De libertate.

Практически на руках дотащил Серёгу до медпункта. Попытался сначала сам привести его в чувства, ладонями по лицу бил, только не помогало. Серёжины глаза едва-едва приоткрывались, ресницами подрагивая, а потом вновь опускались обессиленно назад. Он лежал на лестничном пролёте, весь растрёпанный и горящий от температуры, а Олег ничего не мог поделать ни с ним, ни с собой. Медсестра Тамар-Ванна, похожая на всех клишированных медсестёр из советских кинометров, была в эту ночь оставлена на «вдруг что» дежурить, потому что большая часть пед-коллектива разошлась ещё вечером по домам, а за оравой отпрысков разных возрастов присматривать было надо денно и ночно, даже учитывая наличие воспитателей в младших группах на ночных дежурствах. Она сидела в своей каморке за большим деревянным столом, у которого по бокам отшелушивалась краска, и потягивала шампанское из пластикового стаканчика на пару с молоденькой волонтёркой Оленькой — нянечкой в самой младшей группе. Фоном по старенькой «коробке» у них крутилась «Карнавальная ночь» с Гурченко, а сами они кутались в меховые жилетки, прячась от пробивающегося сквозь ветхие стены уже-январьского холода. На столе у них стоял нехитрый новогодний ужин: Оленька принесла из дома простенькую нарезку, а Тамар-Ванна — оливье в старом судочке и холодец с мимозой в советских железных лотках. Когда за дверью медпункта послышался непонятный шорох, и Тамар-Ванна, и Оля были уже немного подшофе. Обоих клонило в сон, и потому сначала они решили, что невнятный стук по дверному косяку и ворочянье ржавой ручкой им просто причудилось. А потом дверь распахнулась, и перед ними оказался раскрасневшийся Олег с Серёжей в охапку. Первой с места вскочила Оленька, под причитания медсестры помогла Олегу уложить Разумовского на кушетку. Тамар-Ванна наспех прикрыла лотки с едой, отыскала в шкафчике нашатырный спирт и упаковку ваты. Принялась водить у Серёжи под носом, пока Олег сидел рядом, неловко держа его за руку, и перебирал пальцами по его мокрым от снега волосам. Он до сих пор был в Волковской кожанке и, кажется, всё ещё дрожал от холода. Наверное, завтра они оба не встанут. И послезавтра тоже. И ещё целую неделю. Медсестре, пока та пыталась привести Серёжу в чувства нашатырём и тряской за плечи, Олег наплёл что-то несуразное про «правду или желание» и пробежку вокруг детского дома на скорость. А на вопрос о разбитых лицах у обоих — и того глупее, мол, затеяли этот спор ради девчонки — чтоб показать ей, кто круче — и из-за неё же потом подрались. Оленька паниковала и грозилась рассказать всё заведующей, но потом поняла, что мальчишкам не до того, и пошла искать кипятильник — им обоим нужно было согреться. Заварила две кружки черного чая, кинула туда сахар и сунула одну Олегу в руки. Тот даже не взглянул — молча пригубил. Серёжа на кушетке наконец зашевелился, закашлялся глухо. Разлепил глаза, тут же отвернулся от вонючей ваты под носом. И взглядом с Олегом встретился. — Ты… — брезгливо кривится, нос морщит. Едва ли может голову прямо держать, но вроде в сознании, вроде понимает, где и почему. А значит — помнит, что Олег сделал или не сделал — и дай бог, чтобы он всё-таки опирался на второе. Снова поморщился, попробовал привстать и обратно на кушетку завалился. Попытался себя руками приобнять — в медпункте не намного теплее, чем в коридоре, было — и нащупал на плечах куртку Волкова. Молча начал её стягивать со всё ещё мокрого от снега свитера. Олег его ладони перехватил, тоже опустил на кушетку. — Серый, лежи… На вот, чаю попей. Разумовский хотел бы сказать, чтоб Олег себе этот чай в жопу засунул, но после получаса на холоде в снегу горячего чего-то хотелось ужасно. Еле заваренный чай в грязной алюминиевой кружке казался ему блаженным спасением от тремора. Крупная дрожь рассыпалась по всему его телу, и Серёжа едва ли смог ровно удержать кружку перед собой, чтобы сделать несколько глотков. Тамаре Ивановне с большим трудом удалось сунуть ему градусник подмышку так, чтобы он не выпадал. Пока ртутная полоска у Серёжи под свитером медленно ползла вверх, между ним и