Другая ночь

«Слезы в ланселотовых рыцарских глазах: Как в таких условиях и кого спасать? Правда, есть у бедного утешенье все ж: Это царство вредное — сказочное сплошь. Ну, а сказка — ложь…» (Из сценария спектакля «Тень», театр ПГУ, 1976 год. «Рыцарь Ланселот». Автор песен — поэт Валерий Ананьин)

— Это… ужасно… Немыслимо! — в потемневших глазах Анны разгоралась настоящая гроза, — вот так, на человеческую беду! Как … стервятники! История Володи, безусловно, нормального человека оставить равнодушным не могла. Анна, услышав ее, взметнулась, точно рассерженная птица у гнезда. Спасти, защитить, отстоять слабых и невинных, восстановить справедливость… Как бросилась она когда-то на выручку Егору Фомину, с которым дрался убийца Арины Суриной. — И мальчик все это время… вот так живет?! — продолжала Анна, — и держится? Подумать только… Господи, «взяли на службу, как мужчину»! Запредельный цинизм! — Аня… Штольман подошел к ней, замершей посреди гостиной, точно воплощение гнева. Взял за руку. Она крепко сжала его ладонь в ответ. — Ну хорошо, у него какая-то великая месть, — слова Анны звучали тише, но столь же сердито и недоумевающе, — и ненависть — к нам. Но мы — взрослые! Неужели этому… Крутину, или другому, самому не противно загораживаться детьми?! — Благородные злодеи, у которых имеется некий кодекс чести, по больше части обитают в романах, — ответил сыщик, — в жизни таких, кажется, не встречал. А здесь мы видим обычный подход — если ребенок полезен, да еще именно тем, что он ребенок, его охотно используют. Как нищие. Или воры-форточники. А вы очень правильно вспоминали в связи с Володей дело Бенециановой. — Как странно, — горько улыбнулась Анна, — обычные жулики, обманщики, — и какой-то высокопоставленный, образованный господин. А действуют одинаково… А Нина? Неужели она знала, какую цену платит Володя — и согласилась на это?! Штольман покачал головой: — Нина Аркадьевна не могла этого знать. Она сошла с ума раньше, чем у ее… покровителей появился реальный мальчик на роль ее сына. Но думаю, Нину бы столь тонкие материи, как сочувствие к Голубевым, точно не взволновали бы. Анна замолчала, нахмурившись, глядя куда-то в стену. Потом снова перевела взгляд на сыщика. — Яков Платонович… — неуверенно произнесла она, — а она точно — сумасшедшая? В груди шевельнулся знакомый холодок — предчувствие чего-то очень важного, но не замеченного ранее. Ощущение, что найден закатившийся куда-то обломок, очень удачно встававший на место в предложенной мозаике. — Вы хотите сказать… — медленно начал он, но был почти сразу перебит. — Да, это может звучать так, что я не люблю Нежинскую, — быстро и горячо заговорила Анна, торопясь объяснить, — а я и правда не люблю! А теперь мне ее и вовсе ни капли не жалко! И раз она могла участвовать в этом, заманивать вас… То разве не сумела бы прикидываться сумасшедшей? … Нина опять была растрепана и бледна. То сидела неподвижно на койке, то начинала трястись, как в ознобе. Втягивала голову в плечи, когда что-то говорил Ланге, пугливо ежилась. Вот только сыщик внезапно осознал, что теперь никакой жалости к бывшей фрейлине у него не осталось. И никаких долгов за ним более не числится. Со всем он успел расплатиться сполна, с огромными процентами. И самое главное то, что далеко не только в денежной сумме выражалось отданное. Эта женщина хладнокровно затянула его в ловушку, выполняя приказ очередного хозяина. Используя в качестве рычага несуществующего ребенка, она тем самым заранее подставила под удар настоящего мальчика. Как всегда, не подумав о последствиях своих игр. Впрочем, разве подобные соображения хоть когда-нибудь Нину останавливали? Кто ее заботил в этом мире, кроме самой себя? — Я был у Володи, — смягчить тон получилось с трудом, — с ним все в порядке. Он ждет тебя. Ни в коем случае нельзя выдать то, что он знает правду. Значит, нужно, как и прежде передать приветы «несчастной матери» от «сына». Штольман бросил быстрый взгляд в сторону, успев заметить тонкую, ядовитую насмешку, мелькнувшую на лице Ланге. А ведь сыщик поторопился ограничить круг подозреваемых докторов Мезенцевым и Скрябиным. В Затонске, правда, Ланге не мог бывать часто, но кто сказал, что он вовсе непричастен к заговору Аристократа и секте Крутина? Нина опять забормотала что-то, дрожа и всхлипывая. — Безнадежное положение, — констатировал