артиллерийский лафет. «Ни днем, ни ночью не замирает мерное, как накат морских волн, движение на улицах, примыкающих к Дому Союзов»… Отдельным видом мерзости были те самые похороны, которые делались для не очень важного человека – например, давно забытого артиста. Протокол обязывал все также драпировать зал киностудии черным, выставлять на сцену гроб, но это выглядело еще более фальшиво, потому как отвратительно бедно. Приходили на такие сходы обычно крайне жалкие люди, живущие скорее по инерции. Их самым большим счастьем становилась возможность присесть журналисту на уши и патетично рассказать об умершем что-нибудь трогательное. Таким образом они на долю секунды возвращали самим себе некоторое подобие давно утраченной славы. Поэтому Калицеев намерено спрятал в карман свой журналистский бейдж, надеясь остаться незамеченным. Режиссера хоронили в не самом приметном (как следствие, недорогом) кладбищенском уголке. Гроб и провожающих доставили на место две серые, как жизнь, «газели». Они стояли на почтенном отдалении от процессии. Водители флегматично курили и беседовали о своем хозяйском, пока толпа наворачивала круги вокруг покойника. Калицеев заметил, что люди передвигались хаотично, как будто на cocktail talk. Только в руках держали не бокалы на высоких ножках, а пластиковые стаканчики с прозрачным. Виновник торжества скромно покоился в гробу, а гроб на двух черных, исключительно траурных, табуретах. Венок был зелен, черная лента навевала Калицееву странные ассоциации с бычьим цепнем. Кроме того, его несколько смущало одеяние ушедшего в мир иной режиссера. Его выставили на обозрение в безвкусном бежевом жилете, обязательном атрибуте возрастных дачников. От этого несоответствия лицо уважаемого человека казалось еще более бледным. Режиссер по-простецки, но с достоинством, улыбался из своего лакированного макинтоша. Был всех очень рад видеть и будто бы даже приглашал ко столу, стоящему по правую руку. Нехитрый поминальный набор: водка, коньяк, сушки. Конфеты «Аврора». Обряд был такой: сначала подходишь к мертвецу, гладишь гроб, стыдливо отводишь глаза. Близкие поправляли какую-нибудь часть одежды – например, воротник рубашки. Можно было что-то беззвучно пробормотать, вроде как прощаясь, и после того морально открывался доступ к выставленному на маршруте следования спиртному. Калицеев принял решение быть как все, сделал по науке. Постоял, помурыжил нервно белоснежную гробовую обивку и отшагнул к стаканам и бутылкам. Пока наливал водку, печально думал, что материал выйдет беспомощный. Пара тройка абзацев, никакой фактуры. Никакого гонзо. Текст будет высушен до новостной заметки, как будто вхолостую скатался. Ну и поделом, мстительно размышлял журналист. Будет знать, старый друг, что бывают в жизни огорчения. В момент профессионального демарша Калицеев и попал под удар судьбы, решившей своего баловня напугать и рассмешить. Периферийным зрением он увидел, как на сером-белом фоне внезапно появляется красное пятно. Пятно возникло откуда-то справа, быстро разрослось, у него образовались руки и ноги. Издав протяжно-хриплое «Ыыыы», оно вырвало у Калицеева бутылку, да так ловко, что он даже возмутиться не успел. Окружавшие гроб люди засмеялись, а фигура в красной куртке, ушанке с расхристанными ушками и бесформенных штанах (вроде галифе или казацких шаровар) понеслась от общества вглубь кладбища. Калицеев раздраженно осушил стакан и приготовился вора догонять. Не оттого, что это была последняя бутылка, даже не из гордости. Просто прошлое давало о себе знать: милиционер же почти дикий хищник. Видит убегающего – и сразу инстинкты пробиваются наружу. Калицеев расправил плечи и под одобрительные возгласы перепрыгнул из состояния покоя в резвый бег. Журналисту не было равных в догонялках на короткие дистанции. Стометровка была его стихией, потом начинало подводить разрушенное еще по молодости колено. У случайного бродяжки не было ни единого шанса – на повороте к аллее Калицеев его настиг и, схватив за плечи, дернул. Бродяжка в красной куртке крякнул, ноги его