deep dark dreams

Жизнь при ближайшем ее рассмотрении довольно циклична — Кэйа мимолетом думал об этом когда-то недавно, а теперь в этом уверен. Потому что он снова лежит, откинувшись в кресле, и снова себя ненавидит. И его пальцы снова в неровном, беспорядочном ритме движутся внутри его тела. И он снова представляет все то же. И это все, что у него есть. И этого снова, как и всегда, не хватает до боли. И с этими чувствами получается справиться теперь только так на какое-то время — или никак. И их конкретный окрас уже даже не важен. И «не представлять ничего» — с недавней поры не работает тоже. С той самой поры на втором этаже таверны — пропади она в Бездне. Потом он, наверное, сможет уснуть. Или хотя бы мыслить спокойно. Это немного, но спасибо уже и за это. Еще чуть-чуть, Люк, Архонты, еще, я... Дилюк внутри его головы смотрит на него с бесконечным теплом и желанием и повторяет его имя, прижимаясь губами. Кэйа. Кэйа. Кэйа. Кэйа. Кэйа-Кэйа-Кэйа-Кэйа-Кэйа... Ему остается немного, пара толчков, пара движений навстречу, пара сжимающихся вокруг пальцев мгновений, несколько прикосновений к члену, когда тело пронзит наконец-то оргазмом, уже не столько приятным, сколько необходимо-выматывающим. И именно в этот момент он понимает, что голос раздается не внутри его головы, а снаружи. — Кэйа? Кэйа, ты здесь? Он не встает. Он не встает, он подскакивает, судорожно мотая головой из стороны в сторону. Штаны сдернуты до колен, его член качается, красный и влажный, почти упираясь в живот. Щель между ягодицами и внутренняя сторона бедер перепачканы смазкой. Он все еще болезненно возбужден, он почти на пределе, и он понимает, что не может продолжить. Когда Дилюк стоит у двери. Когда Дилюк стоит у двери и повторяет его имя. Кэйа натягивает штаны свободной от смазки ладонью и на едва гнущихся ногах подходит к двери. Впивается в кожу ногтями. — Зачем ты здесь? — Кэйа? — Я спрашиваю, зачем ты здесь? Дилюк что-то сопит, ничего не отвечая. Кэйа приваливается к косяку пылающим лицом. — Разве ты сейчас не должен быть с Люмин? — Я извинился перед Люмин и сказал, что буду занят. И что мы увидимся позже. Сейчас Люмин, наверное, уже за границей Мондштадта. А я сейчас здесь. У твоей двери. Ты меня впустишь? — Знаешь, что я делал? — А? — голос кажется не то чтобы удивленным, но, кажется, чуть сбитым с толку. — Что я сейчас делал. Прямо сейчас. Знаешь? — Эм... нет. Я не знаю. Опять напивался? — Сначала так и планировал. А потом понял, что все равно не напьюсь. А потом я трахал себя пальцами в кресле и вспоминал, как ты трогал меня. И как называл мое имя. И я почти кончил, а потом ты пришел. А сейчас у меня так стоит, что мне больно, и между ногами хлюпает смазка. Дилюк молчит, наверное, минуты две. Потом все-таки отвечает. — Ну... хорошо. Так ты меня впустишь? — А ты так хочешь войти? Он отвечает как-то почти потерянно. — Я хочу увидеть тебя, Кэйа. Мне неудобно, что так вышло. Кэйа распахивает дверь, резко и нервно, даже не пытаясь спрятать ни свой стояк, ни горящие щеки, ни дрожащие руки, ни сбитое дыхание. — Ну? Увидел? Нравится?! Дилюк ничего не отвечает, просто качается вперед, медленно и осторожно, и так же осторожно обхватывает руками дрожащего Кэйю, не обнимая, скорее просто обозначая объятия. Так, что если сам Кэйа этого не хочет сейчас, ему достаточно просто сделать шаг в сторону или полшага назад. Кэйа не делает ни шаг, ни полшага. Он просто стоит, чувствуя жар почти на своей коже — почти, но все-таки нет. Потом сам обхватывает Дилюка руками и упирается лицом ему куда-то в шею, вдыхая запах. И только тогда Дилюк наконец-то обнимает его в ответ, сжимая по-настоящему. Они стоят так несколько минут, замерев в объятьях друг друга, и Кэйа чувствует, что сейчас или начнет тереться об