Ланге, — никакие передовые методы не дают должного эффекта. Нина замычала, и дернула головой так, что поседевшие пряди открыли левый висок, на котором выделялся свежий кровоподтек. Сыщик машинально взял ее за плечо, чтобы рассмотреть след ближе, но пациентка в ужасе шарахнулась назад. — Если положение столь безнадежное, может быть, хватит экспериментировать с током? — зло процедил в сторону Ланге Штольман. Насколько же эти методы напоминают истязания. Пытки и физические наказания отвратительны — даже когда применяются к виновным. А в медицинских целях? Может быть, на фоне этого не столь уж и плох гипноз? Ну да, можно ломать тело, а можно разум и душу… Или человек вовсе лишается надежды на исцеление. — Воля не моя, и не ваша, — с плохо скрываемым удовольствием напомнил ему Ланге, — не вы один ждете выздоровления ваше жены. Штольман снова посмотрел на Нину. На секунду ему показалось, что она прислушивается к словам врача, и ждет ответа сыщика. Но почти сразу на ее лице вновь проступила бессмысленная болезненная гримаса. … — Еще один спектакль? — прищурился Штольман. — Да! — Анна шагнула ближе, — ведь именно из-за ее болезни вам не дают развестись? — По закону в этом нет никакого смысла, — напомнил сыщик, — кому-то просто нужно сохранять этот брак. Вот и апеллируют к сумасшествию Нежинской. Но… Черт, почему он сам упустил это из виду? Не сойди Нина с ума, — по какой причине отказывали бы Двойнику? Но ведь не могли его враги не иметь ввиду, что «благородно женившийся» Штольман воспользуется правом на развод после оглашения приговора? Следовательно, ловушка должна была захлопнуться. Помиловать Нину никак не могли — на это уже никакого влияния Аристократа бы не хватило. Возможно, предполагалось, что суд оправдает ее «за недостаточностью улик». И тогда никаких причин для расторжения брака никто не усмотрел бы вовсе. Кроме самого факта венчания в тюрьме двух подследственных, всем правилам вопреки. Но эту деталь явно сочли бы несущественной. И тогда было принято решение разыграть сумасшествие, чтобы упирать не столько даже на закон, от которого здесь так же почти ничего не осталось, но на жалость. И то самое фальшивое «благородство». … — Я еще уточняю подробности, но почти убежден — именно Андрей Петрович Клюев был Крутиным. Следовательно, задание выполнено. Гипнотизер мертв. Я могу надеяться, что мое прошение о разводе наконец-то будет удовлетворено? Без проволочек. Как мне это и было обещано. Генерал опять смотрит осуждающе и печально. Остается только мрачно радоваться исключительно собственной прозорливости. Конечно, никто не собирается держать данное слово. Сейчас ему опять напомнят о «несчастной женщине» и «бедном ребенке». — Вы оставите без защиты несчастную женщину и ее бедного ребенка? — Являясь моей женой, Нина Аркадьевна не перестает быть осужденной преступницей в глазах закона, — резко напоминает Штольман, — и влиять на ее судьбу я никак не могу. А что касается мальчика, то официально к нему никакого отношения госпожа Нежинская не имеет. И мои возможности, как опекуна, от брака с нигде не записанной матерью никак не зависят. Без толку, конечно. Те, кто дергают нити марионеток, имеют куда большее влияние, чем какой-то судебный следователь. Генерал не слишком внятно обещает поспособствовать, но и слепому видно, что тянуть эту дело, напротив будут до второго пришествия. … — Яков Платонович! Яков… — слышит он сквозь гул в ушах. Анна осторожно касается руками напряженного лица, затем обнимает за шею, приникает, окутывая теплом. Он прижимает ее к себе, опять очень явственно ощущая, что на ней, пусть плотный, но все-таки халат, под которым нет корсета. Волосы почти свободно рассыпаются по плечам, совершенно недопустимым для взоров посторонних образом. Барышня Миронова очень старается соответствовать заявленной роли девушки, занемогшей от переживаний. — Я, может быть, и не права, и все придумала, — шепчет она ему в плечо, — просто очень, очень рассердилась! Из-за Володи. — Не удивлюсь, если вы угадали правильно, Анна Викторовна, — признает Штольман, — Нина бы легко согласилась на подобный спектакль. Но выяснить, так ли это, будет непросто. Раз уж ей удается обманывать врача… — Что? — Анна поднимает голову, смотрит встревоженно, чувствуя, что он опять закаменел. — А то, что в таком случае Ланге наверняка в сговоре, — произносит