подкосились. Сел на снежное, захлопал глазом – одним. Второго не было, только черная пиратская повязка. – Чур-чур, – залепетал он, мощно шамкая губами, большими, словно бычьими. – Не трогай, разбойник. Убийца. Ты его убил?! – Сдурел? Тебе хватит. – Не пущу, – крикнул бродяга, прижимая к груди полупустой пузырь. – Володя! Володя, меня снова грабят! Володя, вероятно, был его товарищем по тихой кладбищенской жизни – так Калицеев изначально подумал. Показал бомжу кулак. В солнечном свете отчетливо были видны побледневшие от времени наколки перстней. – Сейчас как дам – второй глаз выбью. Будешь как Гомер и Мильтон. Бродяжка заскулил, задрыгал ногой. Заозирался, совсем потерянный, а потом обрадовался. – Володя, – запричитал. – Спасай меня, как всегда спасал. На кладбищенскую сцену, появившись из-за ветхой ротонды, вышел второй – куда более опрятный. Если быть до конца откровенным, совсем приличного вида мужичок. Володя был невысок, нормально одет. На его круглой голове громоздилась старперская кепка в клеточку. – Я вас знаю, – сказал он Калицееву вместо приветствия. – Вы в кино снимались. – Было дело. Калицеев действительно забредал на съемочную площадку криминальных сериалов – по просьбе друзей, конечно же. Среди петербургских режиссеров считалось хорошим тоном спрятать где-нибудь в кадре известного человека. Вроде как шутка такая, для своих. Журналисту, в силу своего прошлого, приходилось появляться в камео, изображая молчаливых бандитов. – Отпустите его, пожалуйста, – попросил Володя. – Он никого не обидит, неспособен к гнусностям. Более того, он даже не вор, а такой же, как вы или я, приглашенный на это сборище. – А бутылку все-таки украл. – Бутылка общая. Мы просто прощаемся с Женей отдельно ото всех прочих. – Почему? – спросил Калицеев с неподдельным интересом. Но бомжика отпустил. Володя, сгорбившись, ответил просто: – Тошно. – Вы его друзья? – Самые близкие, – авторитетно заявил мужичок, помогая своему оборванцу встать и отряхивая его смешные штаны. Это было даже трогательно. – Мы всегда были рядом с Женей, в горе и в радости. Что-то вроде его апостолов. – Апостолов, да, – поддакнул бродяжка. – Апостолы носят ученье Христа по свету стопой неустанной. – Отойдем. Неловко, они оттуда смотрят. Вас, простите, как зовут? – Виктор, – представился Калицеев, но руки не протянул. Это было лишним. – Владимир Осипович. А этот блаженный – ну, у него как бы нет имени. – Он болен чем-то? Владимир Осипович задумался. Решал, видимо, как объяснить. Наконец, сформулировал: – Он сходил туда и вернулся. Имя по пути потерял. – Не понимаю. – Пойдемте, – пригласил Владимир Осипович, поднимая руку в пригласительном жесте. – Милости просим, у нас тут отдельно накрыто. Простите, если вас смущает такое соседство, но это определенно лучше, чем заседать с массовкой. Калицееву это слово, «массовка», применительно к похоронам очень понравилось. И вообще парочка показалось колоритной – самое то для сюжета. Поэтому не постеснялся к их тихому альтернативному шабашу примкнуть. Владимир Осипович и странненький его безымянный друг заседали на соседней линии могилок – у кого-то «в гостях». Все было чинно. На маленьком столике расстелена газета, стоит банка с огурцами, лежит ножик, неровно рубленая колбаса. Не стаканчики пластиковые, а настоящие рюмки. Видимо, принесли с собой. Могила бедная, не чета монструозным гранитным изваяниям на главной аллее. Просто серый камень, фотография молодого парнишки с копной завитых волос. Ангелочек-каракуль. Звали захороненного тут Глебом Александровичем. Фамилия Калицееву тоже откуда-то была знакома. – Недурной был режиссер, – пояснил Владимир Осипович. – Рано умер, к сожалению. Тоже с Женей был дружен, но по-особому. Сели. Разлили. Выпили, не чокаясь и без тостов. Калицеев потреблял прямо из горла. Одноглазый шипел, как гусь. Но по всему выходило, что на журналиста никакого зла не держал. Душа у него была детская, незлобливая. Сидел себе, обсасывал шкуру от сервелата, да рожи строил. Кокетничал. – Вы здесь случайно оказались? – Да, – признался