когда мне больно было и плохо, ты не спасал меня, герой. твое оружие — слово, ты не полезешь в бой.
— Как же... как же мы так попали, Юрка... — Кривонищенко шепчет, лепечет едва внятно, почти не шевеля заледеневшими, посиневшими губами. Взгляд пустой. Юра смотрит куда-то перед собой, то ли в небо, то ли в гущу метели, то ли воображая перед собою что-то свое, далекое. Взгляд стеклянный — и ощущается, без преувеличений, таким же. Криво кажется, еще немного — и что-то будто бы треснет, расколется, глаз помутнеет, появится трещинка, заполонит все, не оставляя шанса. Дорошенко шевелится где-то у него под самым боком; через силу чуть приподнимается на своем месте, заглядывает в чужое лицо, проверяет, как он — только Криво в его сторону не смотрит, почти незрячий взгляд не отводит от снежной дымки. И на мгновение Дорошенко застывает с больно колющем сердцем — ему вдруг кажется, что Кривонищенко не дышит, и взгляд этот, стеклянный, смотрит в пустоту совершенно неосознанно. Криво моргает. Только тогда Дорошенко падает рядом, почти облегченно выдыхая и ловя рукой Юрку за одежду. Сам прикрывает глаза и дышит почти неслышно; щурится, боясь перестать все это чувствовать. И боль, и холод, и усталость, и как в сон тянет — Юра знает, что спать нельзя, и Криво знает; они оба знают и пытаются не уснуть. — Криво, — едва слышно хрипит Дорошенко у Кривонищенко над ухом. — Говорить надо. Молчать будем — вырубимся. Надо что-то... надо что-то... делать... говорить... — Какое... говорить... Юрка... у меня все отмерзло... — И у меня! И у меня отмерзло, — Дорошенко звучит как-то отдаленно, едва слышно; то ли метель завывает, то ли Криво и вправду сейчас отрубится. Голос у Юрки искусственно бодрый и оживленный; это Криво улавливает даже через глушащую дымку. Как все искусственно — искусственно до глупости, будто происходит не с ними и не взаправду. Будто сон снится... и если он сейчас отрубится — то ничего страшного не произойдет, он просто проснется... Проснется в палатке, под этой чертовой печкой, и обязательно растолкает храпящего над ухом Дорошенко, чтоб не повадно было. А впереди — еще часть маршрута, горы, лыжи, друзья... — Криво! — он не успевает впасть в забытье, как Дорошенко снова его тормошит, хотя сам едва в себе силы находит. Пальцы дубовые сжимают ткань, резким рывком заставляют тряхнуться в сторону, а после чуть расслабляются и ложатся поверх бессильно. Кривонищенко это чувствует, пускай и слабо. — Не спи! — Юр-ка... — снова шепчет, лепечет, не шевелится даже Криво. — Мне страшно. — Страшно... всем страшно... И мне страшно... Я уснуть боюсь. Уснуть. Сон. Сны. Кошмары. Видения. На Кривонищенко обрушивается внезапным осознанием какая-то навязчивая, но отчего-то едва уловимая мысль. Юра чуть прикрывает глаза — перед ними рисуется образ. Едва разборчивый, неосязаемый совсем, под доносящиеся до него отголоски вырванных из контекста чужих фраз, то ли Дорошенко над ухом все никак не уймется, то ли Сашка к ним вернулся, может быть, даже с Рустиком и Госей на подмоге, Криво ведь совсем не знает, не понимает и не ощущает, сколько времени прошло, то ли и подавно все это — сплошная иллюзия и единая слуховая галлюцинация, потому как Юра уже почти уверен: он сходит с ума. Его наяву сейчас преследуют образы, которые обычно не приходят даже — а жаль, — во снах. — Да глупости, Юрка! Ну какие видения? — Криво, ты обещал! — Ну что обещал? Что поверю на слово тебе? В байки эти? Тьфу, Юрка... Юдин смотрит таким взглядом пугающе-пристальным, что у Кривонищенко даже мороз пробегает вдоль спины. Он отворачивается, а сам про себя думать перестать не может о сказанном. — Игорь тоже так сказал. Ну ты хоть не смейся... не выставляй дураком. — Юрка, ну Юрка! — Криво оборачивается обратно, но теперь уже Юдин опустил