Другая ночь

«Мой ответ покажется вам дерзким, Но молчать уже не в силах я, Я молю, доверься мне, доверься, Словно ночь, темна душа моя…» (О.Анофриев: либретто мюзикла по сказке Е. Шварца «Тень», 1987 год. «Дуэт Тени и Принцессы)

Выбор места для разговора с Володей тоже был задачей не из простых. В пансионе их могут подслушать, на улице — увидеть издалека. А ведь неизвестно, какой будет реакция мальчика на то, что его секрет стал известен опекуну. Но все-таки сад представлялся сыщику вариантом более подходящим. Заросший уголок, где был устроен тайник для фотографии, к сожалению, отпадал. Там Володя будет думать только о злополучной коробочке из-под леденцов, и добиться его доверия станет гораздо труднее. Штольман вообще не собирался рассказывать воспитаннику о своей находке, а снимок Люды аккуратно вернуть обратно. Припомнив мысленно географию не слишком большого пансионского сада, Штольман выбрал одну из отдаленных дорожек, которая проходила рядом с оградой, и не просматривалась из окон. К тому же, там стояла скамейка. Возможно, сидя начать разговор будет легче. … — Володя, я хочу кое-что тебе показать, — спокойно произнес сыщик. Мальчик вскинул на него вопросительный взгляд. Штольман достал из внутреннего кармана и развернул к собеседнику фотографию Ирины Федоровны Голубевой. Кровь резко отхлынула от лица Володи, даже губы побелели. Только глаза оставались живыми, словно бы сделавшись еще темнее и больше. Сам того не замечая, мальчик крепко сжал на коленях руки, опасаясь, видимо, что они сами собой вцепятся в снимок. — Это ведь и есть твоя мама? Володя сглотнул. Зажмурился. Часто задышал сквозь стиснутые зубы. Но если он пытался таким образом остановить слезы, то это не помогло. Мальчик опустил голову, еще пытаясь уйти в глухое молчание, и тем сберечь иллюзию сохранности остатков тайны. — Ты был прав, — продолжал сыщик, — она действительно очень красивая. И добрая… Володя открыл заблестевшие глаза. Уставился на фотографию — отчаянно, жадно. Протянул к ней задрожавшие пальцы, и снова отдернул. Глухо, болезненно произнес, словно перед эшафотом: — Да… Нет, он не зарыдал, не затрясся. Но обмяк, точно тряпичная кукла, снятая с руки, и устало сгорбившись, спросил тем же безжизненным голосом: — Вы все-все знаете… про меня? — Я знаю о том, что произошло с твоей настоящей семьей, — ответил Штольман, — и понимаю, почему ты согласился участвовать в этом. Но это не выход, Володя. Мальчик шмыгнул носом и отвернулся. — Я не думал, что придется… так, — с трудом выговорил он, — сначала мне сказали, что нужно просто жить под новой фамилией, как будто я сын той, другой дамы — Н-нежинской. Чтобы я говорил, что помню ее, и хочу увидеть. Он вдруг передернул плечами, и признался с горечью: — Тут я даже не обманывал! Просто думал не про нее! — Ты имел ввиду свою настоящую мать, — закончил за него Штольман. Володя глубоко вздохнул, все так же глядя в сторону. — Да. А эту … даму я никогда вживую не видел. И очень боялся, что она придет. И нужно будет изображать… по-настоящему… — Очень хорошо тебя понимаю, — согласился сыщик, — но думаю, такую встречу они устроили бы вам только в самом крайнем случае. Фотографию Ирины Федоровны он не убрал, — просто положил на колени. Видно было, что как бы не отгораживался, не отворачивался Володя, она притягивает его, словно магнит. — Господин Штольман… — неуверенно, точно предвидя суровый выговор, спросил Володя, — Яков Платонович, а вы не знаете адрес бабушки и Люды? — Нет, — покачал головой сыщик, — пока нет. Но возможно, с твоей помощью мне удастся это выяснить. — Как? — Володя сердито мазнул по глазам снятой перчаткой, — мне очень редко передавали их письма. Без конвертов. И многие слова были замазаны. — У тебя они сохранились? — спросил Штольман. Даже по таким запискам можно понять