De libertate.

У Серёжи был жар. Его всего трясло, и он практически кожей чувствовал, как поднялась его температура. Внутри, если считать физически, ничего, на удивление, не болело. Только голова раскалывалась и тошнило пиздец — но это от алкоголя, он же выпил дохера, конечно, чего ещё ждать? В коридорах было тихо. Иногда только слышался приглушённый чей-то смех с верхних этажей — отмечали ещё. К себе в комнату Серёжа идти не хотел — он вообще сейчас никуда и ничего не хотел. Надо сказать кому-нибудь, наверное? А что? Он, по сути, и помнил-то всё не слишком — только тушу Олега сзади, как отключился практически сразу, как его трясло, как пол лица разъебал и как потом полчаса лежал в ахуе и пытался понять, что делать дальше. В голове застрял один-единственный тезис: Олег так не мог. Он бы так ни за что не поступил, он Серёжу любит — а кто это вообще Серёже сказал? Про любовь-то? С чего Серёжа решил, что у них взаимно? Он и сам понял про себя только тогда, когда такого Олега, каким тот был, не стало. Не ценил, что имел, пока всё не потерял — разница только в том, что Серёжа не терял нихуя, ведь, выходит, у него изначально нихуя не было. От температуры хотелось на улицу, прямо в снег. Завалиться, закрыть глаза и там замёрзнуть под блики тусклых фонарей и мерцающих гирлянд на окнах. Олег показал своё нутро. Обидно, но ожидаемо. Разумовский и удивлен-то, может быть, не был — только сначала, внешне, на аффекте. А мозгами понимал, что так не бывает хорошо, что здесь, в детском доме, они все растут жестокими и не приспособленными к цивилизованной человеческой жизни. Конкретно Олег был изначально испорченный. Быдловатый, самовлюблённый и излишне агрессивный, привыкший думать, что сможет получить всё, что хочет, просто по факту своего существования. А когда не получал так — забирал сам. Не Серёжа — так какая-нибудь девчонка наивная потом бегала бы по врачам и молилась на то, чтоб не забеременеть. Не исключено, что такое даже было, учитывая, сколько Олег в свои благие семнадцать перетрахал. Явно больше, чем положено подростку. Так что Серёжа — это только дело времени было, непонятно разве что, почему конкретно он, почему и правда не какая-нибудь симпатичная мадам со стройными ножками и большими сиськами? Олег когда-то Серёже рассказывал, что у него дома постоянно пиздец творился. Отец тащил в дом любовниц, а мать любовников. Оба делали вид, что никто ничего не знает и что вообще ничего неправильного не происходит. А Олег так не мог, но и не мог не перенять долю родительского блядства. Сначала просто им в отместку устраивал дома всякие там вписки, где куча бухла, курева, иногда даже наркоты и где каждый каждого в самых различных позах, а потом и правда «втянулся», если это вообще можно было так назвать. Когда предки начали его палить — рухнуло даже слабое подобие семьи. Сначала Олег держался и каждый раз молча выслушивал, как отец и мать поливают его грязью, а потом, при виде очередного левого мужика рано утром на их кухоньке, сорвался. Отпиздил его до реанимации и спустил с лестничного пролета прямо в зимний снег в одних семейках. Дальше по стандарту — детская комната милиции, штраф с нехилым колличеством нулей и полное днище во взаимоотношениях между каждым из Волковых. Но все, сука, всё равно продолжали делать вид, что всё ок. Хоть бы к психологу сходили. Но нет же, у них другие методы. Следующим инцидентом стала отцовская любовница, которая была едва ли старше Олега. Ее он пиздить не стал, а начал внаглую кадрить. Но тут уже руку поднял Волков-старший. Мать видела. Не вступилась — только плечами пожала и, закрывая за собой дверь, бросила что-то вроде: «Оставь его, Давид, он того не стоит», — пока шестнадцатилетний Олег плевался собственной кровью на кухонный кафель. В глазах своих родителей он не стоил даже того, чтобы его за что-то пиздили, не говоря уже о том, чтобы за что-то его