Некрореалисты

Я вышел из церкви в четвертом часу. Без куртки: красный, мокрый, нагретый, как шкворчащий на сковородке круг докторской колбасы. С тонкой женской сигаретой и пачкой балабановских спичек в правой руке. С плеером – в левой. Эти сутки в моем личном антирейтинге занимали отныне почетное первое место. И если уж падать на дно – то никаких полумер, все должно быть цивильно. Кладбище встретило меня удовлетворенным молчанием и лунным светом, от него снег мерцал полупрозрачным молоком. Захотелось этот миг запечатлеть, но камеры никакой с собой не было. Да и способен ли объектив вообще передать такой мистический цвет? Я сложил пальцы «кадром» – указательные и большие выстроили прямоугольник, в который я поместил пейзаж для запоминания. Вышло очень красиво и жалко, что никто его, кроме меня, не увидит. Запалил спичку – она потухла. Также сделала вторая. Поднял глаза к небу, будто говоря: «хватит знамений, тошно». Третья спичка зажглась. Подкурил от нее неумело, по-школьному. Выпустил дым тонкой осторожной струйкой. Не закашлялся, но и вкусно не было. Таинство осталось для меня непонятым. Всунул один наушник, нажал кнопку. Сидюк задрожал, выбирая, чтобы мне нагадать. В конце концов подал хриплый, будто пропитый, голос и проигрыш электронной гитары. Пел, вернее – зачитывал, о любви к парадоксальному небесному светилу, вестнику приближающихся бед. О, моя чёрная звезда, (и эхом – «зда-зда-зда) Свети мне так же, как тогда, С листа бумаги, из подполья, Из ниоткуда в никуда... Из арки без врат появилась Юдифь – с полотенцем на шее, вместо шарфа, и с тазом в руках. Сделала взмах. Мыльно-алая вода полетела куда-то вниз, в заросший кустарником овраг. Чудесный, надо сказать, овраг: с одной стороны крутой, почти как стена. Природой созданное идеальное место для расстрела. Оно обступало кладбище с запада, и у церкви вплотную к ногам подбиралось. Ночь освещая миражом, Над словом и под падежом, Чтоб я увидел и запомнил, Что потерял и что нашёл... – Доволен собой? – спросила Юдифь холодно. Я только плечами пожал, и наушник сиротливо выпал. – Ходячая глиобластома. Глаза у девушки были зареванные и злые. Зрачок радужку съел, потому она выглядела особенно жутко под Луной – натурально кладбищенский злой дух. – Ты меня хоть оскорбляй понятными словами. А то я же не обижусь. – Опухоль, – пояснила она. – В башке. Она растет и начинает давить на мозг. От этого у людей случаются галлюцинации, частые перемены настроя и отключаются базовые инстинкты. Вроде самосохранения. Люди с глиобластомой могут резко отупеть и начать творить всякую хрень. Проверься, Иоаким. – Да не трясись ты. Все, в целом, живы. Никто больше не умер. И не потому что я не хотел – просто не научен. Я позабавился, наминая Хассо тяжелыми ботинками. Как танцевал на нем: раз-два-три, раз-два-три. Бока у него были жесткими, а нос мягким – казалось, нажмешь, и лопнет. Я и нажал каблуком. И вправду потекло. Отсюда и красная водица: Юдифь после нам пол мыла. Но не убил, конечно. От такого не умирают. А на большее ни сил, ни храбрости мне не хватило. К тому же, мне стало по-настоящему страшно от того, что Хассо не сопротивлялся. Лежал, смотрел на меня во все глаза – с явным любопытством. Ему было интересно, как его бьют и, главное, чем закончится. Хотелось думать, что он и сам был не против, что его таким образом казнят, и тоже разочаровался, что обошлось без смертного боя. Когда я закончил и облокотился на стену, он разочарованно повернул ко мне залитое кровью лицо и прошептал: «Всё?» – А это тебя прямо извиняет? – рука Юдифи схватилась за полотенце, как за оружие. Того гляди, отстегала бы меня. – Два петуха. Мальчишки, как же матери оплошали, не вытравив вас еще в утробе. Один своим хером тыкает – а потом люди мрут. Другой весь такой приличный, а как доходит до дела – сразу истерика. Лучше без вас. Вы мир портите. – Поэтому и умираем раньше, – блеснул я студенческим знанием. – В среднем на десять лет. – Плохо. Надо еще раньше. Дай сюда, дуралей. Вырвала у меня сигарету из зубов и засмолила: потерянная, но дико важная. С этим проклятым тазом, на эмалированном нутре которого все еще оставались мыльные пузырьки. Потом Юдифь сказала