живот Дилюка своим все еще пульсирующим в глухом желании разрядки членом, или просто расплачется, когда тот отстраняется, убирая руки. — Привет? — говорит он с каким-то глупым выражением лица. — Привет, — отвечает Кэйа. — Я зайду? И прости, что так вышло. Я не подумал. — Ты не подумал. Прощаю, — он отодвигается чуть в сторону, — заходи. С праздником? Дилюк только кивает. *** Они целуются, словно впервые, словно подростки, нежно и осторожно, почти без языков, лишь прикасаясь губами, а у Кэйи все еще стоит до боли, и это так странно. Дилюк отступает спиной назад, садясь на диван, и Кэйа залазит ему на колени, обвивая руками за шею, притираясь бедрами к паху. Он снова чувствует, как внутри хлюпает смазка, и от того, что его ноги сейчас расставлены в стороны, а ягодицы разведены, она вытекает наружу, стекая по коже промежности. Он ерзает на Дилюке, отводя взгляд. А потом берет его руку и кладет себе на бугорок между ногами под натянутой тканью. И подается вперед, почти падая на грудь Дилюка. — Я хочу, чтобы ты трахнул меня, — шепчет он куда-то в его кожу, зажмуривая до боли глаза, — я хочу, чтобы ты сегодня меня действительно трахнул. Трахни меня. Я хочу. — Кэйа? — по голосу Дилюка опять ничего невозможно понять. — Я хотел, чтобы это случилось тогда, на твои восемнадцать. Я читал... готовился. Боялся, что это будет больно. В ту ночь почти не мог спать. Архонты... я ночью растягивал себя, перепачкал обе руки в смазке и думал о том, что четыре пальца это уже почти не больно, но член должен... ощущаться совсем по-другому. Тебе завтра восемнадцать, а ты дрых в своей комнате, пока я смотрел в потолок и сходил с ума, представляя, как все произойдет, я... — Кэйа шепчет лихорадочно, глотая слова, боясь замолчать, толкаясь в его руку. А потом Дилюк ее убирает. — Почему вообще именно так? Дилюк выдыхает в его губы, гладя щеку кончиками пальцев. — Что? Что почему так? — Почему ты с самого начала считал, что все должно случиться именно так? Что ты будешь... что это тебе важно будет готовиться? — Да потому что я хочу так! Потому что ты можешь считать меня кем угодно и относиться как угодно, можешь считать это какой-то мерзостью или слабостью, можешь презирать, можешь считать сейчас чем-то грязным и неправильным, можешь считать меня отвратительным, но ничего из этого не отменяет того, что мне, черт возьми, это нужно! Ты доволен теперь? И мне казалось тогда... ты понимаешь. — Я понимаю, — Дилюк целует его в уголок губ и отстраняется, все еще гладя лицо. — Тогда зачем спросил? Кэйа понимает, что его снова трясет. И что ему необходима разрядка. — Наверное, мне было важно, чтобы ты сам это сказал. Чтобы я был уверен, что речь не идет о принуждении. Пусть даже неосознанном. У тебя тогда были сильные проблемы с личными границами, и я боялся, что ты можешь убедить себя в чем угодно, потому что не понимаешь, чего действительно хочешь и имеешь право хотеть. — А чего хочешь ты, Люк? — голос звучит снова глухо и нервно. — Чего хочу я? — Чего хочешь ты? Чего ты вот сейчас, например, черт возьми, от меня хочешь? Может, хочешь, чтобы я тебе отсосал? Я ведь ни разу этого, по факту, не делал. Это был бы хороший подарок? А, Люк? Ты бы хотел сейчас что-то такое? Дилюк опять долго молчит. А потом берет лицо Кэйи руками и отводит чуть в сторону, убирая синие пряди, ловя его взгляд. И говорит, смотря в голубой глаз обоими своими. — Я хочу, чтобы тебе было хорошо. Нет, не так. Так бы я сказал, может, лет семь назад, когда был маленьким идеалистичным мальчишкой, который слишком заботился о том, чтобы делить все на свете на хорошее и плохое, и, конечно, не желая быть причастным хоть к чему-то плохому. Я хочу прикасаться к тебе, я хочу целовать тебя, я хочу быть в тебе, я хочу тебя, я хочу видеть