Калицеев. – Это заметно. Вы не очень похожи на посмертного друга Жени, коих, как вы видели, пришло множество. Утром у нас было прощание на «Лендоке», вот там было особенно стыдно. Все эти люди красноречиво описывали, какой великий он был художник, непонятый миром гений. Вы так, наверное, не думаете. Смотрели «Серебряные головы»? «Убитых молнией»? Хотя бы «Папа, умер Дед Мороз» наверняка должны были. – Если честно, впервые слышу. Я не больший поклонник артхауса. – Выходит, – прищурился довольный Владимир Осипович. – И про некрореализм ничего не слышали? – Только про некрофилию. Новый знакомый добродушно засмеялся, и бомжик тоже захихикал. – Нет-нет. Это точно совершенно разные вещи. Некрореализм – это такое культурное движение, появившееся в нашем замечательном городе в восьмидесятых. Женя его придумал и развил. Он снимал здесь свои первые короткометражные фильмы. Хулиганское искусство, что-то такое панковское. Каждый искусствовед вам скажет, что это было выступление с критикой «застоя в общественно-политической жизни страны». Можете поверить в эту официальную версию, но тогда вы не будете отличаться от тех скучных человечков, бесцельно толпящихся у гроба нашего друга. – Разумеется, настоящая суть этого вашего реализма… другая? – А вы видели хоть одного художника, который создает свое искусство по такой простой, я бы даже сказал – стыдной, причине? За любым актом творчества стоит мысль, которая очень возвышенна, буквально скоблит своим острием небосвод и самого Бога. Малевич написал «Черный квадрат» не из простого эпатажа, но с многозначительной идеей создать «ноль искусства». Его картина так и осталась бы просто черным полотном, не будь у нее толстенного манифеста. Советские астрофизики не ради красивого заголовка послали из Евпатории в космос знаменитый сигнал «Мир. Ленин. СССР». Они буквально обессмертили эти три слова, заставив их бороздить космическое пространство, подарив им сигнальность. Более того, сам Ленин до сих пор остается в мавзолее по той же самой причине – труп на Красной площади в новой реальности тоже является актом искусства. – Обозначающим наше варварство, – предположил Калицеев. – Нет. Мумия вождя, ранее демонстрирующая бессмертие идей коммунизма, в текущих обстоятельствах призвана показать всем, что коммунизм мертв. Он разлагается в своем хрустальном коконе на глазах у любого, кто захочет войти внутрь красного зиккурата. – Вы что, философ? Владимир Осипович покачал пустой рюмкой. – Нет, что вы, у меня работа есть. Я реставратор, починяю картины. В свободное от этого время читаю сутры. Готовлю себя к окончанию жизни. «Ясно. Безумцы всегда держатся вместе», – подытожил для себя Калицеев, а его странный знакомый все также насыпал: – Идея Жени была возвышенна и странна. Вы наверняка слышали о советской школе авангардного кино: Дзиге Вертове, Льве Кулешове. О Сергее Эйзенштейне, в конце концов. Эти люди начинали снимать кино в ту пору, когда еще не было звука. Нам это может показаться архаикой, но отсутствие голосов делало кино поистине интернациональным. Немой фильм, пантомима, может быть показана в любой части света без адаптации. Она будет понятна каждому, вне зависимости от языка. Ее одинаково осознают американец, советский пролетарий и глухой африканский зулус. И в этом виделась великая миссия кино – объединять народы. Наводить понятийные мосты, строить Вавилонскую башню… – Тени от гор возвещают начало ночи. Ночь приходит на землю раньше, чем сюда, – невпопад ляпнул безымянный дурачок. – Женя родился слишком поздно, чтобы наводить мосты между народами. В восьмидесятых, когда мы были молоды, в этом не было никакой необходимости. Советские военные базы низвели идею до политического лозунга. Женя думал: кино больше некого объединять, великая миссия редуцировалась. Его это очень расстраивало. Несколько лет он ходил страшнее хмурого неба, раздумывал обо всяком. Потом однажды пришел ко мне с новенькой «ЛОМО-Авророй» – такой кинокамерой, очень прескверной. И сказал – пойдем снимать фильмы. Только надо, чтобы ты выглядел менее