Другая ночь

«— Вы мне верьте, что я вам не лгу. Мое имя — Христиан Теодор. — Я запомню: Христиан Теодор. Да, я как-то вам не верить не могу…» (к/ф «Тень, или Может быть, всё обойдётся» 1991 г. Песня «Ученый и Принцесса»)

Анна тихо дышала ему в плечо — не то дремала, не то просто отдыхала от всего пережитого. Подбородок Штольмана щекотала кудрявая прядь ее волос, выбившаяся из-под пухового платка, поправлять которую совершенно не хотелось. Напротив. Он наклонил голову, и прижался губами к Аниному виску. Она только вздохнула благодарно, будучи пока не в силах разговаривать. Ехать бы так долго-долго. Еще не хватало, оборвал он сам себя. Чтобы Анне опять стало хуже из-за холода? Штольман плотнее запахнул на ней плед. Милц уверял, что никакой серьезной опасности нет, и главное для Анны — как следует выспаться, отогреться и успокоиться. Потому что всему виной не столько даже сама простуда, сколько сильнейшее нервное напряжение последних дней. Или даже недель. Потому что с момента дуэли Анна существует на пределе. Работает, передает показания духов, защищает невиновных… А еще постоянно пытается убедить одного меднолобого фараона в том, что они должны быть вместе. Экипаж тряхнуло. Анна вздрогнула, пробормотала что-то, и крепче прижалась к Штольману. Ухватилась за руку, и как-то очень светло улыбнулась. Как тогда, в дежурке, он тревожно коснулся ее щеки. Но жара нет, или же он слишком слабый. Немного успокоившись, сыщик все-таки заправил ее локон под край платка. — Вы будете меня дома навещать? — шепчет Анна. — Я боюсь, что с доктором Милцем договориться куда легче, чем с Марией Тимофеевной, — усмехается Штольман. — Да, — грустно соглашается Анна, — но вы все-таки попробуйте прийти. — Хорошо. Как и вы, я воспользуюсь окном, — очень серьезно говорит он. Анна тихонько, точно котенок, фыркает. Поднимает голову, ловит его взгляд. — Через окно, наверное, не надо, — вздыхает она, — мы же не преступники. Ведь в тот раз… И опять замолкает, сглотнув. В тот раз, во время расследования дела о кладе Кудеяра, Якова к ней провел дядя. Сейчас же к нему обращаться с подобной просьбой точно нельзя. Дядя нынче на стороне отца, Клюева, и всех тех, кто считает Штольмана — подлецом, а ее саму — глупой девицей без всякой гордости. Не дай Бог, вздумает уже сам вызвать Якова на дуэль. Лучше она сама к нему придет. Когда поправится. Улыбка Штольмана гаснет. Тяжелеет взгляд, направленный теперь внутрь себя. Анна из последних сил тянется к лицу Якова, чтобы коснутся сурово сжавшихся губ… Он, верно поняв ее движение, облегчает задачу. Обнимает за плечи, и наклоняется к ней сам. В дом Штольман так же вносит ее на руках, и осторожно усаживает в кресло. Мама, ахнув, бросается освобождать Анну от верхней одежды, громко дает какие-то указания Домне. Якова она при этом старается не замечать. Но вдруг замирает, осекшись на полуслове, понимая, что своими ногами дочь по лестнице не поднимется, и до комнаты не дойдет. А с мужчинами ныне в этом доме негусто… Дяди, вероятно, сейчас нет. И хорошо. Потому что Яков, не дожидаясь просьб, снова подхватывает Анну, и решительно идет к лестнице. Домна сдавленно ахает, но мама сердито ее обрывает. Яков, оберегая свою ношу, поднимается по ступеням ровно и неторопливо. Глаза Анны начинают закрываться, и она изо всех сил борется с подступающей сонливостью, чтобы продлить эти минуты. Только на пороге комнаты ее настигает мысль о том, что Штольман не так давно был серьезно ранен. И вряд ли ему столь уж легко таскать ее на руках. Но что-то предпринимать поздно. Яков опускает Анну на кровать. Вокруг тут же начинает хлопотать мама, появляется запыхавшаяся Домна… Анна едва успевает на пару секунд задержать в пальцах ладонь Штольмана. Он тихонько пожимает ей руку в ответ. — Выздоравливайте, Анна Викторовна. И снова его, единственная, только ей предназначенная улыбка, от которой переворачивается сердце. Но пока Анна подбирала слова, Штольман отступил, и скрылся за дверью, еще успев обернуться и кивнуть. — Ложись, Аннушка, отдыхай, и ни о чем не думай, — это уже мама, — все будет хорошо! Главное, чтобы ты поправилась! *** Она чувствовала себя легкой, словно перышко. Летучей и ни к чему не привязанной. Невесомо скользила между снами и явью, ни о чем не волнуясь, ничего не пугаясь. И тело, и душа качались на