твое лицо в тот момент, когда ты на пределе, когда ты ничего не можешь больше скрывать и придумывать, когда ты искреннее всех, кого я когда-либо видел. Я хочу слышать, как ты стонешь, как ты кричишь, как ты даже кричать уже больше не можешь. Я хочу видеть, как ты умираешь в моих руках, Кэйа. Как ты сгораешь, как мы сгораем вместе. Я хочу, чтобы мои пальцы держали твое сердце. Ты не представляешь, насколько ты красивый, ты не представляешь, какой ты сейчас, какой ты всегда, ты не представляешь, как я хочу, когда смотрю на тебя. Какое у тебя тело, какой взгляд, как ты реагируешь. Что я хочу еще сделать. Каким я хочу тебя видеть. На что готов, чтобы увидеть тебя на грани и за гранью. Мой Кэйа, Кэйа, Кэйа, Кэйа. Говорят... моя стихия связана с чем-то, чему человек посвящает себя без остатка, чему-то, в чем он не видит границ и пределов, это всегда и для всех что-то разное, но отношение одно. Сгоревшие за мечту... И сейчас, конкретно сейчас для меня это ты, — все это Дилюк говорит, не меняясь в лице, и даже голос остается почти таким же, только в зрачках все так же плещется ревущее пламя, заливая их до краев, а крылья носа коротко раздуваются. — И я спрашиваю еще раз, Кэйа. Мы сейчас продолжаем? Кэйа уже не слышит последние слова. Он трясется, чувствуя, как даже шея горит, и, сжав собственную руку между ногами, рефлекторно притираясь пахом, с болезненным криком кончает от пары коротких движений, пачкая домашние брюки. И падает в руки Дилюка, пока его колотит в безостановочной дрожи. Такого с ним даже от самой сильной стимуляции раньше не было, даже когда Дилюк одновременно толкался пальцами внутрь и влажно целовал его, пока Кэйа сжимал собственный член, трущийся об его бедра. Даже когда, казалось, пылало и горело все его тело, внутри и снаружи. Даже тогда он не чувствовал себя так, как сейчас, просто от слов и нескольких прикосновений. — Мне... я должен... мне нужно в ванную. На негнущихся ногах он отцепляется от Дилюка, встает и тут же падает куда-то в сторону, успевая рукой ухватиться за полку. Стоит, тяжело дыша, ощущая на себе внимательный взгляд. Если Дилюк сейчас что-то скажет, если Дилюк сейчас что-то сделает, если он сейчас бросится помогать, это испортит если не все, то почти все. Дилюк не делает ничего и ничего не говорит. Кэйа добирается до ванны почти вслепую, и только там, привалившись к стене, наконец чувствует, что может дышать. И только тогда слышит преломленный деревянной преградой голос Дилюка. — Я буду на кухне. Налью тебе выпить и поищу что-то себе. Ты же не против? И только тогда он может ответить, но сам не помнит, что точно ответил. *** Когда он выходит из ванной, Дилюк уже сидит в общей комнате, соединяющей кухню и все остальные, а на столе стоят два бокала и открытая бутылка из личных запасов Кэйи. Один из бокалов полон почти до верха багрово-красной жидкостью, в другом на самом дне плещется немного прозрачной. Дилюк поднимает на него взгляд, и в глазах плещется тот же багрянец. Кэйа подходит, ощущая внутри странную пустоту и пульсацию, заметную лишь теперь, когда он делает большие шаги. Он ощущает, как колечко мышц, растянутое раньше четырьмя пальцами, сжимается теперь вокруг пустоты. Он даже не понимает опять, находит эти ощущения сбивающими или приятными. Дилюк протягивает ему полный бокал. — Выпьешь? Как будто Кэйе сейчас это чем-то поможет. Едва ли вся бутылка помогла бы ему успокоиться. Он нервно улыбается. — Может, сам выпьешь немного? Хотя бы в честь праздника? По лицу Дилюка кажется, что он сам только в этот момент вспоминает о своем дне рождения. — Мне это не нужно. Если я выпью немного, это ничего не изменит. Мне достаточно сейчас тебя рядом, чтобы чувствовать себя так, будто я уже прикончил пару бутылок. Если выпью много, это