Другая ночь

"— Взаимная связь между светом и тьмой… Я вижу решенье, оно предо мной, Как точно и просто, однако: Свет есть отрицание мрака!" (к/ф «Тень, или Может быть, всё обойдётся» 1991 г. Песня «Дуэт Ученого и Принцессы»)

— Я тебя ненавижу… Ненавижу… — Анна выдохнула эти слова еле слышно, с трудом проталкивая их сквозь спекшиеся губы. И все-таки это была победа — суметь хоть что-то произнести вслух. Потом она открыла глаза. Комната тонула в ночной темноте, а болезненный красноватый туман мешал рассмотреть даже знакомые предметы. Ничего. Она не ослепла. Теперь нужно сесть… В ушах зазвенело. Каждая клеточка тела отозвалась тупой болью. Туман сгустился, снова заслоняя мир. Но Анна сумела удержать ускользающее сознание. Отчаянно стараясь не моргнуть, она смотрела перед собой, зная, что увидит. Вернее, кого. Непременно должна увидеть. — Это ты… во всем … виновата! Сухой, колючий смешок в ответ. Наверняка ее губы искривила та самая улыбка — высокомерная, страшная. Подведенные чем-то ярким глаза сузились. На гладком, холеном лице — брезгливая жалость. Нет, не так. Последний раз они обе выглядели почти одинаково. Измученные. Бледные. Та, вторая — даже краситься перестала. Почти… Вот только доброты в ней все одно не прибавилось. Как трудно двигаться. И так легко соскользнуть обратно, в глухой сон. Там нет боли. Но она, Анна, должна найти силы. Даже не ради себя. Придвинуться к краю постели. Спустить ноги. Нашарить пол. Он качается, словно одинокая доска, перекинутая через пропасть. Мягкое одеяло тянет обратно тягучей смолой. Цепляясь за стену, Анна упрямо сделала несколько шагов. Задела этажерку. Что-то зазвенело, сорвалось вниз. Не разбилось. Хорошо. Никто не услышит. Не помешает. Сегодня ей нужно дойти до конца. Почти наугад вытянув руки, она ухватилась за спинку стула. Комната кружилась вокруг, пропадая среди тумана. Только гладкое стекло в темной раме осталось на месте. Не отводя от него взгляд, Анна тяжело опустилась на сиденье. — Это ты… виновата, — сипло повторила она. Там, в зеркале — Она. Другая. Жестокая, равнодушная. Продумано строго одетая и причесанная. Раненная в самое сердце собственного самолюбия, и от того еще более неумолимая. — Очень разумно! — холодно произнесла другая, — он предал. Он обманул и опозорил. Но виновата, кончено, я. Тело качнулось вперед. Пальцы сжали край столика. Не сдавайся! Не падай. Не молчи! — Я не верю в это. Не ве-рю! Он не мог… Нужно было выслушать! — А он ничего и не отрицал! — резко летит в ответ, — не так ли? Снова перехватывает дыхание. Ломит виски. Сердце, стиснутое болью, пропускает удар. Не отрицал. Не объяснил… Оставил стоять, как на лобном месте… — Что он сделал с моей — и твоей честью? — пытается закрепить победу другая. Но в памяти всплывает иной кошмар. Из прошлой полузабытой жизни. Огонь одержимости в сумасшедших глазах. Цепкие руки шарят по одежде. «Сначала я должен тебя почувствовать!». Липкий ужас, слабые попытки вырваться… И — один-единственный меткий выстрел. Адепт Люцифера распростерт на полу. Ее спаситель успел. Как всегда. — Он спасал много раз. И мою честь, и жизнь! — получается вполне решительно и громко, — и поэтому не мог сделать со мной такое. Брак — ловушка, шантаж… Все что угодно… — Это не имеет никакого значения. Он женат. И теперь несет заслуженное наказание. Мгновенно пересыхает во рту. Пальцы слабеют. Голова клонится вниз, почти касаясь стола… О чем они спорят, Господи? Какая разница сейчас, что и почему сделал Штольман? Главное — он ранен. Он может умереть. Анна выпрямилась — медленно, с трудом. Груз страха, боли, и вины давил на плечи, сковывал, лишал воли. Но она должна преодолеть. — Почему ты не помешала этой дуэли? Почему? — в голосе слышны слезы. В ответ — ледяной беспощадный взгляд. — С какой стати? Это закон нашего общества. Между прочим, справедливый. Мы, женщины, унижены и угнетены. Значит, защищать нашу честь должны мужчины. — Тебе было мало Парижа? — горько вопрошает Анна. — А что — Париж? — усмехается та, — все остались живы. Сами поспорили, сами и поплатились. И то — царапинами. Мне хуже пришлось, потому что доучиться не дали. — Это убийство… — шепчет Анна, — узаконенное убийство… Яков умирает! Клюев ранен. Андрей Петрович — твой друг. И тебе все равно?! Чужое лицо с той стороны зеркала приближается. Теперь хорошо видны жесткие складки возле рта, который кривится в ненатуральной улыбке. — Штольман. Виноват. Сам. А Андрея Петровича я навещу, и поблагодарю. — Поблагодаришь?! Звон в ушах резко прекратился. Туман растаял. Мысли обрели ясность и четкость. Анна выпрямилась на стуле. Глубоко вздохнула, и встала на ноги. Они были еще слабы, но уже не подкашивались. — Я иду в больницу. К Якову. Сейчас. Та, другая, прищурилась и покачала головой. — Он растоптал твою репутацию! Ты унижена и опозорена перед всем городом! И бежишь к нему? Анна засмеялась. Да, она смогла засмеяться! Почти как раньше. Ведь ей, в отличии от этой — нечего терять. — Моя репутация! — хохочет она, — репутация… Меня находили