сыщик, — и все, что я видел — просто хороший грим и правильные декорации. Почему Нина дала ему увидеть синяк, но не позволила рассмотреть его поближе? Не от того ли, что ее ранение — талантливо нарисовано? Как бледность и тени на лице, обильная седина? — Вы опять уедете? — тихо спрашивает Анна, — чтобы выяснить… — Нет, — говорит он, — не сегодня и не завтра — точно. Я как раз хотел просить о помощи доктора Милца. Думаю, что выяснять правду о Ланге тоже лучше через него. Мне, увы, надо продолжать играть роль идиота, который всему верит. Поэтому демонстрировать свой интерес к новым фактам нельзя. Да и в Затонске хватает странностей, с которыми необходимо разобраться как можно скорее. — Да, — вздыхает Анна, и осторожно высвобождается из его объятий, — я как раз хотела вам рассказать. Дядя… И Полина… Новости о матримониальных планах Петра Ивановича вызывают оторопь. Раздражение. И гнев. — Я надеюсь, вы лично не пытались его отговаривать? — отрывисто спросил Штольман, схватив Анну за плечи. — Вот только не надо меня трясти, — немного обиженно откликается она, — дядю взял на себя папа. — Каким же образом? — немного успокоившись, он неохотно опускает руки. На лице Анны появляется выражение одновременно смущенное и чуть насмешливое. — Предложил ему отметить намеченное — вместе с ним. Отмечали всю ночь в папином кабинете. Мы с мамой извелись, но папа к утру был на ногах, и даже отвел дядю в его комнату. Где и запер… — Что?! Анна любуется его изумлением, после чего продолжает с явной гордостью за родителя, и тревогой за него же: — Чтобы, когда дядя захочет выйти, я успела спрятаться у себя. И тоже закрыться на ключ. Папа же собирается в таком случае продолжить с дядей празднование. Но нельзя же так делать бесконечно! — Да уж, мера эффективная, но … опасная, — соглашается сыщик, несколько придя в себя. Ну, Виктор Иванович! Вот это импровизация и стойкость! — Я уже думала про снотворное, — призналась Анна, — но ничего совсем безвредного вспомнить не могу. А валерьянку дядя точно пить не станет. И опять — ну сколько же можно будет держать его спящим? Или пьяным… — Главное — от его инициатив охранять вас, — заявляет сыщик, — а вот удержать самого Петра Ивановича от общения с Полиной удастся вряд ли. Он-то не согласится изображать больного. — Я боюсь за него, — опять становится очень серьезной Анна, — он сам так часто попадал в неприятности из-за женщин. А его Тень, она и вовсе… Ни о чем другом и не думает. Кроме денег… Ну вот почему снова проблемы их семьи должен разрешать Яков? Он и так устал — Анна это видит. Опять наверняка не спал в дороге, с поезда сразу явился к ней… Мало ему известий о Володе и его родных. Мало страха за Анну. Теперь вот нужно защищать еще и дядю — от него самого. Вернее, от выходок глупой бессовестной Тени. — Думаю, вашего дядю придется выпустить из заточения, — сказал Штольман, — иначе мы не поймем, чего добивается госпожа Аникеева. Мы же должны изображать, что ни в чем ее более не подозреваем! Анна, ощутив какую-то усталость, опускается на диван. Самой быть приманкой для преступника — это одно. Страшно, но вполне осуществимо. А вот знать, что охота идет на родного человека, и не пытаться его укрыть, спрятать, а только наблюдать… Да это невозможно выдержать! А как же Штольман с этим живет, видя, что она сама на прицеле у Крутина? День за днем, месяц за месяцем… Ужас… И это он не знает, что она уже не одна. И не надо ему пока знать! Анна села на диван с совершенно потерянным видом. Обхватила себя за плечи, нахохлилась. В домашней одежде, бледная, встревоженная, и она и правда, выглядела больной. Уязвимой и беззащитной. Опять он ничего радостного не смог для нее привести! Впрочем … Чуть ведь не забыл! Штольман открывает оставленный на стуле саквояж, осторожно вынимает свой сюрприз. Чувствуя себя еще более неловко, чем когда-то с Аленьким цветочком, встречается глазами с Анной. А в них опять вспыхивает… если не целое солнце, то уж точно несколько его лучей. — Что это, Яков Платонович? Банка. Наполненная чем-то не то темно-рубиновым, не то густо-синим. Крыша плотно повязана холстинкой. — Варенье, — сообщает сыщик, и уточняет, присев рядом, и протянув свой внушительный дар, — ежевичное. Переплестись пальцами, и не уронить при этом банку оказалось очень трудно. Но они все-таки справились. Продолжение следует.