будет не то, чего я хочу. Я хочу видеть тебя. Хочу все запомнить. И... не хочу сделать больно. Кэйа принимает из рук бокал, сдержав короткую дрожь, когда их пальцы вновь почти соприкасаются, выпивает залпом, почти не чувствуя вкуса, ставит его рядом с тем, что с водой. Потом садится рядом. Руки лежат на коленях, одна из них механически теребит край длинной свободной рубашки. Пальцы снова дрожат. Он кладет куда-то на мягкую ткань маленькую бутылочку смазки, которую все это время сжимал в своей левой руке, мокрую от пота, заполненную наполовину, убирает руку, и Дилюк забирает ее, не глядя убирая куда-то в карман рубашки. — Это... — Я понимаю. Он сидит напротив, кажется, не собираясь даже прикасаться к Кэйе, пока тот первый этого не сделает. А потом в голову Кэйи приходит мысль, одновременно абсолютно стыдная и восхитительная. Он закусывает губу изнутри, чувствуя, как пылают щеки, но голос опять, слава Архонтам, удается сохранить совершенно спокойным. — Посиди еще на кухне, Люк. — Хорошо. Я посижу, — Дилюк даже не спрашивает, зачем, но Кэйа почему-то все равно чувствует необходимость за что-то перед ним оправдаться. — Несколько минут. Можешь считать это сюрпризом. — Я посижу столько, сколько будет нужно. Он встает, и на мгновение его силуэт заслоняет свет лампы, а потом наклоняется, и Кэйа мгновенно рефлекторно задерживает дыхание, вцепляясь руками в колени. Но Дилюк лишь коротко целует его в лоб, отведя в сторону пряди, и снова отходит назад. — Я подожду. Ты можешь позвать меня, когда будешь готов. — Я сам подойду. — Хорошо. *** Дилюк приподнимает обе брови. Потом открывает рот, собираясь, по-видимому, что-то сказать. Потом закрывает обратно. Кэйа улыбается, наклоняя голову, чувствуя, как пряди щекочут открытые плечи. Произнести что-то осмысленное у Дилюка получается со второй попытки. — Ты считаешь, это нужно, Кэйа? Если тебе... — Я сам так хочу, — он перебивает его на полуслове и подходит вперед, сложив руки перед собой, сжав в замок пальцы, чтобы не дрожали. Дилюк пробегает по его телу глазами, сглатывает, подается вперед, не отрывая взгляда. — Я... могу прикоснуться? Вместо ответа Кэйа сам берет его руку в свою и кладет себе на бедро, покрытое полупрозрачной голубой тканью. В прошлый раз ему едва удалось ее отстирать. Сегодня, видимо, уготована та же судьба. Кэйа опять улыбается. А потом вздрагивает от ощущения горячей ладони. Она проводит по бедру вверх и вниз, протаскивая ткань по телу, покрывающемуся мурашками, чуть сминая ее, коротко сжимает, и Кэйа выдыхает, на секунду почувствовав головокружение. И прижимает сверху своей же ладонью сильнее. — Это твой сюрприз? Голос Дилюка вырывает его из расплавленного нервного оцепенения, возвращая в реальность, где Дилюк гладит его бедро сквозь ткань полупрозрачного платья, и его глаза смотрят на Кэйю как на что-то, не принадлежащее этой реальности. — Тебе не нравится? Вместо ответа Дилюк резко подается вперед и касается губами там, где только что лежала его рука. Его ладонь горячая, но губы еще горячее, влажное дыхание касается кожи сквозь тонкий слой ткани, и Кэйа всхлипывает, вцепляясь в пальцы Дилюка, рефлекторно подаваясь вперед. Все это время, с того самого момента, как он только вышел из ванной, или еще раньше, когда только начал готовить себя, пытаясь не прикасаться к бугорку простаты где-то внутри, но все равно его вскользь задевая, его член был в полувозбужденном состоянии, и Кэйа морщился, когда раньше его цепляла ткань свободных домашних штанов (выходя из ванной, он не стал даже надевать под них белье — зачем?), а потом подол длинного платья. Теперь он вздрагивает, чувствуя, как член наполняется кровью, прижимаясь к животу. Влажное от смазки колечко мышц снова сжимается и разжимается вокруг пустоты. Кэйа