живым. Интересно ли вам, Виктор, зачем ему это было нужно? – Вероятно, очень интересно. Владимир Осипович поманил Калицеева пальцем. Журналист наклонился, готовый услышать нелепое откровение. – Если кино для наведения мостов между живыми более не нужно, остается только снимать кино для мертвых. Не смотрите так, я не сумасшедший. Это очень красивая идея, не находите? – На том свете нет кинотеатров. – На том свете, – авторитетно заявил одноглазый, симулируя разумность. – Есть все. И нет ничего. Загробный мир – пространство идей и сигналов. Человеческие души, попадая туда, забывают о том, чем когда-то жили. Они не понимают человеческого кино и мечутся беспамятные, несчастные. Как будто брошенные. – Он говорит верно, сам видел. Тут уже настала очередь Калицеева смеяться. – Вот оно как, – пробормотал он устало, вытирая глаза от внезапно проступивших и охлаждающихся на морозе слез. – Интересная история, очень вдохновляющая. Режиссер снимал фильм для покойников, вы рисуете картины. А этот человек, выходит, восстал. – Именно так, – кивнул Владимир Осипович. – Мы же сидим на его могиле. Сними шапочку, дорогой. Бомжик послушно приподнял головной убор – из-под ушанки рассыпались рыжие, с сединой, кудри. – Глебушку убили в девяносто четвертом. Ничего сверхъестественного – простой налет на квартиру. Привязали его к стулу и измывались несколько часов. Думали, он где-то хранит миллионы, заработанные на съемке клипов. А у него тем временем не хватало денег даже на пачку сигарет. – Мне вытащили глаз столовой ложкой, – похвастался бомжик. – Хотите, дырку покажу? – Не хочу. – Он вернулся, потому что ему там было плохо… Увидел фильм, который Женя снимал – и вспомнил, что есть один далекий мирок, в котором все еще существует жизнь. Калицеев раздраженно отодвинул от себя бутылку. Конечно, это безумие никак не могло оказаться на страницах газеты, даже колонки анекдотов. – Знаете что, мужчины. Я пойду. Оставляю вас наедине с прекрасной идеей. – Вы не поверили, – печально вздохнул Владимир Осипович. – Почему люди не верят в чудеса? Еще философ Николай Федоров предсказывал возвращение мертвецов с того света. И церковь об этом говорила, хоть и со свойственной ей занудностью. Перед вами первый случай исцеляющего некрореализма – кино, снятого для мертвых и напомнившего им о счастье жизни. Если восстание мертвецов означает перенаселение земли бродяжками-дурачками, думал Калицеев злобно, стоило бы некрореализму никогда не рождаться. Махнув рукой, он спешно покинул могилу и свою резко ставшую совсем неприятной компанию. Нет, все-таки материал выйдет проходным. Он даже не станет ставить под ним свою фамилию. Поворотился к гробу с режиссером, чтобы по новому взглянуть на его простецкое лицо. Прощание уже подходило к своему концу. Специальные ритуальные люди готовились накрыть покойника крышкой, но Калицеев их остановил. – Это что? – спросил он у них, указывая покойнику в ноги. Мужики только плечами пожали. Положили – значит, так оно нужно, ничего не знаем. На белом саване, покрывающем низ умершего, кем-то было оставлено огромное, буро-черное грибное тело. Семейство трутовиков, оторванное от древесного ствола и перекочевавшего в гроб. – Тебе надо – бери, – бросил ритуальщик. – А нам все равно. Хоть с золотым запасом его хороните, раз уже уплочено. Калицеев аккуратно трутовиков из гроба забрал и ушел, прижимая к груди это ведьмино воинство. Грибы ведь, давно известно, как-то с нечистью связаны… Шел с ними по городу, обнимал, как детей. И только на полпути задумался, как же это ненормально. – Надо меньше пить, – пробормотал он, после того, как грибы, совершив страннейшее путешествие, отправились в мусорную урну. – Некрореализм, блять. * В телеэкране весёлый Сенкевич, чёрно-белый Сенкевич Группа детей хочет вырубить клей на последнюю мелочь И на «Кон-Тики» отправиться в море с самим Хейердалом Но мне не светит быть пионером – так мама сказала… Хассо ушел сразу как стемнело, вернулся в ночи. В руке держал две лопатки – саперную, повидавшую всякое, и новенькую. Смешную такую, с оранжевым