Олегом разворачивался немой диалог. Никто из них не решался ни заговорить, ни даже посмотреть прямо. А поговорить им было о чём, даже слишком. В полубредовом состоянии Серёжа пытался переварить всё, что произошло за последний час и за последние несколько месяцев в целом. Он вообще постоянно этим занимался — постоянно думал об Олеге и о большом вопросительном знаке между ними, который давал о себе знать каждый раз, когда Разумовский вспоминал, что они не одни во всём белом свете, что есть ещё рамки, стандарты, окружение… Это самое окружение, если подумать, и подсунуло его обожаемому Олегу самого Серёжу. Поспорили, блять. Поспорили… Неужели Серёжа только для того и годится, чтобы на него спорить? Конечно нет, он и сам знал прекрасно, что нет. У него обратному было достаточно подтверждений в лицах парней, которые периодически писали ему в инсте, которые иногда покупали ему сигареты и редбул, чтобы иметь возможность хоть немного посидеть рядом с ним под каким-нибудь падиком — или, если не «просто» посидеть, вино или что покрепче. Серёжа прекрасно помнил, с какой страстью его могли целовать и как некоторые были бы только счастливы, согласись Разумовский с ними на что-то большее, чем просто несколько знаков внимания. Но Серёже всегда на этих некоторых было всё равно, он находил отговорки и причины, чтоб не приходить на повторные встречи и не ставать участником драматических сцен. Он был сам по себе, он никого не любил и себя любить позволял едва ли, не веря в хороший исход такого чувства. Он не дурак, он и с Олегом ни во что не верил, но решил попытаться, потому что чисто из соображений статистики и системы не может же быть всё стабильно неудачно. «Может», — думал теперь Серёжа, глотая невкусный чай. Олег на него смотрел и задавался одним-единственным вопросом: а как дальше? И есть ли вообще смысл думать, как дальше? Поспорил, проспорил. Какая разница? Они с Серёжей разные слишком, чтобы что-то строить, это сразу ведь было понятно. Разные хотя бы в том, что Олег сволочь, а Серёжа нет. Им доучиваться ещё вместе, жить на одной территории, в конце концов… Даже сейчас, к чёртовой матери уничтожив своего Серёженьку, Волков переживал о себе. О том, как ему теперь быть, как ему сосуществовать теперь рядом с Разумовским, а не наоборот. А Серёжа ни о чём не переживал. У него было ощущение, что жизнь закончилась, и теперь вообще переживать не о чём. Что ничего за пределами медпункта не существует, что не нужно никого видеть, ни с кем говорить. Дело даже не в других, не в Олеге. Серёжа боялся остаться один на один с собой, боялся попробовать подумать о том, как на себя смотреть и как уживаться с собственным телом, которое казалось ему теперь испорченным, разрушенным и каким-то чужим даже, словно всё это произошло не с ним. Серёжа наблюдал за собой как будто со стороны, и жаль ему было не себя, потому что себя он вообще не привык жалеть. Ему было жаль какого-то другого Серёженьку Разумовского, который по юношеской дурости своей дал слабину и решил поиграть в доверие. Настоящий Серёжа не поступил бы так, он знает, что жизнь жестокая и несправедливая, что к людям привязываться нельзя. Ему это на пальцах объяснили с самого начала его пребывания в детском доме. И он — умный — уяснил. Так что с Олегом — это всё не по-настоящему было, значит. Может, и Олега здесь вообще никакого нет. Сам себе придумал. И сам разочаровался. — Тебя нет. Слышишь? Съеби отсюда. — Серёж, ты температуришь, у тебя жар… — Тебя нет. Мудила. Съеби, говорю. — Серый, прости меня, — Олег попытался положить свою руку поверх его дрожащей ладони, но Разумовский дёрнулся от него, не удержал в слабых пальцах кружку, чай пролил. Зашипел тихо, на Олега снова злыми глазами зыркнул. Не простит. Конечно, он не простит. По крайней мере, не сейчас, не сегодня и не в ближайшее время. — Уходи, пожалуйста. И чтоб мы больше не виделись. Может, тогда я поверю, что всё это мне приснилось, и что ты такой, каким я тебя… А, забей. Просто уходи. И тогда Олег правда ушёл. Встал и вышел, оставив Серёжу температурить под присмотром Тамар-Ванны и Олечки. «Быстро