Другая ночь

За медицинские консультации спасибо Sowyatschokу.

«Х о р: Аннунциата, ты когда-нибудь дождёшься, Опять с утра тебя никак не дозовёшься! П ь е т р о: Как сидорову козу отлуплю!!! А н н у н ц и а т а: Ах, папочка, и я тебя люблю!» (Из сценария мюзикла «Тень». Песня Пьетро «Как раздосадовал меня…». Автор сценария и песен — Ирина Югансон)

Как все-таки хорошо, когда есть мама и папа. Папа и мама. Неидеальные, но настоящие, любимые и любящие тебя. Даже если ты уже взрослый человек… Бедный Яков, который остался совсем один в восемь лет. Неудивительно, что на первый взгляд он кажется таким суровым и сдержанным. Наверное, просто успел забыть, как это — доверять кому-то. И сейчас с трудом вспоминает. «Ничего. Зато теперь у него есть я… То есть — мы…» — тихонько улыбается Анна. Она сидит на диванчике в своей спальне — рядом с родителями. Папа принес с собой бумажный фунтик с черносливом, совсем как пять лет назад, когда Анна на самом деле болела «нервами», и видела дух невесты Кудеяра. Правда, сейчас отец наделяет сладостями жену и дочь — по очереди. Мама пыталась ворчать на тему липких рук, но папа так по-своему, мягко и светло улыбнулся, что она сдалась, и тоже подставила ладонь. Но как бы ни было уютно и хорошо, нужно поговорить важном, и увы, не слишком приятном. Дядя. Его новое амурное приключение может принести много бед. И неважно, помогает ли Полина Крутину добровольно, или сама действует по принуждению. — Аннушка, не волнуйся, — решительно заявляет мама, — госпожа Аникеева сюда не войдет! Я лично за этим прослежу! С кровати тут же возмущенно мяукает Пушкин, видимо, намекая, что он тут тоже не даром сметану ест, и готов защищать хозяйку любой ценой. — Такое впечатление, Маша, — неожиданно усмехнулся отец, — что тебе понравилось быть часовым — там, на лестнице. Она сердито сверкнула глазами… И вдруг призналась, потупившись: — Знаешь, Витя, ведь и правда. Понравилось. Страшно было, тревожно очень и при этом… Интересно. Ярко. Как в детстве. Приехали к нам однажды гости с тремя сыновьями. Они в саду игры затеяли — не то в индейцев, не то в пиратов. А меня караулить поставили — чтобы просто не мешалась, конечно. Но я такая гордая была, старательно делал вид, что просто гуляю, а сама зорко смотрю, и сразу тайный сигнал подам. А Липа нажаловалась, что мальчики, мол, собирались в ягодник залезть, а я им помогала… Мама улыбнулась грустно, и продолжила: — Бабушка-то наша скора на расправу была. Как же мне влетело! А сейчас думаю, и понимаю, что второй такой замечательной игры у меня ни разу больше не случилось… — Ох уж эта Олимпиада Тимофеевна, — папа вне очереди вкладывает в мамину руку сразу несколько черносливин, — какое счастье, что в этом году она не вздумала нас навестить! Анна содрогнулась при мысли, что в окружавший ее долгие месяцы кошмар могла бы еще добавиться тетя Липа. Странное поведение Якова, «привет от жены», уход Виктора Ивановича к горничной… Да Олимпиада Тимофеевна была бы как рыба в воде, упиваясь собственной прозорливостью, и приговаривая — «А я предупреждала, мужчины они такие, на доступных-то мадам больно падкие!». Папа прав. Пусть уж тетя поднимает хозяйство в том самом бабушкином доме, который ей достался, а ее внимание к другим членам семьи ограничится письмами. … А ведь ей, Анне, никто не мешал играть в саду — хоть в пиратов, хоть в индейцев. Чаще, правда, одной, но, если приходили гости с детьми, тоже можно было и шуметь, и бегать, и смеяться. Ну сердилась мама потом, если платье оказывалось порванным, или в косе репейник застревал… Так это не страшно вовсе было. И одежду она Аннушке своей часто сама зашивала, и волосы разбирала и расчесывала. А потом они с дочерью обнимались крепко-крепко и мирились. И Анна знала, что мама очень ее любит, даже если и не всегда понимает. — У нас последнее время много страшного было, — сказала Анна, прижавшись щекой к маминому плечу, — а просто веселого и интересного — мало. Ничего, вот все закончится, ты перестанешь за меня волноваться, и тогда… — Ох, Анечка, — вздохнула Мария Тимофеевна, — никогда мы за тебя волноваться не перестанем. Сколько бы лет не прошло. Родители за детей всю жизнь переживают. Сама когда-нибудь это поймешь! Вот что сейчас делать, чтобы тебя защитить? Крутин этот, гипноз, тени… — В дом никого не пускать! — решительно подвел черту Виктор Иванович, — дочь больна, и мы никого не принимаем. Аня, а ты изнутри запирайся на ключ, и Петру не открывай. — Но я все-таки хочу поговорить с дядей, — возразила Анна, — вдруг удастся его, настоящего, вытащить. — Не сейчас, — твердо сказал