шевелит бедрами, пытаясь поймать больше прикосновений там, где это сейчас ему так необходимо, но Дилюк кажется абсолютно выпавшим из реальности, он целует его ноги и бедра сквозь ткань, так, что она становится мокрой, как спасенные от гибели волей судьбы прикасаются к статуе своего Архонта в ошеломленной горячке, ведет пальцами следом, словно не верит, что на самом деле прикасается к Кэйе, шепчет его имя в смуглую кожу. Они касались друг друга, казалось бы, тысячи раз, но сейчас все иначе. И Кэйа выгибается навстречу, и шепчет тоже, что не может больше, и хватает обе руки Дилюка, тянет его к себе, на себя, вжимаясь своим телом в чужое, трется уже красным и влажным членом одновременно об свой живот и одежду Дилюка сквозь мокрую ткань, размазывая липкий предъэякулят, чувствует его возбуждение, а потом мир качается куда-то в сторону, и Дилюк подхватывает его под бедра, поднимая в воздух, и Кэйа обвивает его своими ногами, вжимаясь сильнее, понимая, что может не выдержать опять не только до того, как хоть что-то начнется, — до того, как они вообще окажутся хотя бы в кровати. Он что-то шепчет Дилюку, сам не запоминая, что именно, но Дилюк, по-видимому, каким-то образом его понимает, и сжимает его бедра, не давая двигаться, целует, глубоко и отчаянно, прижимая куда-то к стене, а потом опускает обратно. Они стоят теперь друг напротив друга, тяжело дыша и едва касаясь друг друга руками. — Мне кажется... мы так никуда не дойдем, Люк. — Да, это... Где ты хочешь, чтобы мы... чтобы это было? Кэйа отворачивается, пытаясь успокоить дыхание. Выходит из кухни, слыша, как Дилюк идет следом, ощущая его взгляд на своей полуоткрытой спине. Толкает дверь в полумрак спальни, останавливается у края кровати, пытаясь не думать о том, как сжимается все внутри. Дилюк останавливается за ним, и он ощущает его дыхание на своей коже. — Ты хочешь оставить столько света? Так, как сейчас? Он проходит чуть вперед, попадая в зону зрения Кэйи. Качает головой на закрытое плотной шторой окно. — ...Я хочу видеть. Дилюк кивает и рывком сдвигает в сторону штору, впуская в комнату вечернее солнце. Оранжево-желтые лучи скачут по смуглой коже, сгорают в огненных волосах, тонут в голубой ткани. Дилюк поворачивается и, кажется, на секунду забывает, как нужно дышать. Потом говорит, едва шевеля губами. — Кэйа... Он снова сглатывает, отходит в сторону от окна, пуская в комнату еще больше закатного света. — Я... говорил, что не знаю никого красивее тебя? Кэйа снова улыбается, ведет плечами, чувствуя, как глупо краснеет. — Ты говорил. А потом Дилюк опять срывается вперед, прижимая его к себе, целуя до боли, и они в переплетении рук и ног падают на кровать. Потолок кружится, все размазывается перед глазами в оранжево-красном калейдоскопе, дыхание сбивается, Кэйа чувствует, как Дилюк ведет руками по его щекам, прижимая к себе, снова целуя, по груди, по шее, по напряженным соскам, по животу, потом проходится там же языком и губами, прямо сквозь платье, как будто вновь вспоминая все его эрогенные зоны. Только все тело Кэйи сейчас — эрогенная зона. Он всхлипывает под Дилюком, подаваясь вперед, выгибаясь навстречу до боли в спине, запуская пальцы в спутанные красные волосы, откидывая голову назад и хватая воздух, разводя колени, чувствуя, как язык и губы спускаются ниже, как стекает от головки члена по внутренней части бедра липкая полоска слизи. Дилюк не касается его члена, понимая, Кэйа и так уже на пределе, и они оба знают про его короткий рефрактерный период, но сейчас хочется именно так. Нужно именно так. Первый раз кончить только от члена. Только с Дилюком внутри его тела. Только... Дилюк целует его бедра, откинув в сторону платье, водит губами, оставляет полу-поцелуи, полу-укусы на гладкой коже, и Кэйа