голову и смотрит куда-то вниз. Кривонищенко встряхивает его за плечи, тот аж испуганно голову кверху поднимает чуть растерянно и недоуменно. — Ты не дурак. Не дурак! Но нельзя же всему, что видишь в полубреду и слышишь от местных язычников верить. — У меня предчувствие... Предчувствие нехорошее. В глазах у Криво на мгновение мелькает сомнение и, кажется, даже беспокойство со страхом немного — он заторможенно хватку ослабляет и от Юдина отстраняется. Юдин смотрит с надеждой. — Н-да... дела. Юр, ну... мы так давно поход этот планировали. Что ты предлагаешь? Обратно повернуть? Юдин нервно сглатывает, неуверенно перебирает пальцами и сминает рукав своей куртки. Кривонищенко это замечает, изучает взглядом внимательно, но не пересекается со встречным — отводит к окну, будто очень увлечен видом за. Но Юрка прекрасно знает, что это не так. Криво ждет ответа. Напряженно ждет, долго, но Юдина не торопит, и делает вид, будто вообще уже ничего не ждет — потому как у них так заведено. Им помолчать вдвоем иногда куда приятнее и лучше, чем болтать без умолку. И в стихотворениях чужих потайные точки, отправные точки искать, спрятанные меж строк, под буквами и знаками, ценней в разы. В молчании — золото. В молчании — спасение; в нем можно раствориться, но они как-то нелепо находят себя и друг друга. Юра очень надеется, что Юдин передумает как-то и даст заднюю сам; без помощи. Юдин знает, что Юра надеется. Но не может оправдать надежд. — Пока еще есть возможность... есть шанс — да. Надо свернуть, пока не станет поздно. Кривонищенко тяжко вздыхает. Кривонищенко мотает головой, проводит рукой по лицу, прикрывает глаза, и обессиленно опускается на лавочку неподалеку — ближе к стенке. Юдин безмолвной тенью подходит сзади и укладывает как-то неуверенно и будто бы особенно нежно, в преддверии прощания, руки тому на плечи. — Ну что ты, Юрка... что ты... — Что? чего я, Криво? — печальный взгляд и неуверенный голос Юдина сменяется вдруг басом Дорошенко совсем рядом. Кривонищенко едва разглядывает его образ за снегом, слипшимся на его ресницах. Весь обзор белый-белый. Все вокруг белое. Все вокруг какое-то неестественно ярко-белое и невпопад печальное. У Криво почему-то сильно щемит в сердце, но нет сил даже дернуться. Кажется, он бормотал что-то сквозь дрему и образы воспоминаний. А теперь ему снова больно, холодно и страшно. Ну почему ты, Юрка, не отговорил, почему ты, Юрка, оставил здесь совсем одного, почему ты оказался, как обычно, прав? Кривонищенко не хочется верить, что больше они не увидятся. Что не посмеются вместе над глупыми снами и предсказаниями Юдина. Что он не прочтет ему с наивною, многозначительной улыбкою украдкой «после трудного дня спят товарищи». Не хочется верить, что теперь товарищи вправду спят — крепким, вечным, холодным сном унынья смерти, среди них действительно нету тебя, и, что самое обидное, мы так и не успели и поговорить, и помолчать о самом важном и самом главном. Где ты, Юрка, теперь? смотришь ли на звезды? вспоминаешь ли товарища? скучаешь ли? Насколько невыносимо больно, грустно и страшно было тебе прощаться с нами там, зная и боясь того самого неизбежного? Криво немного печалит, что перед смертью ему видится розовый отблеск огня. Криво немного жалеет, что не послушался Юдина тогда. В этот самый трудный и леденящий момент он даже немного жалеет, что Юдина нет среди них — как бы страшно ему ни было думать об этом частью трезвого еще рассудка. Но больнее, страшнее всего Криво сейчас, что они так и не успели попрощаться как следует. И последние, на самом деле безмолвные, утопающие в ветре, немые слова и строки окажутся погребены заодно с тобою, Юра.даже песен тогда не допели мы, расставаясь как на пять минут… за какими лежит параллелями твой сегoдняшний трудный маршрут?