очень серьезно: – Еще раз хоть пальцем его тронешь – я тебя прикончу. Вот этими вот ногтями брюхо распорю и выпотрошу, как плюшевого зайца. Веришь? – Верю. Не было никаких сомнений, что так и сделает. Разрежет, нутро вывернет, кирпичами нафарширует. Потом в реку бросит, и ищи беднягу Иоакима вечные веки. Посмотрел на нее мимолетом, испугался, потому что было видно всю готовность отстаивать свое. Пускай некондиция – все равно свое. – Ты же с самого начала знала, как все случилось той ночью... Юдифь коротко кивнула. – А Косой? Дай угадаю, он конечно же в полном неведении? – Ему очень идет незнание. Если задумаешь его разрушить, то держи в голове – с тобой всякое может случиться, – Юдифь грозно застучала нарощенными ногтями по металлу. – Выпотрошишь, – догадался я. – С особым зверством. – Опять верю. Хоть и не понимаю, – признался, наматывая наушники на палец. – Хассо тебе неверен, и вообще любовь у вас односторонняя. Ничего не ёкает, когда его видишь? Когда помогаешь ему разбираться с этими бедами? А в глаза как смотришь? В левый с нежностью, я сам видел. А в правый? – Это не твое дело, как и на кого мне смотреть. И вообще, вырастешь – сам все поймешь. Как мертвецов таскать – так ничего, повзрослел. А как делам амурным учиться на чужих ошибках – так «вырастешь», «поймешь»… Я сплюнул табачную мокроту. – Разреши идти, Миледи? – Хуеди, – отозвалась Юдифь. – Хассо больше не тронь, рот свой тоже придерживай закрытым. Иначе секир-башка и домой в цинковом ящике. Косой покажется тебе материнской фигурой в сравнении со мной. Мое расстройство, Иоаким, стоит дорого. В целом, мне даже понравилось, что мы расставили все по своим местам, а я наконец разглядел в Юдифь талантливую притворщицу, так легко играющую на настроениях мужчин. Этой взрослой двуличности мне все еще требовалось научиться, если я, конечно, хотел выжить. Вернувшись за катапетасму, застал Хассо дееспособным. Он был гладко выбрит и отмыт – от того его деформированное лицо было еще более выдающимся. Уродство его каким-то образом не портило – в линии бровей и скул оставалась нерушимая красота. Веяло спокойствием и надежностью – точно не теми качествами, какие ждешь от побитого. Держась за бок, Хассо стоял на шконке и отдирал со стены бумажный образок. На память. – Чего такой кислый? – спросил Хассо, спускаясь на землю. – Морда помятая. – На свою посмотри. От носа Хассо и вправду расходились две характерные бурые борозды – словно рапидографом в шутку отрисовали, пока спал. – Я надеялся, что ты ушел раскапывать могилу и принесешь назад пистолет. «Ага. Чтобы его отобрать. Сначала меня кончить, а потом самому застрелиться», – подумал я. Такой сценарий казался наиболее реалистичным. В Хассо было много этого вымершего век назад декаданства, ананасов в шампанском и прочих веселых ветропросвистов. Нет таким людям на белом свете места, ой нету. Слишком томные. Вещи Хассо, в которых он культурно бомжевал последние месяцы, отправились в печку – жалеть о них никто бы и не подумал. Побелевший от времени армяк в огне сразу завонял жженным волосом. – В большой город надо возвращаться парадно, ну или же не возвращаться совсем. Каждая собака должна видеть, что ты приезжаешь, не утратив достоинства, – пояснил Хассо, разбирая спортивную сумку с логотипом футбольного клуба «Чкаловец». Обычно в таких неприкасаемые фанаты возят на выезды гороховый суп в банках, пару носков, флягу со спиртом, сухари в желтой газетной бумаге. Непритязательный набор для путешествия – на такое ни менты, ни гопники не позарятся. Но в сумке сибирского чандала хранилась интересная пожива. Хассо аккуратно извлек вначале плотный шерстяной валик. Встряхнул им – оказалось очень недурное черное пальто. Потом там же, на дне, отыскались брюки – клетчатые, но не броские. И восхитительная белая сорочка. Мятая разумеется, но всем видом показывающая свою заграничность. От нее веяло праздностью, как от каждой вещи, изготовленной в утонченной стране: Франции там или, на худой конец, Португалии. В таком виде он точно замерзнет, но сделает это красиво. Цивильный костюм выгодно оттенял рыло, и Хассо, полюбовавшись собою в мутное настольное зеркальце, улыбнулся. Образок