на кладбище, видели в заброшенных домах, вытаскивали из подвалов! Яков приводил меня из леса, обнимал полуголую и почти лишившуюся рассудка в кабинете! На глазах у городовых! Мы несколько часов просидели взаперти, привязанные спина к спине… Да гори она синим пламенем, репутация, — уже кричит Анна, — я не хочу, чтобы за нее платили такую цену! Мне нужно, чтобы Штольман остался жив. И рассказал то, что ты отказывалась слушать… А все остальное мы как-нибудь решим. Она идет к шкафу. Почти ровно и твердо. Распахивает дверцы. Дергает первое попавшееся платье — кажется, синее. Пальцы действуют, словно чужие, дрожат, срываются. Крючки корсета никак не хотят попадать в нужные отверстия. Ничего. — Ты забываешься! Женщина в зеркале тоже стоит, расправив плечи. Ее взгляд полон гордыни и презрения. — Ты никуда не сможешь пойти — без меня. А я, поверь, не собираюсь навещать предателя. Я дала тебе возможность высказаться — здесь, вдали от чужих глаз. Но не жди большего. Ты ведь никто! Анна с силой дергает почти надетое платье за подол, так, что швы жалобно трещат. Зато дело сделано — осталось застегнуть пуговицы. Хорошо, что они спереди. — Это ты — никто, — отвечает Анна, сдувая со лба прядь волос, — отражение. Тень… — Да? Другая делает шаг вперед, и словно просачивается сквозь зеркало. Встает рядом — прямая, собранная, самоуверенная. — А может быть тень, — это ты? — Нет, — мельком взглянув на нее, Анна возвращается к борьбе с пуговицами, — я — дура. Которая в минуту слабости дала тебе волю. Поверила. Попросила помощи. А ты заняла мое место… На этих словах другая вздрагивает. Едва-едва. Но Анна чувствует, вернее — угадывает, что противнице стало не по себе. — Неудивительно, — продолжает другая, — ты ведь и правда, слаба и наивна. И он воспользовался этим — и пять лет назад, и теперь. Но не надо во мне видеть врага! Анна удивленно поднимает голову. — Да, да! — почти ласково, и очень убедительно говорит другая, — со мной тебе не нужно ничего решать, ни за что отвечать, и бороться. Ты можешь просто спать — там, в глубине, иногда отражаясь в моих глазах. Как слабое воспоминание о юности… А я никому не позволю больше нас обидеть! — Спасибо, — Анна заправляет за ухо непослушную прядь, — но твоей защиты мне не нужно. Довольно. Это — моя жизнь. Человек, которому ты желаешь унижения и смерти — моя любовь. Я сама буду отвечать за нее. — Не будешь! — маска доброжелательности снова сброшена, — я не позволю! — Я не спрашиваю твоего позволения, — тихо, но твердо произносит Анна. Другая смотрит ей прямо в глаза. Страшный холод опять проникает в душу. Тоска и безнадежность гасят чувства. Руки падают вдоль тела, оставив не застёгнутыми две последние пуговицы. Мысли теряют четкость, окрашиваются в серые, тусклые тона. Плохо. Одиноко. Ничего не хочется. Она так устала! Ей нужно отдохнуть… Немножко… "— Яков Платонович, отдохнуть вам надо!" Анна не отводит взгляд. Напротив, еще шире распахнув глаза, смотрит, смотрит. Я люблю его, говорит она, люблю и верю ему, никакой закон не отнимет его, и смерть не заберет! Я — сильная, я сама выбрала эту судьбу, и не предам ее. Я буду любить Якова, я буду помогать живым и мертвым, любой ценой! "Драгоценная моя Анна Викторовна…" — Не смей… — испуганное шипение. — Это… мое… место… — выдыхает Анна. Лоб покрылся испариной. Сердце грохочет в горле. Но другая! Она, кажется, становится прозрачнее. — Ты — тень, — продолжает Анна, — знай свое место! Комната разлетается клочьями, все существо превращается в сплошную боль. Анна стискивает кулаки, впечатывая короткие ногти в ладони. — Тень, знай свое место! Голос разрезает взбесившейся туман. На искаженном лице той, другой, испуг сменяется ненавистью. Она пытается качнуться к Анне, но вместо этого запрокидывается назад, жутко удлиняясь… На секунду ломанная тень на стене комнаты словно становится гуще… Потом слегка бледнеет. Все. Анна сглотнула. Схватилась за горло. Пальцы наткнулись на пустые петли и пуговицы у ворота. Машинально застегнула. Снова поправила выбившуюся прядь, медленно начала заплетать волосы. И вот тут всхлипнула. Села прямо на пол, прислушиваясь к себе. Никого. Она — одна. Вся, целиком — настоящая. Свободная. Теперь никто не помешает ей поговорить с Яковом. Только бы он был жив! Анна вскочила, метнулась к зеркалу. Схватила не то шнурок, не ленту, перевязала косу. Мельком взглянула на свое отражение. Она, слава богу, это она! Растрепанная, в перекосившемся платье. Без всякой рисовки и надменности. Наверное, смешная, возможно, глупая. Но лучше уж остаться такой, чем повзрослеть по правилам ее двойника. Она слетела вниз по лестнице — легко и быстро, едва касаясь ступеней. Набросила пальто, на ходу кое-как намотала на голову шаль. Только бы никто не проснулся. Ей нужно, нужно добраться до Него, не расплескать свою силу и надежду, сберечь это чудо возвращения к себе самой. На улице — зима. Морозный воздух колет иголочками. Снег хрустит. Почти как тогда, пять лет назад. И тоже нужно спешить. Сегодня она непременно успеет.