черенком. Я отложил блокнот и снял наушники, приложил указательный палец к губам. Мол, тихо. – Спит? Кивнул. Юдифь умилительно посапывала в уголке. От печки исходил горячий свет, от него и голова дурела. Спасаясь, я прижался к самой холодной стенке, и так дожидался – когда же убийца наконец соизволит объявить о старте нашей маленькой пьесы. – На кладбище мертво, – скаламбурил Хассо. – Ночь и тишина, данная навек. Так что можем начинать. – Он наверняка тяжелый… – Да уж небось полегчал. Мертвые люди весят меньше живых. Так природой устроено. Вручил мне жизнерадостную лопатку и садовые перчатки. – За пояс лопату сунь, как солдаты делают. Вот так. Готов? Не страшно? Я тоже задавался этим вопросом. Пока ожидал, все старался найти в голове тот участок, который отвечает за тревогу. Но с разочарованием обнаружил себя совершенно безучастным к судьбе Огарева и тем более к его останкам. Избавиться от них было также просто, как вынести мусор или убрать со двора лежалую листву. Неприятно – может пахнет даже, но все еще рутина. Отчужденность эта пугала намного сильнее прочего. – Потом побоюсь, – бросил я Хассо, и мы отправились в склеп. Пока топали, Хассо задавал глупые вопросы: – Чем занимался? Я отвечал односложно, как расписание составлял. Вначале ел, потом думал. Музыку послушал и снова думал. Решил мысли записать, а тут ты и вернулся. – Прости, если спугнул музу. Огарева транспортировали с трудом. Лестница была крутой и скользкой, а следак, даже если и стал легче, все равно был еще той тушей. Такого надо бульдозером вынимать, никак не руками. Несли головой назад. Хассо впереди, взяв ноги мертвеца подмышки. Ну а я, получается, тягал Огарева за руки. Оттого получалось, что он очень потешно висел, а иногда еще и бился башкой о ступени. Звук при этом раздавался смачный. Вспомнил, как еще в школе заставили меня тащить из учительской в подвал старый несгорагемый шкаф. Он так был сделан, чтобы ни одного острого угла внешне – для максимального неудобства. А майор вон какой ухватистый получился. В церковную трубу было видать звезды – такие мелкие капельки белой краски. Не Ван Гог, но точно Ливе Версхюр, «Комета над Роттердамом». – Вперед смотри, – строго осадил меня Хассо. – Небо везде одинаковое, еще будет шанс полюбоваться. – Далеко несем? – Как выйдем – вправо. Кладбище встретило нас правильным, ни капельки не напряженным молчанием. Миновали могилу Тишины. Я заприметил, что она вновь чиста – Хассо буквально только что расчистил земляной холмик от нанесенного с севера снега. Донесли до свежевыкопанной могилы. Видимо, той самой, что днем мужики ковыряли. – Приехали. Бросай. – Так чужая же, – заметил я про могилу, когда положили Огарева на край. – В том и смысл. Глубина тут чуть больше полутора метров. Мы сейчас еще вниз сделаем. Это недолго, если филонить не будешь. – Не буду, – бросил я, и все заболело от ощущения бесплатного труда. – Но нехорошо как-то выходит. Вроде как подселяем на чужую недвижимость. – Зато завтра придут, сверху гробом накроют – и хрен кто его найдет. Цинично, но было в словах Хассо рациональное зерно. Я накрыл майора курткой и спрыгнул в могилу. Убийца сделал также. Мы столкнулись спинами и заколотили мерзлую почву. – Лопата и кирка, кирка, и саван бел, как снег, – приговаривал Хассо. – Довольно яма глубока, чтоб гостю был ночлег, – продолжал я. – Умница. Ты подлинно умница, Иоаким. Говорят, молодое поколение совсем не читает. Слушаю и радуюсь, что не пришлось тебя кончать. А я уж как рад, думал, выбрасывая из могилу новую порцию земли. Работа была жаркой, даже взопрел. По спине бежала ледяная вода. Не знаю, сколько мы ковырялись во всем этом, как большие черви, но Луна переместилась по небосводу заметно. Вначале ее закрывало церковной верхотурой. К концу работ спутник уполз вправо. – Думаешь, хватит? – Не знаю. Давай примерим. Хассо ногами столкнул Огарева в могилу. Потом спустился и аккуратно изменил конфигурацию тела. Получилось, будто следак лежит на дне и тоже, как я, небом любуется. Поза – солдатик на Посту номер