вцепляется в простыни, повторяя какую-то ерунду. А потом Дилюк поднимается на руках, подаваясь наверх, и ловит его уплывающий взгляд. — Будет легче, если ты перевернешься на живот. Хотя бы в первый раз. Кэйа мотает головой так отчаянно, что перед глазами опять все расплывается. — Нет! Я не хочу так. Хочу видеть тебя. Дилюк снова кивает. И только когда Дилюк отстраняется, чтобы снять свою одежду, Кэйа понимает, как бешено колотится его сердце, так часто, что, кажется, сейчас сломает ребра и выпрыгнет из груди куда-то наружу. Звон пряжки ремня звучит в его ушах и в вязком воздухе спальни болезненно отчетливо. Желание никуда не уходит. Но еще появляется липкий, отвратительный, неестественный страх. Они делали это раньше. Не именно так, но все равно делали. Он сам это делал. Не именно так — но вся физиология схожа. Он делал это недавно. Он знает, как ощущается что-то внутри. Он знает, как это бывает. У него есть, Бездна его подери, уже такой опыт, и в основном этот опыт был лишь приятным. Но это ничего не меняет. Дилюк сейчас между его бедер, смотрит на него с отчаянным, бесконечным, глухим обожанием, а он сам возбужден так, как никогда в жизни, он сжимается, мечтая почувствовать что-то внутри — и ему страшно. И стыдно за свой абсурдный, бессмысленный страх — он сам этого хотел и продолжает хотеть. И это опять ничего не меняет. А еще его мозг как специально подкидывает именно в этот момент мысль о том, что Дилюк физически сильнее. Всегда был сильнее, на это привык полагаться и именно это в себе развивать, а теперь, после своего путешествия, о котором одних лишь слухов уже хватает, и в котором при нем даже не было глаза Бога, развил это, должно быть, лишь больше. Как саму физическую силу, так и привычку на нее полагаться. И глаз Бога Кэйи валяется в стопке одежды где-то в прихожей, а глаз Бога Дилюка все еще при нем, в шаговой доступности, на ремне штанов, скинутых вниз с кровати. И если вдруг Кэйа захочет остановиться, когда Дилюк этого не захочет, он ничего не сможет сделать. И нет ни одной причины, по которой Дилюку, ни разу до этого ничего не делающего с Кэйей насильно, придет в голову сделать что-то такое именно сейчас. Это ничего не меняет тоже. Это не столько про боль и фактический вред, понимает вдруг Кэйа отчаянным резким инсайтом, — это про доверие. Про абсолютное доверие и открытость, про искренность и уязвимость, про способность передать весь контроль кому-то другому. Про желание передать этот контроль. И потому ему страшно. Потому что он слишком сильно этого хочет. Потому что он не может дать себе право так доверять. Потому что для него это слишком много значит. И потому что он не может остановить реакции своего тела. — Подожди, — шепчет он куда-то в воздух, не смотря на Дилюка, — погоди, Люк. Погоди, не надо. — Кэйа? Кэйа? Что-то не так? Попробуй расслабиться. Дилюк снова скользит к нему взглядом, а потом берет обе его руки в свои, сгибая и сжимая в них его пальцы, и смотрит с бесконечной нежностью и теплотой. И — да. Это опять ничего не меняет. — Я не могу расслабиться! — его голос дрожит, плавает какими-то диссонансными острыми осколками в вязком мареве комнаты, залитой солнечным светом — теперь почти красным. — Ты хочешь, чтобы я прекратил? Мы просто ничего не будем делать сегодня? Кэйа мотает головой. — Я могу продолжать? Кэйа мотает головой еще сильнее. Он сам понимает, что это абсурдно, что он сам сейчас непонятно чего хочет и требует от Дилюка, но оба предложения вызывают почти одинаковую волну безотчетного страха. Дилюк смотрит на него долго и странно. А потом словно что-то решает у себя в голове. — Прости, Кэйа. Если я был неправ, потом ты можешь врезать мне по лицу. Я не буду сопротивляться. И до того, как Кэйа успевает что-то понять и