отец, глядя ей в глаза, — и ни в коем случае не одна. Анна кивает. Но незаметно скрещивает пальцы. Не то, чтобы она собралась обманывать. Просто — на всякий случай. *** Кабинет в здании на Фурштатской* выглядел небольшим, но удобным и светлым. Никаких излишеств, — простая мебель темного дерева, корешки книг и папок в шкафу, на стенах — фотографии и несколько хороших пейзажей. Начальница гимназии оказалась женщиной лет пятидесяти, с волевым энергичным лицо. Близко посаженые глаза смотрели прямо, и кажется, чуть насмешливо. — Госпожа Стоюнина, это ведь одна из ваших учениц? — сразу перешел к делу сыщик. Она взяла у него снимок. Нахмурилась, и подняла на Штольмана взгляд, в котором читалась искренняя тревога. — Да. Это Люда Голубева, она училась у нас полтора года назад. Что с ней? — Именно это я и хотел бы знать, — ответил сыщик. — расскажите, пожалуйста о девочке, и о ее семье. Это очень важно. Они могут быть втянуты в крайне опасное… дело. — К сожалению, плохое происходило с этой семьей последнее время слишком часто, — негромко произнесла Стоюнина, — что интересует вас? — Все, — объявил Штольман. Начальница гимназии помолчала, точно собираясь с мыслями. Внимательно и довольно холодно взглянула в глаза посетителю, не спеша довериться. Сыщика это не удивило. Он уже успел узнать о неладах покойного супруга Марии Николаевны, Владимира Стоюнина с официальной властью. Человек, по всей видимости, принципиальный и твердый, он последовательно критиковал действия Министерства народного просвещения, стремясь избавить школу от дрессуры и муштры. Владимир Яковлевич не поддерживал революционных идей, и тем не менее, показался начальству опасным. Подозрения по поводу неблагонадежности педагога постоянно подогревались доносами, и, в конечном счете, Стоюнин вынужден был подать в отставку — под угрозой увольнения**. Жаль, что побеседовать с ним самим уже не получится. Как ни странно, но у педагога и сыщика нашлось бы много общего. Мария Николаевна, придя к какому-то решению, качнула седеющей прической, и заговорила — медленно, и внятно, как если бы объясняла урок. — Я немного знала маму Люды — Ирину Федоровну. Около года она преподавала в нашей гимназии, когда мы только начали свою работу. Потом вышла замуж, и уехала в Новгород, где ее муж получил место. Но… Через десять лет она овдовела, и вернулась в Петербург, к матери, вместе с двумя детьми. Жили очень скромно, пенсию супруг Ирины так и не выслужил. Она собиралась опять стать учительницей, но медлила, так как сын казался ей еще слишком маленьким для школы. Но я пообещала непременно дать ей место. Не так давно мы сами были в трудном положении, зарплату учителям пришлось уменьшить, многие работали у нас и вовсе ничего не получая… Но дело постепенно шло на лад. Я могла помочь Ирине. Мы решили, что пока я зачислю в гимназию Люду, без всякой платы. Девочка была очень хорошо подготовлена, однако проучиться ей пришлось только несколько месяцев. Госпожа Стоюнина глубоко вздохнула, стараясь сохранить спокойствие. Штольман ждал. Кажется, именно сейчас прозвучат причины, из-за которых Володя послушно играет роль чужого сына. — В доме, где жила семья, случился пожар, — чуть охрипшим голосом произнесла Мария Николаевна, — покинуть квартиру через дверь оказалось невозможно, Ирина с дочерью, как многие, выпрыгнули из окна. Неудачно. — Они обе погибли? — тихо спросил Штольман. — Нет, — ответила Стоюнина, — только Ирина. Но Люда… получила серьезную травму спины. У девочки отнялись ноги. Врачи сказали, что это обратимо, но требуется хороший уход, лечение и долгая реабилитация. Лучше на юге. Таких денег у матери Ирины не было… — Значит, бабушка и Володя не пострадали? — уточнил сыщик. — Их не было дома в тот вечер, — объяснила Мария Николаевна, — к счастью. Конечно, посещать гимназию после этой трагедии Люда не могла. Я сама навещала их, занималась и с девочкой, когда она была в состоянии, и с Володей. Но помочь полностью оплатить лечение — увы. Как я уже сказала, мы сами тогда только-только начали вставать на ноги. — Я понимаю, — кивнул Штольман, — что сейчас с детьми Ирины Федоровны? — Бабушка все-таки увезла их на юг. — На какие же средства? — Мне она сказала, что получила неожиданное наследство, — ответила Стоюнина, — но все произошло так быстро! Так странно. Кажется, если бы я не пришла проведать Люду, мне бы о скором отъезде и не сообщили. Я просила матушку Ирины написать мне, но пока ни одной весточки так и не пришло. Неудивительно. Если главный манипулятор выполнил свою часть договора, и девочка действительно находится на лечении, то