один. – Нормально. Засыплем, утрамбуем. Как влитой будет. Словно всю жизнь там пролежал. – Погоди, – потребовал я. – Пекаль туда же брось. Хассо, приосанившись, брякнул: – Схуяли? – Ты же сам сказал, – напомнил я. – Ствол из земли вышел и попал к нечестным людям. Чтобы зло творить, так ведь? Ну так пусть назад в землю и войдет, чтобы никакого зла на нем больше не было. – А мне прикажешь с голой жопой ходить? Меня вообще-то убить пытаются. Я на своем стоял. Расхрабрился. – В город поедем – там менты. На автовокзале менты, в метро менты. Везде, одним словом. Попадешься. В тюрьме то тебя, конечно же, старые друзья не достанут? Хассо замолк. Потом достал пистолет, полюбовался им мгновение и в могилу выбросил. – Достанут, – согласился он. – В тюрьме с этим еще проще, чем на воле. Да и девочку подставлять не хочется. Ей, в отличие от меня, еще можно будет по-человечески пожить. – И мне тоже. – Ну, пусть и тебе. – Еще надо бы слова какие-то сказать. Так принято. – Иоаким, – строго заметил Хассо. – Может еще трехкратный салют исполнить? Из пальца, пистолет-то там. Ладно, давай быстро. Майор был плохим человеком, еще хуже он был следователем – потому что коррумпированный, всесильный и безжалостный. И помер он, как жил. Камень в голову прилетел, тюк! И все. Покойся, майор, с миром, котла тебе душевного, с такими же, как ты сам, мудаками. Нормально? – Аминь. Бросили на майорово брюхо по две горсти земли, а потом оставшуюся накопанную вниз свалили. Хассо еще спустился, ногой ее равномерно распределил. Потом на майоре Огареве не без удовольствия попрыгал. Мне даже показалось, что я слышал, как внизу кости хрустят. – Пружинит земля-то. Палево. Ну да ладно, я насмотрелся, как тут хоронят. Никаких тебе долгих церемоний – приволокли, гроб на ремнях спустили и по домам. Не принято что ли по-человечески прощаться? – Молись, чтобы и в этот раз без расшоркиваний было. – Мы так и так уже будем далеко. Помоги. Он протянул мне ледяную ладонь. Пришлось схватиться крепко и преступника из могилки вытянуть. – Гляди-ка, – сказал Хассо с напускной веселостью. – Побратались. Выпьем же для сугрева, Иоаким? Тут на донышке совсем осталось. Я никому не скажу, обещаю хранить твое реноме трезвенника, пока дух не испущу. Я посмотрел на бутылку, на Хассо, на эту проклятую землю. Гадко стало от своего спокойствия в тот момент. Сели на куртки, ноги в яму свесили. Хассо отпил, потом я. Водка оказалась совсем невкусной – дерущей глотку круче раствора люголя. – Хорошо? – Заткнись, – пробормотал, втягивая запахи рукава. В голове на доли секунды отключили электричество, мозг сделал пируэт. Потом вроде бы нормально, даже и вправду растеклось внутри химическое тепло. – Нет, лучше скажи, Хассо – это настоящее имя? – Нет, брат. Это рабочий псевдоним. – Понятно. Думал, ты из немцев. – Немцы делают вещи, – отметил Хассо, прикладываясь к пузырю. Передал мне – я допил. Там буквально две капли оставалось. – Имя я для другой жизни оставлю. Когда все закончится, буду снова его носить. Где-нибудь в солнечной Португалии, куда точно-преточно попаду. – Юдифь с собой возьмешь? – А надо? – Ей тоже, наверное, пошла бы на пользу Португалия. Да просто что-то другое, от Тенерифе до Берега Слоновой Кости. В общем, другой климат, другое представление о жизни. Там, наверное, даже бездомные живут хорошо. Ни от голода, ни от холода не умрешь. Лежишь себе, нищенствуешь с видом на большую воду. – Правду говоришь, – согласился Хассо, ежась от порыва низового ветра. – Но пусть она лучше как-нибудь сама. Так безопаснее. Я ухмыльнулся. Необычно Юдифь на Хассо смотрела. На меня вот никто и никогда так не смотрел. Восхищение это было, что ли? Или верность. Пробивающая все на свете, женская. Как будто Юдифь сделала свой выбор, а дальше хоть огонь, хоть вода. Все готова была сдюжить. – Понял, похоже, на кой она меня сюда притащила. – Обоснуй. – На понт взяла. Могильщику нужен второй могильщик – это закон драматургии. Нужен кто-то, кто будет загадки разгадывать и вопросы дебильные задавать, тогда сюжет пойдет. А то сидел бы ты тут еще