ответить, одна рука перехватывает его собственные где-то у него над головой, прижимая к кровати, а вторая опускается на его шею, перекрывая кислород, вдавливая пульсирующие нити артерий глубоко в кожу. Кэйа беззвучно воет, паника накрывает его мгновенной ревущей волной, заливает все тело, он конвульсивно выгибается, пытаясь сбросить с себя Дилюка, трясет ногами, хрипит, чувствуя, как воздуха становится все меньше, как в голове нарастает пронзительный шум, как его член абсурдно дергается в воздухе, словно сейчас сжимают его, а не шею, он пытается мотать головой, слюни стекают изо рта, глаза слезятся, повязка сползает куда-то в сторону, волосы путаются, и ему кажется, что он сейчас умрет, задохнется не от гипоксии, а лишь захлебнувшийся собственным страхом. А потом все прекращается. Руки Дилюка остаются все там же, но страха не остается. Это не Кэйа захлебывается им, а он сам захлебывается в себе и исчезает куда-то. И остается только отчаянное, тянущее, болезненное желание. — Продолжай, — шепчет Кэйа одними губами, беззвучно открывая рот, как рыба, выброшенная на берег, — продолжай. Рука на шее ослабляет хватку, позволяя вдохнуть пылающий воздух, прорезанный красным, но остается все там же, вторая рука опускает запястья, и Кэйа сам сжимает ладони на руке вокруг своей шеи, прижимая сильнее, не давая убрать ее, в беспамятстве ловит взгляд Дилюка, подается бедрами вперед, разводя шире колени. Он уже почти ничего не видит за скачущими перед глазами цветными кругами и каплями слез, размазанными по ресницам, но чувствует, как другая ладонь, та, что держала его руки, скользит куда-то в сторону, а потом возвращается в мокром и липком, проводит между его ног, задевает красный, прижатый к животу член, отчего Кэйа вновь подается вперед с рваным всхлипом, а потом спускается ниже. Когда внутрь проникают первые два пальца, раздвигая опухшие стенки, скользкие и горячие, и одновременно рука на его шее вдавливается в кожу сильнее, Кэйа выгибается, в отчаянии пытаясь насадиться еще, скользит ягодицами по простыням, вцепляется в пальцы Дилюка. Пальцы проходятся внутри, к ним добавляется еще один, раскрывая его сильнее, Дилюк проводит одним сплошным нажатием по всей верхней стенке внутри, что-то вспоминая, и Кэйю выламывает на кровати в болезненно-острой влажной вспышке, когда они задевают простату. Член дергается, смазка капает с головки на дрожащий живот, собираясь в ямке вокруг пупка. — Люк... — шепчет он, чувствуя, как что-то стекает по щекам и по шее, — я... сейчас... я не хочу так... Дилюк целует его, а потом пальцы выходит наружу, снова влажно пройдясь по внутренним стенкам, оставляя его пустым на мучительные секунды, до того, как во вход упирается твердая горячая головка. Кэйа воет, качается навстречу, смотрит на него одним глазом — покрасневшим, отчаянным, умоляющим, ошеломленным взглядом, сжимает ноги за спиной Дилюка, чувствуя скользящую ткань, и стонет уже абсолютно бесстыдно, ощущая, как тесные мышцы, обхватывающие член, раздвигаются в стороны, как он раскрывается и заполняется твердым, пульсирующим и горячим. — Да, да, Люк, я... так... еще... еще... еще-еще-еще-еще... я... А потом Дилюк подается вперед одним слитным плавным движением, сразу входя почти до конца, и Кэйа давится воздухом, и это совсем по-другому, он ощущает его тело на своем, твердое и горячее, и такой же твердый и горячий член внутри, он словно заполняет его сразу везде, не остается больше ничего, лишь его тело и пронизывающее, раскалывающее пополам ощущение. Его ноги болтаются в воздухе, где-то за спиной Дилюка, пальцы поджимаются, колени трясутся, колечко мышц сжимается и разжимается, обхватывая твердую плоть. Вторая рука Дилюка, теперь свободная, скользит к его члену, путаясь в пышном подоле, но