вчетверо сложил и во внутренний карман, у сердца, спрятал. Не прижгло же у него ничего там. Говорят, проклятым все божье хуже раскаленного железа. Потом пропел себе под нос: – Ланфрен-ланфра. Я соскучился по городскому ландшафту. Хочется уже поскорее посмотреть на городскую улицу в фонарях. И новогоднюю иллюминацию. На улице Крауля, злорадно думал я, никто даже завалящей гирлянды не повесит. И спать ты там будешь на гнилом диване, хрустком от трупа. Если повезет, то клопы тебя на нем живьем съедят, как только проснутся и снова почуют пришедшее к ним мясо. – О чем молчишь, Иоаким? Жалеешь, что длины кишок не хватило меня прибить? Брось, – Хассо подмигнул. – Мало у кого с первого раза получается. А мне еще, похоже, по белому свету придется походить. Грехи позакрывать. Как считаешь, может, в монастырь уйти? Или лучше на войну? В монастырь ему было бы лживо. Я так прямо и сказал. До города мы пошли по отдельности. Во-первых, так было безопаснее. Во-вторых, каждому от двух прочих стало тошно. Вначале собралась и исчезла Юдифь. Потом я отчалил, тоже никак к месту не привязанный. Хассо остался: сказал, «дела доделать». Дело, как по мне, у него было одно – еще раз напоследок на могилке Тишины похозяйничать. Без лишних свидетелей, а то мало ли, поговорить с крестом захочется. Проходя мимо темного зева могилы, посмотрел вниз. Ни дна, не покрышки не увидел. Огарев лежал надежно, звать, как сердце из-под половицы, никого не собирался. От вида открытой земли задубели руки, и я спрятал их в холодные карманы, пошел прочь и очень быстро. Город Стешин в ранний час был в масть настроению. На центральной площади не было коз. Ушли все козы. Я монотонно двигался по окружности, краем глаза наблюдая за автобусной остановкой. Там уже собирался какой-то народ, и курточка Юдифи мелькала среди непримечательных пуховиков, отдавала столичным блеском во всеобщем унынии. Решил не подходить, пока скотовоз не подадут, и залипал во внутренности газетного ларька. За мутным стеклом рядком лежал пипифакс с яркими обложками. В одной куче аналитика ситуации в Зимбабве – там опять кого-то свергли, – рассказы о заговоре нацистов и инопланетян, а также доказательства гомосексуальности очередной звезды из телеящика. У ларька ко мне подошел бродяга с приятным русским лицом. Вернее, с половиной лица. Слева он был довольно харизматичным мужиком, а справа гулем из видеоигры. Обварился, может, и на том его жизнь лихо развернулась. Бомжик доверительно толкнул меня в плечо: – Служивый. Дай денег. Не стерплю. Он, наверное, всем мужского пола говорит «служивый». А женщинам – «мадэмуазэль». – Рано, не продают еще. – Так я это, – полу-урод показал в сторону аптечного креста. – Найду. Я вручил ему банкноту – с красивым изображением Большого театра. – Мое почтение, – невпопад поблагодарил бомжик, нелепо кланяясь. – Добавь еще двадцатку, а? Я две склянки куплю. Одна тебе. Я удивился и в то же время почувствовал себя глубоко оскорбленным. Это он что же, думает, я до того уже опустился? – А на закуску что? Гематоген? – с издевательской заинтересованностью спросил я. Мужик издал недовольный рык, в котором крылась народная мудрость: закуска, мол, крадет спасительный градус. Значит, понижает эффект эскапизма. – Иди, дядь, за своим лосьоном. И не подходи больше. Двуликий повиновался, сжал сотку и побрел к аптеке, приговаривая о жестокости людей. Подарил мне пищу для размышлений обо всем сразу: о провинции, жизни и судьбе. Ну и о целительных свойствах боярышника, как без этого. А там уж автобус подъехал, и я поспешил к нему. Занял место в самом заду, где от соляры и жара мозги сразу размякли. Разлегся на все четыре сиденья, обалдев от усталости. Хассо вбежал уже под самый конец, когда водитель даже двери все, кроме передней, закрыл. Его подождали – ну видно же по облику, что человек городской, такого просто так на остановке не кинешь. Сначала, пока из Стешина выезжали, мечтал. Потом записывал мысли в блокнот. Смеялся про себя. Выдумывал, что кончится все это – книгу издам навроде путевых заметок, маргиналий на полях биографии. Псевдоним придумаю посмешнее, чтобы было злобно и при том легко. По-простому, обязательно по-русски, с