волнах спокойствия и лени, и совершенно не желали — да и не могли возвращаться в привычную жизнь. Все чаще Анна опять видела Раймонду. Но происходило это точно со стороны. Она старательно пыталась расслышать и запомнить слова женщины, ее жесты, внешность… Но только на уровне разума. Чувства не то уснули, не то замерли, и не пропускали к Анне чужую боль. А Раймонде было больно. Только не физически. Все-таки костер, который часто сопровождал эти видения, не сжигал по-настоящему. Он опалял душу. Что, возможно, еще тяжелее. Анна по-прежнему понимала только одно — Раймонда просит ее не верить. Но кому? И в чем? Петух, змея, кровь… Один раз мелькнула картина, напомнившая церемонию бракосочетания. Причем осуществлял его тот самый мужчина, который ранее столь собственнически обнимал Раймонду. Но место жениха рядом с ней занимал другой. Все это было странно и тягостно. Но Анна пока не ощущала тревоги, оставаясь над происходящим. Однако в какой-то момент решила, что дальше так нельзя. Нужно возвращаться обратно, к себе самой. И пусть вернутся и страх, и боль, но зато она будет жить! Чувствовать. Тогда ей приснился другой сон. В нем Анна тоже выздоравливала после тяжелой болезни. Сидела на постели, и держала в объятиях пушистого серого кота. Тот, кажется был не слишком доволен, но вырваться не пытался. Она гладила мягкую шерстку, и весьма опечалилась, когда кот все-таки выскользнул из рук и спрыгнул с кровати. Но грусть исчезла быстро, потому рядом оказался Штольман. Очень странно одетый, и заросший клочковатой бородой. Но разве могла Анна его не узнать? В глазах Якова было столько затаенной нежности и тоски, что она, не выдержав нахлынувших чувств, взяла мужа за руку, и поцеловала широкую теплую ладонь…* … Шаги за дверью. Шорох. Анна слышит мамин голос: — Только, пожалуйста, избавь ее сейчас от выражения «родительского долга»! Она очень слаба… — За кого ты меня принимаешь, в конце концов?! — раздраженно отвечает отец. Он входит в комнату. Присаживается у кровати. Мама замирает за его спиной, с тревогой глядя на дочь. Анна молчит. Она вдруг понимает, что ей совсем не хочется протягивать руку этому человеку. Улыбаться ему. Отец пока ничего не сказал, но ей уже заранее холодно от его возможных речей. — Как ты себя чувствуешь? — хмуро спрашивает он, и точно через силу добавляет, — Аня… Она чуть приподнимается на подушках. Отец назвал ее «Аней». Не «Анной». Не обратился обезличено. Прямо как раньше… Когда он и подумать не мог оскорбить ее, или маму. — Мне уже лучше, — разлепляет она губы, — благодарю вас. — Рад это слышать, — продолжает отец, — хоть что-то закончится, как нужно. Но ты поступила очень опрометчиво! Впрочем, как и всегда. — Виктор! — не выдерживает мама. — Что — «Виктор»? — резко оборачивается отец, — не могу же я делать вид, что одобряю происходящее! Весь город только и говорит, что об Анне. А она не скупится на… новости. Он косится в сторону и недовольно морщится. Анна медленно поворачивает голову. Отец смотрит на еловую ветку, которую по ее просьбе переставили на тумбочку возле кровати. Иголки с нее уже полностью осыпались. А вот шишки остались на месте. Странно. Отец ведь не может знать, откуда здесь эта ветка. Или все-таки может? Неужели кто-то, кто видел их с Яковом тогда в парке, даже этот подарок не упустил, распространяя сплетни? — Аня… — снова слышит она свое имя, которое отец выдыхает как-то тихо и мучительно, словно преодолевая сопротивление. Анна быстро переводит взгляд на его лицо, вслушивается жадно, ожидая продолжения. Отец хмурится, трет переносицу. Мама смотрит расширившимися, блестящими глазами, стиснув на груди руки. Но минута срывается с нитки светлой бусиной, и точно падает в бездонный колодец, не оставив даже всплеска на поверхности. — Хорошо, что у тебя теперь есть время отдохнуть, и подумать, о своей жизни, — говорит отец, и поднимается на ноги, — ведь еще можно что-то исправить. — Но я уже все решила, папа, — отвечает Анна, — и ничего не хочу менять. Отец пожимает плечами. Смотрит на дочь — опять с явным раздражением. Бросает недовольно — «Поправляйся», и выходит из комнаты. Анна закрывает глаза. Чувствует мамину руку, которая касается лба, гладит волосы. — Мама, — тихо спрашивает Анна, — а Яков… Платонович не приходил? — Приходил, — неохотно отвечает Мария Тимофеевна, — справлялся