Кэйа опять мотает головой, шепчет, не надо, он слишком быстро кончит, он хочет еще, именно так, двигайся, почему ты не двигаешься, двигайся, давай, я не могу больше, я не могу, я не могу, и Дилюк подается назад, под короткий всхлип Кэйи, а потом резко толкается внутрь, наклоняется, снова подается вперед, сгибая Кэйю почти пополам, перехватывает его ноги под коленями и кладет себе куда-то на плечи, платье сползает, синий мешается с красным, член пульсирует, готовый взорваться, внизу живота скручивается пружина, и головка упирается прямо в простату, и из головки его собственного члена падают на смуглую кожу белые капли, давление становится невыносимым, но он все еще не на пределе, всего становится больше, с каждым толчком внутри его тела, ощущения нарастают, Дилюк долбит его простату, пульсирующую и набухшую, почти безостановочно, и его рука все еще сдавливает шею, теперь не перекрывая доступ кислороду, но так же чуть прижимая артерии, и Кэйа умоляет о чем-то, сам уже не понимая, о чем именно, и повторяет имя Дилюка, и шепчет, как любит, через сорванный голос и стоны, и пытается подмахивать бедрами куда-то навстречу. Все нарастает, нарастает, нарастает, стискивает и выворачивает наизнанку, и Дилюк внутри его тела, на нем, перед глазами, в его голове, внутри его кожи, а потом рука, последний раз коротко сжимаясь, отпускает шею. И он слышит где-то на периферии сознания шепот «давай, Кэйа...», и мир взрывается ослепительной вспышкой. Кэйа вопит, не слышит ничего и не видит, широко распахивает глаза, член дергается в воздухе, он выплескивается так, что сперма описывает в воздухе широкую дугу и почти попадает ему на лицо, а потом выливается снова короткими рваными струями в такт не прекращающимся толчкам внутри его тела, и ему кажется, что он никогда не прекратит кончать. А потом белое становится черным, так и не вернувшись к своему настоящему цвету, и Кэйа проваливается куда-то в пульсирующую влажную пустоту, запоминая лишь короткие поцелуи на шее — там, где недавно лежала рука. И ничего больше не остается. *** Он приходит в себя от того, что горячие пальцы медленно перебирают его волосы. Реальность возвращается рывками, сначала ощущения, потом звуки, потом, когда он открывает глаза, зрение — только это едва ли много дает, так как вокруг все равно темнота. Последней возвращается память. Кэйа всхлипывает, тыкаясь куда-то в сторону чужой ладони, рефлекторно сжимая колени. — Кэйа? Рука замирает в его волосах. — С днем рождения, — шепчет Кэйа, упираясь в чужую грудь, обвивая обе руки вокруг его тела, вдыхая запах огня и темного дерева, — с днем рождения, с днем рождения, с днем рождения, Люк... Лица Дилюка не видно, но по звуку в его голосе он чуть улыбается. — Почти два ночи. Уже первое мая. Ты слегка опоздал. — Два ночи? — Почти. Честно, ты меня напугал. Как ты себя чувствуешь? Кэйа не знает, что отвечать. Тело ощущается огромным сгустком слаймовой слизи, внизу живота глухо тянет, между ног влажно и грязно, а внутри горячая, ревущая, отчаянная, почти пугающая, почти болезненная эйфория. — Я... так и не подарил подарок. — Так у тебя был еще какой-то подарок? Какое-то время Кэйа все так же утыкается в грудь, а потом все-таки поднимает голову и видит в глазах Дилюка, блестящих теперь в полумраке, к которому его собственный глаз уже почти что привык, какое-то новое выражение — он его едва помнит. — Ты это... сейчас пошутил? Дилюк смотрит на него, и глаза горят как в детстве, и все становится неважным. — Похоже на то. Он снова улыбается, только совсем иначе, широко и свободно, так, как когда-то давно, как на полупрозрачном слайде, похороненном на самой глубине его самых ярких, самых важных, самых бережно хранимых воспоминаний. И прижимает Кэйю к себе. И закрывает глаза.