привкусом тропа про бои местного значения. Когда стало совсем жарко, уснул с тревогой. Автобус качало влево-вправо, потом херак – и куда-то вверх от колдобины. Постоянно возникала иллюзия, что падаю, желудок приставал к пупку. Но молодое тело легко воспринимает такие эксперименты. Все равно отдыхает. Снилось всякое неровное, прямо как трасса. Вначале что-то про забойщиков скота – я тоже был забойщиком и бил током коров. Они напоследок выли, как приводной ремень. Потом автобус затормозил, я сонным глазом увидел в окне проблесковые маяки служебных машин. Испугался, что нас настиг полицейский патруль. Что менты сейчас ворвутся в салон со своими автоматами, гаркнут крепким матом. И потащат нас троих в тюрьму, потому как есть за что. Проснулся, к окну прильнул. Автобус как раз объезжал место аварии: две тачки сложились в один стальной пирог. Спасатели в снопах искр режут железо, надеясь кого-то живого достать. Менты тоже были, но проводили нас совершенным безразличием. И я, выдохнув, уснул снова. Так до самого города и продрых. Не понравилось, что в городе шумно. Все куда-то ехали и гудели. Мы отошли за здание автовокзала. Со стороны входа оно было модерновое, из стекла с голубеньким кантом. А сзади – просто унылый и старый кирпич. – Все, – подытожила Юдифь. – Расход. Я позвоню тебе, Иоаким, если ты понадобишься. – Серьезно? – Да. И не посмотрю, что ты мудак. Руки и ноги-то у тебя есть в магазин сходить, если я не смогу. Напоследок Хассо мне издевательски кивнул, я ответил средним пальцем. Они с Юдифью отправились ловить бомбилу на повороте, оставили меня маяться одного. Облегчение с привкусом кислятины. В общагу мне, как всегда, не хотелось. Прочих вариантов было немного – числом два. Или три – если сейчас поехать на железнодорожную станцию и купить билет до дома. Мать, наверное, будет рада и приготовит что-то вкусное. Отец хмыкнет, оторвавшись на пару минут от книги. Он любит порою сесть на кухне, рядом с чайником, и читать что-то из библиотеки прилежного пионера: Каверин, «Два капитана». «Мой лейтенант» Гранина. Взгляд из-под очков у него в этот момент очень сосредоточенный. Все остальное время – одуревший от очередного возрастного кризиса и несоответствий юношеской мечте. Плюнул на все, пошел напрямик до парка и лютеранской церкви, а оттуда до дома Митавского было недолго. Телефон разрядился, плеер тоже крутил не в темпе: нужны были новые батарейки. Лужи на асфальте уже схватил ледок, но кто-то до меня его уже весь переломал, отобрав еще одно приземленное удовольствие. Леши дома не оказалось. Домофон ничего кроме гудков не давал. Пожилой охранник развел руками: уехал барин. С чемоданом: видать надолго. Ключи оставил на вахте, но давать их никому не велено. Передать чего, когда вернется? – Скажите, стрелок мимо проходил. – Какой стрелок? – не понял охранник. – Ну такой… Латышский. Улыбнулся тому, как прозвучало. Ноги дальше по городу понесли. Понесли, понесли, и в итоге сам не заметил, а уже был на пограничье районов. В одну сторону начинался транспортный узел и старые «немецкие» коттеджи-барачки. Ну а по направлению движения было слышно, как трамваи гремят по мосту через быструю реку – морозов, ее сковывающих, еще не было. «Постоянно тут оказываюсь. Медом намазали? Надо бы этот феномен обдумать, найти вакцину». На помойке белел холодильник «Минск». Пьяницы, еще более кроткие, чем обычно, и поредевшим отделением, держали оборону на детской площадке. Капитан Стаматин ковырялся в моторе. Его и видно-то было совсем чуть-чуть, потому что верхняя половина корпуса, вместе с головой, пропадала в «восьмерке». Я подошел ближе и скромно дождался, пока мент вынырнет из-под капота. Увидев меня, он ничуть не удивился. – С повинной пришел? Сейчас не до тебя, едем отвозить твоего дружка до дома. – Да я вообще не к вам. Сначала капитан удивился: как это, не ко мне? Покрутил задумчиво масляный щуп, совсем сухой, два и два сложил. – А. Понял. – Какого дружка? У меня их много. Перебрал в голове, кого полиция и куда могла бы везти. Косого? Этот не дастся. Митавского? А он известный неуловимый Джо – в том смысле, что никому не нужен. – Журналиста Сверчкова, – раскрыл Стаматин, выдержав