же сдался», — подумал сам про себя, оставляя позади хилую престно-белую дверь медпункта. Хотелось сбить где-то на чём-то злость, прокричаться на первого, кто попадётся Олегу на глаза, а ещё — согреться, укутаться в одеяло и заснуть на очень долго, не просыпаться несколько десятков часов, а потом проснуться и обнаружить, что последние полгода были сном, что Серёжа и спор на него Олегу просто приснился. Что мама и папа живы, в конце концов. Было страшно. За Серого, который уже далеко, уже не под его, Олега, ответственностью сходит с ума от горячки. За себя, ведь возвращаться, как-никак, нужно было в комнату, где есть Вадик, а с Вадиком непременно Алтан и Валера. И нужно будет как-то оправдываться за этот спор, потому что неизвестно, что и сколько они увидели и что друг другу понарассказывали. От уличного холода алкоголь уже выветрился, Олег уже мыслил более-менее здраво, и теперь его тяготила ответственность. Ответственность за всё то настоящее, которое он разрушил. За возможное будущее, которое откровенно проебал. Когда вернулся в комнату, Вадика ещё не было. Завалился на кровать, инсту открыл. На Серёжином аккаунте — ту самую их совместную фотку на фоне неба. Небо… Наверное, именно там — думал Олег — находится настоящий рай, если следовать распространённым библийным теориям. Или другая жизнь, квантовое бессмертие, мета-вселенная… Интересно, в какой-нибудь из вселенных они с Серёжей могли бы быть счастливы? Ну, в том смысле, что если бы в этой «какой-нибудь из вселенных» Олег был бы точно геем, а не на спор, и вообще… — Может, хватит себе пиздеть, а?! — у Волкова вырвалось, правда, совсем не намеренно. Может быть, потому, что в комнате никого не было, или емоции через край были, что тоже случалось редко. Закричал, замахнулся, запустил телефон в противоположную стену. И только когда услышал звук разбивающегося стекла, вдруг вспомнил: родителей уже нет, новый никто ему не подарит. Выругался теперь мысленно, про себя. Пошатываясь, встал, за телефоном потянулся. «Работает, слава богу», — включил и выключил несколько раз. На экране, усеянном паутиной трещин, то загоралась, то тухла их с Серёжей совместная фотография. «Красота в глазах смотрящего» — какая дебильная и какая правдивая, мать его, инстаграмная подпись. Серёжа ведь в глазах у Олега всегда, на самом деле, был красивым. И не в Олеге тут дело, а потому что он просто сам по себе красив — и внешне, и внутренне. Добрый, отзывчивый, и ужасно талантливый во многом том, до чего не только Олегу, а и большинству домовских было не достать. А главное — пусть и пугливый и своенравный, а всё равно, если до него достучаться, то нежный, заботливый, даже кроткий в какой-то степени. Олегу всегда казалось, что он внутреннее Серёжино состояние чуть ли не раскапывать должен, чтобы узнать его, а взаправду оказалось всё не так. Серёжа с ним был на поверхности — только руку протяни и коснись. Напротив, это он до Волкова докапывался, что есть мочи, и что-то хорошее в нём искал. Вот так всё наоборот вышло, а Олег даже и предположить не мог… …Вадим застал его чуть ли не в слезах, согнувшимся над разбитым телефоном. Приперся с бутылкой дешманской водки, явно спизженой в нычке у Валеры. С раскосыми глазами и красной мордой. Поржал с Олега, конечно. Мол, тот чересчур сентиментальный и за тем «пидором рыжим» плакать вообще нечего. У Олега прям руки чесались ему втащить. Очень хотелось. Только не так, как их с Серёжей недавняя драка, а чтоб по-настоящему, чтобы всё болело и отвлечься немного. — Проебал спор, — подитожил Вадик, язвительно щурясь и меряя разбитого в пух и прах Олега своими ехидными водянистыми глазами, — Тоже педик, выходит. — А ты прям свечку держал, — Олег оскалился, понимая, что чуть ли не в первый раз его туповатый сосед по комнате говорит правду, сам того не осознавая. — Не держал, но видел, как вы херней у рукомойника страдали. — Видел, значит? А забыл ты там что? Или твоё «золотко» наконец отпустило тебя выгуляться самостоятельно? Я-то думал, ты без него шагу ступить не можешь… Олегу захотелось теперь выговориться. Отстоять даже ни