о тебе. Хотел увидеть. — Но почему же? — она садится, опираясь на локоть, смотрит недоуменно. — Анечка, ты же все равно спала, — объясняет Мария Тимофеевна, и добавляет с отчаянием, — и потом — ну пожалей себя хоть немного! Ты не одета, лежишь в постели… Я все понимаю, я была с ним вежлива, сказала, что ты поправляешься, но прочее пока невозможно! Анна только вздыхает. Мама укладывает ее обратно на подушки, поправляет загнувшийся ворот рубашки. — Когда ты сможешь сама спуститься к нему, тогда и встретитесь. Обещаю, — твердо произносит Мария Тимофеевна. … Что ж, Анна тайком начинает потихоньку выбираться из кровати, и ходить по комнате, стараясь преодолеть слабость. Тело, привыкшее к покою за последние дни, буквально стонет и жалуется, умоляя не мучить его. Нет уж, хватит! Пора возвращаться к обычной жизни. Ее ждет любимый человек, который наверняка места себе не находит от тревоги. Она нужна в больнице… А еще надо понять, наконец, о чем пытается сообщить Раймонда! Покачнувшись, Анна схватилась за книжную полку. Увесистый том в темном переплете, больно чиркнув по плечу, шлепнулся на пол. Она застыла на секунду, как в детстве, опасаясь, что на шум прибежит мама. Но за дверью было тихо. Анна опустилась на колени, закрыла распахнувшуюся обложку. «Книга ересей». Та самая, которую столь настойчиво рекомендовала Полина, когда у них зашел разговор о катарах. Судьба? Анна вернулась в постель, взбила повыше подушки, и погрузилась в чтение. Против ожидания, оно не доставило ей никакого удовольствия. Нечто подобное она ощущала рядом с той жуткой книжкой, которую использовали для вызова дьявола гимназистки. «Книга ересей» пальцы не жгла, и сознание не отнимала, но даже листать ее было тягостно и неприятно. Как будто она делает нечто противоестественное. Однако отступать Анна не собиралась. Словно под дых ударил рисунок — странное существо, с петушиной головой и ногами змеи. В памяти ожила витрина мастера Стеклова, возле которой Анна едва не упала в обморок. Из-за чучела петуха и змеиных колец под его лапами. Тогда ей опять явилась Раймонда… Значит, она как-то связана с этим существом. Преодолевая отвращение, Анна попыталась разобраться в описании. Итак, Абраксас. Бог, в которого верили катары. Символ разрушения, знак того, что мир должен быть уничтожен, потому что сотворен Дьяволом. Человеческая смерть — величайшее благо, которое избавляет от страданий. Гибель мира — высокая цель, несущая избавление от зла. Анна в ужасе замерла, глядя поверх книги. Значит, то, о чем упоминал Клюев, и то, что помнила Полина — правда? Неужели несчастная Раймонда принадлежала к подобной секте, и свято хранила ей верностью, погибнув за свои убеждения на костре? А что стало с ее ребенком? Той девочкой, которая столь часто тоже появляется в видениях Анны? Но если Раймонда знала материнство, как она могла считать этот мир достойным одной только смерти? Ведь кроме горя и боли существуют радость и нежность. Люди умеют любить и дружить, спасать друг друга, помогать слабым, жертвовать собой. Неужели для катаров это не имело никакого значения? Нужно срочно все рассказать Якову. Это важно! Получается, Крутин верит именно в Абраксаса. Потому что знаки, оставленные гипнотизером на местах преступлений, связаны с изображением этого божества. А уничтожить мир теперь не столь сложно, как во времена Раймонды. Большинство новых изобретений, на что бы они не были направлены, в итоге помогают все более плодотворно убивать… Анна снова вылезает из-под одеяла, подходит к столу, лихорадочно ищет карандаш. Она сможет убедить маму отправить записку Штольману. Иначе придется самой бежать через окно, и вместе с «Книгой ересей» идти к сыщику. Может быть, это поможет быстрее вычислить Крутина? «Не верь… Ложь!» Раймонда снова смотрит сквозь пламя. Губы женщины шевелятся беззвучно, но Анна понимает ее слова. Но что имеется в виду? — Если ты говоришь о Якове, то не трать время, — сердито сдвигает брови Анна, — я ему верю! Верю, слышишь? Больше, чем всем остальным, вместе взятым! И если кто-то разберется с вашим Абрксасом — то только он. Грустно и серьезно Раймонда смотрит ей в глаза. И словно медленно тает в тревожных всполохах пламени. __________________________ * См. произведение Ольги Шатской (SOlga) и Ирины Плотниковой (Atenae) — «Чертознай»