очень многое. И даже заштрихованное прочитать. — Нет, — тут же разрушил его надежды мальчик, — я их читал, и сразу отдавал обратно. Писал короткий ответ, что у меня все … хорошо. Учусь, делаю успехи… Он криво усмехнулся, но почти сразу улыбка превратилась в гримасу, очень далекую от веселья. Штольман решительно придвинулся ближе, положил воспитаннику руку на плечо. Тот странно замер, застыл, не доверяя происходящему, опасаясь, что за прежним дружелюбием опекуна теперь может таиться осуждение и гнев. — Давай-ка ты расскажешь все с самого начала, — предложил сыщик, — кто и когда предложил тебе изображать сына Нины Аркадьевны Нежинской? Ожидаемо, это случилось после пожара. Когда Люду выписали из больницы, и семья воссоединилась в паре дешевых съемных комнат, навещавший девочку врач объявил однажды, что печальная история Голубевых заинтересовала некоего богатого человека, который готов анонимно помочь. Однако, у филантропа есть определенные условия, выполнить которые будет вовсе нетрудно, особенно, если учесть обещанное вознаграждение. — Бабушке сказали, что я, по мнению… благодетеля, должен как можно скорее начать настоящую учебу, поэтому останусь в Петербурге, и поступлю в пансион. Этот человек его полностью оплатит. А Люда, в сопровождении бабушки, как и советуют врачи, поедет на юг, где ее вылечат. И тогда она опять сможет ходить. Я… то есть мы… согласились. Штольман помолчал, стараясь усмирить чувства, которые вызвал в нем неведомый покамест «благотворитель». Володя сейчас легко может принять их на свой счет. — Тебе ведь сказали больше, чем твоим родным? — спросил сыщик, не оставив без внимания оговорку мальчика. Тот кивнул. — Да. Доктор говорил со мной отдельно. Он объяснил, что я — единственный мужчина в семье. И мой долг — сделать все, чтобы помочь Люде и бабушке. И меня все равно что нанимают на службу, где просто нужно изображать другого мальчика. А вместо платы мою сестру вылечат, а я получу… образование. Чтобы потом зарабатывать по-настоящему. Володя все еще не решался взглянуть на опекуна. Может быть, и к лучшему. Вряд ли окаменевшие лицо сыщика, с резко обозначившимися желваками прибавило бы мальчику спокойствия. Штольман с трудом разжал стиснутые зубы. — Как звали этого доктора? — спросил он. — Я не знаю, — чуть слышно ответил Володя, — он, кажется не называл своего имени. — Хорошо, а как он выглядел? Мальчик нахмурился и закусил губу, добросовестно припоминая. К сожалению, результаты оказались скудными. Никаких особых примет Володя назвать не мог. Ни молодой, ни старый мужчина, обычного роста, без бороды и усов. — Он смотрел так… особенно, — немного оживился Володя, — как будто не видит тебя, но при этом прямо в душу забирается. Или в голову… Конечно, маленький мальчик, переживающий потерю матери и болезнь сестры, мог забыть лицо незнакомого прежде человека. Но вполне вероятно, ему помогли это сделать. Пронзительный взгляд — это очень похоже на гипноз. — А еще, — Володя повернулся к опекуну, и признался с отчаянной решимостью, — я видел того благотворителя. Один раз. Доктор возил меня к нему. Он хотел убедиться, что я подхожу на роль. — Расскажи все, что помнишь, — Штольман наклонился к мальчику, серьезно глядя ему в глаза, — не спеши. И ничего не бойся. … Поздний вечер середины весны. Тем более темный, что небо опять закрыто рыхлыми дождевыми тучами. Большой, видимо богатый дом, рядом с которым останавливается экипаж. Но мужчина и мальчик идут не к крыльцу, а к черному ходу. Длинные, какие-то бесконечные коридоры и лестницы тянутся словно на много верст. Стены и предметы теряются в густом сумраке. Только случайные отблески то и дело падают на зеркала и вазы, а неожиданный сквозняк шевелит занавеси. Тишина — пугающая, настороженная. Оглядываться страшно, порой и вовсе охота зажмуриться, и