интригующую паузу. – Смешной такой додик оказался, общительный. Бестолковый. Теперь будет дома сидеть с браслетом на ноге. Надо было сразу так решать, а в итоге биографию сделали золотому перу региональной прессы. – Дожали бы. Вы же умеете. – Следователь сменился. У нового сердце еще осталось. А старого проебали, понял я. И не найдете уже. – Если тебе негде спать – мой диван в твоем распоряжении. До утра не появлюсь. – Великодушно. Уж слишком вы ко мне добры, товарищ капитан. – Что-то мне подсказывает, – Стаматин задумчиво почесал висок. – Что тебя лучше держать поближе. Пригодишься, не знаю как. Да и ты вроде бы безвреден. Как морская свинка, но еще разговариваешь. Морские свинки прикольные, я точно знаю. Хотел себе такую, когда в школе учился. Одна грусть – недолговечны. Поэтому мне не давали добро животину заводить. А возился бы в детстве с грызунами – может, человечнее был бы. Стаматин с громом захлопнул капот, упал в свое корыто и умчался. Напоследок махнул мне неопределенно. Думаю, попрощался. Хотя мог и просто с дороги согнать, водители иногда в сердцах так делают, когда пешеходы их особенно из себя выводят. Знакомый подъезд, лифт на ремонте. Кнопка вызова лифта выжжена и растеклась, как свечка. Поднимался очень медленно, ноги от предшествующих событий налились свинцом. Позвонил в дверь. Я слышал, что за стенкой вода плещется. Ерголина открыла не сразу: пока выбралась из ванной, волосы выжала, надела что-то. Все равно предстала передо мной беспощадно сырой. – Привет. – Что тут забыл? Голова у Ерголиной была мокрая, очень смешная. Рубашка клетчатая – на два-три размера больше, как платье. Капитанская, скорее всего. Ноги ровные и очень бледные. Я шагнул за порог. Она отступила. Дверь закрыл самостоятельно, провернув два раза замок. Показал тем самым, что никуда уже не уйду. Разулся, ботинки поставил на резиновый коврик. Ноги всунул в сланцы от разных комплектов. Ерголина никак себя не проявляла – только глаза пучила от моего хамства. – Есть хочу, – проинформировал я. – Покорми, а? – Сдурел, что ли? Выметайся. Так не пойдет. Хоть газом трави, хоть мелком тараканьим. Не уйду, там на улице страшно и плохо. Землей и кровью пахнет. Я подошел и Ерголину некрепко обнял – аж пискнула и руки вскинула от страха. Положил голову ей на плечо, так застыл. – Иоаким? – спросила она испуганно. И по имени, это уж совсем поразительно. – Ты чего? – Просто заткнись минуты на две. Очень тебя прошу. Кто из нас был в тот момент более беззащитен – это вопрос для долгих научных препирательств. Проказе точно было неприятно. Но мне, по всей видимости, вообще хоть в петлю. Просто сначала накапливалось долго, а потом вдруг рвануло, как перекачанный воздушный шарик. Лиза тактично дала мне продышаться и только потом возмутилась: – Ты плачешь, что ли? – Нет. – Рукав мокнет. – Это сопли, – соврал я. – Насморк у меня. Хронический. Она еле заметно кивнула. Ну, сопли и сопли. Медленно, как бы не решаясь, опустила одну руку мне на затылок. Не погладила, но стало все равно очень тепло. – Хорошо, – согласилась Ерголина. – Покормлю тебя. Есть суп, картошка. Мясо вчерашнее. Лимонад «Ситро» еще, невкусный. – Вот невкусного – его два стакана. Ерголина повторила: хорошо. Я отлип, отвернулся, вытирая лицо от внезапно хлынувшего из глаз. Получилось совсем не мужественно, но легче. Как если в родном доме все собрались, но зеркала занавешены. – Раздевайся, мой руки. Она исчезла в кухне. Застучала дверца холодильника, тарелки, газ на плите вспыхнул с характерным громом. И стряпней потянуло так, что я чуть на месте не умер. В ванной маниакально тер руки мылом, а потом еще пемзой и металлической губкой. Под ногтями смотрел, где могла оставаться стешинская грязь. Носом шмыгал. – Лиз, – позвал. – Ну чего еще? – А я все узнал, – набрал воды в ладони и себе в морду бросил, чтобы ослепнуть. – Сейчас тебе расскажу. – Сначала обед. Остальное потом. Думаю, она все поняла. Лиза Ерголина ведь очень умная. А в зеркало на себя не смотрел. Вообще в тот момент явственно показалось, что лица у меня вправду нет. Только маска, губы сизые и глаза – горят, как два уголька. Тоже, может, не мои, а уже почти век как казненного человека.