и она сама, и ее бабушка связаны многочисленными запретами. Переписка явно входит в их число. Маленькая семья должна бесследно исчезнуть, чтобы никакой связи не было между ними и Володей Нежинским. — У вас нет фотографии Ирины Федоровны? — поинтересовался Штольман. — Если и есть, то очень давняя, сделанная в тот год, когда Ирина работала у нас до замужества, — с некоторым удивлением ответила Стоюнова. — Это неважно. — Что все-таки происходит? — сурово спросила начальница гимназии, — где находятся дети и мать Ирины? И зачем вам ее снимок? Лгать нельзя — Мария Николаевна моментально это почувствует. Она умный человек, к тому же опытный. Но и правду сказать возможности нет. — Госпожа Стоюнова, семья вашей подруги ни в чем не виновата, — произносит сыщик, — но они могут пострадать от нечистоплотных действий других людей, которым по ошибке доверились. — Да, — помолчав, соглашается с ним Мария Николаевна, — поставить Люду на ноги после трагедии сделалось единственным желанием бабушки. Она была готова ради этого на многое, и поверила бы … во что угодно. Не знаю, кому и зачем могло это понадобиться, но, хочется верить, вы знаете, что делаете. Подождите немного, я поищу фотографию. Снимок отыскался быстро. Госпожа Стоюнова вынула несколько папок из шкафа — весьма старых на вид, судя по всему, с личными делами педагогов. Перебрав две-три, вытащила нужные документы, от которых и открепила требуемую фотографию. Да, изображенная на ней девушка действительно, неуловимо напоминала Нину. Красивое лицо с тонкими чертами, живые, темные глаза. Безупречная осанка и хрупкое телосложение. Но при взгляде на этот портрет вспоминались искренние, полные тоски слова Володи: «Мама — добрая…». И уже не вызвали ни капли удивления. — Благодарю вас, — коротко поклонился Штольман, — думаю, после того, как следствие будет закончено, семья Ирины Федоровны непременно свяжется с вами. Когда сыщик спустился на второй этаж, на него из-за поворота едва не налетела девочка, ровесница Люды Голубевой с фотографии. В таком же голубом халате. Без всякой робости или испуга попросила прощения, и получив оное, спокойно прошла вперед. Верхняя пуговица на спине расстегнулась, выпуская на волю из-под форменной одежда угол матросского воротника. Да уж, на территории этой гимназии ни о какой муштре и речи быть не могло. Правила, кончено, существовали, но ничем не напоминали клетку. Или кнут. Впрочем, пансион, в котором учился Володя, тоже на казарму ни в каком смысле не походил. Мальчика мучила тревога за бабушку и сестру, страх не справиться с ролью и выдать себя, неизвестность. А еще Володе не нравилось лгать. Он явно не умел и не любил это делать, отвечая лишь вызубренными, вбитыми в него словами. Никаких попыток придумать свою версию, которая впишется в легенду, и успокоит опекуна. Только молчание, в котором чувствуется подспудная просьба разгадать тайну. И ужас от того, что это может произойти. Видимо, Володе не разрешили взять вещи, связанные с его настоящей семьей. Каким образом ему удалось сберечь фотографию сестры? Единственное напоминание о другой, пусть бедной и не слишком устроенной, но счастливой жизни с близкими. А также — причина продолжать мучительное притворство, несмотря ни на что. Потому что цена лечения Люды — послушание ее младшего брата. Штольман шел по улице пешком, усмиряя тем волну ледяного бешенства, опять поднявшуюся в душе. Дети, чьи страдания грамотно провоцировались, или охотно использовались неведомым мерзавцем, делали эту игру особенно грязной. Хотя ниже, кажется, падать уже некуда. ______________________________________ * В 1882–1904 гг. восьмиклассная гимназия М. Н. Стоюниной располагалась в правой части особняка К. Л. Шуленбурга, на углу ул. Фурштатской и Воскресенского пр. https://www.citywalls.ru/house12345.html ** «C 1871 по 1875 год Владимир Яковлевич был инспектором николаевского сиротского [женского] института в Москве. Я чувствовала, что это не есть настоящее дело мужа, и что он не выдержит той борьбы, которую вели против него все, кому не выгодны были его новшества, и что темные силы, работавшие за его спиной, погубят его дело и его самого. Не буду здесь подробно останавливаться на том, как Владимира Яковлевича старались выжить из института, какие сплетни распускали о его неблагонадежности по Москве, какую роль играл печальной памяти преосвященный Леонид… какие доносы писал священник Зернов, законоучитель николаевского института, и почетный опекун Нейгардт и др.» («Из воспоминаний М. Н. Стоюниной»). https://rbvekpros.livejournal.com/130146.html Продолжение следует.