сколько себя, сколько Серёгу, потому что пиздеть про то, что всё там было и спор вообще-то выигран — ниже плинтуса. Даже исходя из понятий — не по пацански. Хотелось высказать всё Вадиму за его идиотские шутки и подначивания, за каждое его поддакивание Дагбаеву, только чтобы это чучело в дредах благосклонно ему улыбнулось. Пьяное Волковское сознание даже накинуло ему мысль, что сам Вадим от Олега не далеко ушёл и тоже пиздострадает по феминному странному мальчику с трудным детством. Ответ не заставил себя долго ждать. Стоило Вадиму услышать «золотко», как рефлекс «бить и только потом спрашивать» сработал незамедлительно. Вопроса о том, что, может быть, Олег вовсе и не имел ввиду ничего плохого, у Вадика даже не стояло. Он не Разумовский, он защищать свое чистое имя будет сразу, не дожидаясь не то что сплетен, а даже допущений. Удар пришёлся Олегу в нос — туда же, куда до этого прицелился и попал Серёжа. Кровь хлынула с новой силой, и Олег закашлялся, хватаясь руками за металлическое кроватное быльце и даже не особенно понимая, каким образом Вадик так быстро оказался возле него. Его лицо плыло у Волкова перед глазами, а суть разговора давно уже в его подсознании была утеряна. Только боль глухо отдавалась в висках, и сейчас Олегу это даже нравилось. Лучше, чем алкоголь. И, главное, эффективнее. — Чё ты там про него сказал?! — Вадим схватил Олега за воротник и встряхнул, ожидая то ли и правда повторного оскорбления, то ли извинения за него. А Волков только мутно улыбнулся ему во все тридцать два. — Говорю, что от Алтана не отлепляешься. Как педик. Поморщился, сглотнул. И плюнул прямо Вадиму в лицо, громко рассмеявшись. В ту же секунду его рот наполнится кровью, а зубы заболели так, что, казалось, сейчас отвалятся, и плеваться придётся уже ими. Именно то, чего Олег и ждал — боль. Наверное, какой-то особый вид селфхарма, чтобы не называть это таким умным депрессивным словом. Чтобы на вопросы окружающих потом весело говорить, мол, в драке отпиздили, а не оправдываться своим сложным моральным бэкграундом. — Это я, значит, педик?! — продолжал кричать Вадим так, что его, наверное, слышало пол детдома, — По себе, Волков, людей не судят! Так я тебе сейчас напомню, кто под голубой огонёк с пацаном сосался! Снова в челюсть. Краем сознания Олег понадеялся, что не выбили, что будет просто ушиб. Иначе — опять в медпункт, опять лишние вопросы… Медпункт. Там до сих пор, наверное, лежит Серёжа. Надо бы сходить к нему, проведать — вдруг помощь нужна. Только это — после. Сразу же, как только Вадим выместит на Олеге всю свою гомофобную злость, которая на самом деле была не его, а самого Олега. Клин клином, наверное, или как там говорят… Олег даже не понимал, сколько времени проходит, один за одним беспрекословно принимая от Вадима удары — вполне заслуженные, как им обоим казалось, только причины так думать у каждого были разные. Волков думал, что Вадим остановится, когда ему надоест. Точно ведь остановится, не убьёт же его. А если даже и так — то какая вообще от него, Олега, миру польза? Мудак несовершеннолетний, который пиздит пиво и энергосы с ларьков, хуёво учится и спорит с детдомовскими гопниками на чужие чувства. Только остановило Вадима не чувство меры, не сострадание и даже не усталость. Серёжа — растрёпанный, напуганный и до сих пор в крови — с грохотом распахнув входную дверь и чуть не упав прямо на пороге, молча ввалился в их комнату и, обведя её взглядом, схватил со стола недопитую бутылку водки, которую Вадик от Алтана чтоб выпить «на утро первого» притащил. Сам Вадим даже сказать ничего не смог — смотрел на Разумовского ахуевшими глазами и наконец-то допускал мимолетную мысль, что, наверное, со спором они переборщили. Правда, эта мысль была им отброшена в ту же секунду, как Серёжа, выходя, показал им средний палец. — Во мудак, — хотел Вадим было побежать за ним, догнать и тоже хорошенько отпиздить, но Олег успел схватить его за руку и усадить на свою кровать. — Не рыпайся. Сам пойду. Пойти-то он пойдёт и даже придёт, может быть — комната Серёжина не далеко. Знать бы только, что потом делать.