крепче вцепиться в руку спутника. К нему большого доверия, правда, тоже нет. Но ведь доктору Володя зачем-то нужен, значит, он не бросит его здесь, на полпути, во власти притаившихся в углах теней! Доктор останавливается перед какой-то дверью. Стучит по три раза с перерывами. Получив короткое разрешение, нажимает на фигурную ручку, и переступает порог. Володя оказывается в большой комнате, где так же правит темнота. Тусклым, багровым светом горят угли в камине. Слабо мерцает несколько свечей. Из темноты выдвигается высокая фигура, к которой и обращается доктор: — Вот он, Ваше… — Имен и званий не нужно, — прерывает его хозяин холодным, тягучим голосом, — подойди к свету. Последние его слова адресованы Володе. Тот, подчинившись приказу незнакомца, и весьма ощутимому толчку от доктора, оказывается между камином и столом, на котором стоит подсвечник. Обитатель комнаты, по-прежнему почти скрытый темнотой, внимательно рассматривает мальчика. — Что же, неплохо, неплохо, — выносит он свой вердикт, — похож. Это тоже может оказаться важным. Но главное, он сам хочет помочь нам. Ведь правда? Лица этого человека не разглядеть, но Володя убежден, что тот улыбнулся. — Д-да, — выдавливает мальчик, и вновь замолкает, не зная, как обращаться к благодетелю — без имен и званий. — Все правильно, — продолжает хозяин дома, — люди должны помогать друг-другу. Ты — нам, а мы — твоим близким. С ними все будет хорошо. Честное слово. Ты ведь знаешь, как это важно — держать данное слово? Голос у Володи пропадает окончательно. Остается только кивнуть в ответ. — Робок слишком, — констатирует незнакомец, — зато вызовет больше сочувствия. Отличный выбор. Уже в экипаже Володя, не выдержав, пытается узнать у спутника, зачем нужно столько тайн? — Господин филантроп — человек скромный, — с усмешкой отвечает доктор, — а добро надо делать тихо, без лишних слов. Иначе получается, что ты жаждешь признаний и благодарности. А какое же это, в таком случае добро? Согласен? … — Потом бабушка и Люда уехали, — заканчивает свой рассказ Володя, — а доктор отвез меня в Дом воспитания. Сказал, что скоро за мной придет новый опекун. И чтобы я не забывал своего нового имени, и называл ту даму… мамой. Он тоскливо смотрит на фотографию, которая так и лежит на коленях Штольмана. Потом переводит взгляд на сыщика, и с мучительным усилием задает вопрос: — Из-за меня случилось что-то очень плохое? С вами? Шумно вздохнув, Штольман крепче обнимает мальчика за плечи. Вкладывает ему в руку фотографию Ирины Федоровны Голубевой. — Дело не в тебе, а в этих людях, — спокойно и твердо отвечает он, — им нужна эта игра. И ты не волнуйся так — плохое случилось еще до того, как вы с мамой приехали в Петербург. Володя озадаченно молчит, прижимая к себе фотографию. Потом спрашивает: — А как вы узнали, что все … не так? Что я не Нежинский? Ответ на этот вопрос сыщик успел придумать заранее, почти не кривя против истины: — Оказался по делу в гимназии, где училась твоя сестра. Увидел ее на фотографии, стал расспрашивать. Вы ведь очень похожи… — Да, — слабо улыбается Володя, — только у Люды волосы другого цвета. Она очень хорошая. Старше меня, а нос никогда не задирала. С ней играть интересно … было… Голос мальчика опять предательски задрожал. — Ты ведь получаешь от нее весточки? — спросил сыщик, — кто их передает? — Какой-то мужчина, — ответил Володя, — если я вижу его у ограды, на прогулке, значит, нужно подойти, так, чтобы никто не заметил. Он дает мне письмо. Я читаю сразу, и возвращаю ему. Пишу карандашом свой ответ. Вот и все. Этот человек почти нее говорит со мной, и я почему-то не помню совсем, как он выглядит. И появляется он очень редко. Володя снова смотрит на снимок матери, и как-то жалобно говорит: — Этой зимой он только один раз приходил… Продолжение следует.