год, как монах. Зачем ей монах нужен? – Грехи отмаливать, – предположил Хассо и принялся ковыряться в жидкой бороде. Вшей, может, искал. – А человечий вид надо принять, факт. В город возвращаются благообразными или никак. Омоешь главу мою из ковшика? Омою, кивнул я. Мы вернулись в церковь, накипятили воды – в тазу и чайнике. Хассо сбросил одежду – под ней оказался болезненно дохлым, с выпирающими наружу ребрами. Жрал он тут, наверное, очень нерегулярно. Тер голову половиной бруска хозяйственного мыла, отхаркивался. Я орудовал ковшом. Чувствую, говорил, как грязь вместе с мертвой кожей слазит. А под ней новая, розовая. Аж дышит. Мне показалось, что вот он – тот момент, когда надо задать главный вопрос. Хассо с мокрой башкой был беззащитен. – Как ты ее убил? – Просил же… Не здесь. – Так ты в склепе просил, – напомнил я, обрушивая на взмыленную голову водный поток. Хассо выругался, засучил рукой в поисках полотенца. Но я его первым схватил и за спину упрятал. В заложники взял. – Не убивал. Честное пионерское. Он поднял голову, посмотрел на меня с великим осуждением. Вытерся ладонью и влагу с пальцев, вместе с мыльной пеной, в тазик сбрызнул. – Вину с себя не снимаю. Но больше своего тоже не возьму. Хочется сказать, что Тишину я пальцем не тронул, но это вранье будет. Тронул и не только пальцем. Но все было по взаимному согласию. Мы друг другу очень нравились. – Косой знал? – Догадывался, наверное. Он отбитый, это правда. Но не тупой же, извилины у него исправно шевелятся. Да и с Тишиной у него сразу были отношения нечеткие. Она при нем была ВПЖ или онсэн-гэйся – как хочешь называй. Помедлив и оценив мои знания в вопросе, Хассо объяснил: – ВПЖ – военно-полевая жена. А онсэн-гейся – так в Японии называют танцовщиц, оказывающих на горячих источниках всякого рода пикантные услуги. Это не блядство, а вполне себе социальный институт, симулякр семьи. Мужчине порою нужно иметь женщину, которая будет удовлетворять его потребности, особенно на войне. Одна беда – подобные союзы непрочны. В них верность зиждется не на любви, а на чувстве благодарности. Оттого и высока вероятность неверности. В тот день мы поехали к ней, потому что она этого хотела. Беда же в том, что хотела она не только меня. – А сам ты ешь то, что продаешь? – Так как продаю, – Хассо погрозил мне пальцем. – Сам не употребляю. Это мешает делу. Других причин останавливать ее у меня не было. К тому же, под этим делом повышается либидо. От слова «либидо» тянет чем-то антиромантичным. Как от процедурного кабинета, где ставят уколы от бешенства. Хассо, мне кажется, специально употребил именно его, защищаясь от воспоминаний. Надиктовывать протокол проще, чем исповедоваться, но он все равно отвернулся. – Реакция индивидуальна. Кого-то шторит больше, кого-то меньше. Я видел людей, которые под этим делом танцевали до самого утра, но и тех, кто падал без сознания через полчаса, тоже немало. Все зависит от массы тела, предрасположенности, изношенности мотора. Я грешу на последнее. Тахикардия и любовь оказались для Тишины плохо совместимы. – Она умерла… – Да, в самом процессе. Не дай бог тебе такое пережить. У меня перед глазами встал рисунок Ерголиной, увиденный тогда. Эта закушенная, словно в экстазе, нижняя губа. Передернуло, к глотке подступил водочный вкус. – Нет, Иоаким, не оправдываюсь. Поступил, как сволочь. Испугался. Я в тот момент и не думал почти. И вариантов не искал. Оделся, открыл окно. Она, Тишина, была почти невесомой... Дослушивать не стал. Тоже не думал, все случилось со скоростью вспышки. И сила невероятная откуда-то взялась, как будто годами внутри меня дремала, а тут – на тебе через окно. Разбежавшись, хорошо, со всей любовью, вмазал Хассо по уху. Потом развернул, еще раз огрел, теперь по переносице. Он даже не попытался защититься. Как же меня это тогда поразило. Потом я уже ногами бил, и далеко не по самым приличным местам. Кровь появилась. Потом Юдифь проснулась. Увидела эту картину и закричала сиреной. Да и я бы, наверное, закричал, но очень-очень крепко сжал в тот момент челюсти.