любить. А вот сам Олег их любил. Чисто на уровне инстинкта. И, если бы вдруг его мать и отец просто прекратили весь этот домашний бордель и вкинули ему пару банальных сопливых фраз, он бы их, наверное, простил. Но они этого не сделали — даже не потому, что не успели, а потому что просто людьми были, походу, хуёвыми, стоили друг друга. А, как известно, яблочко от яблони… Сам не понимая, как, Разумовский дошел до входной двери. На удачу — вдруг не заперто. Вдруг ещё кто-то из домовских решил воздухом подышать и ключ где-то ныкнул. Но за дверью голосов не было слышно. Или, может быть, Серёжа недостаточно протрезвел ещё, чтобы их различать. Он дорогу-то нашел еле-еле при том, что она там одна была, просто с поворотом. Тяжёлые двери, на удивление, поддались. Открылись под небольшим натиском дрожащей Сёрежиной ладони на громоздкую металлическую ручку. Ему в нос сразу же ударил запах сигарет и холода. Тело на контрасте обдало жаром, волосы тут же разлетелись в разные стороны от пробившегося внутрь сквозь небольшую расщелину сквозняка. На ступеньках кто-то сидел. Сигареты, наверное, его или её были — из-за чистого и обильного снега ночь почти светлой казалась, а на фоне згустков темных деревьев отчётливо виднелась серая дымка, тянущаяся от очертаний сгорбившегося на крыльце силуэта. — Можно у т’я сигу стрельнуть? Плиз, мне оч надо, потом верну. — Серый…? — Ты? Конечно, кому же ещё тут быть кроме, блять, Олега? Серёга ж везучий, ему жизнь так и так свинью за свиньёй подкладывает. А теперь, вот, волка в овечьей шкуре, или как там это правильно называется… — Серый, я всё объясню… — Не, нихуя, — перебил его на полуслове Разумовский, со всей силы толкая Олега ногой прямо под ребра. Тот ожидал криков, скандалов, истерики — всего того, чего в принципе стоило ожидать от Серёжи. Но сейчас Серёжа практически молча ему втащил, и хоть это было абсолютно заслужено и даже меньше, от неожиданности Олег потерял равновесие и свалился кубарем со ступенек. — Серый, стой… — Завали, а? — пошатываясь, Разумовский подошёл к развалившемуся на снегу Олегу. Мысль о том, что если он сейчас встанет, то Серёжа точно ляжет и похлеще, самого Серёжу пока что не ебала. Ему только одного хотелось — хоть как-то согнать всё то дерьмо, которое за последний час вывернуло его наизнанку. Может, оно и к лучшему, что Олег тоже на крылечко покурить вышел. Как там в народе говорят? — месть это блюдо, которое подают холодным? Да чёрта с два. Даже не в мести дело. Кто Разумовский такой, чтоб кому-то мстить? Просто ему плохо, и он теперь хочет, чтоб было чуточку легче. Олег что-то себе под нос бормочет, но Разумовский его не слушает и не слышит. Даже драться-то толком не умеет — нелепо, но со всей оставшейся силы пинает Олега ногой в живот. Тот тихо стонет, снова что-то сказать пытается, но Серёже всё равно. Он уже наслушался всего — и какой он особенный, и что у них всё по-настоящему. Присаживается перед Олегом на корты, пальцами за шиворот хватает и заставляет чуть-чуть подняться — так, чтоб лицо в лицо. А сам взгляд отводит. Смотрит то на металлическую пряжку на волковской кожанке, то на взъерошенные волосы его, то на снег, едва мерцающий в отблеске бледных окон детского дома. Куда угодно, только не Олегу в глаза. Темные, с прищуром. Час назад Серёже даже казалось, что искренние. Казалось… А потом всё как-то само собой происходит. На инстинкте, наверное. Состоянием аффекта называют — вот именно в таком Разумовский и был. Он вообще изначально думал просто драматично Олегу в лицо плюнуть и уйти, потому что а на что ещё способен слабый и хрупкий Серёженька? Но рука сама оторвалась от кожаного воротника. Серёжа ничего не почувствовал, только хрип Волкова услышал отдаленно. А потом вдруг понял, что сам задыхается. Что рука почему-то болит — там, где костяшки пальцев. Что глаза мокрые, моргать трудно — ресницы от влаги замерзают. И что Олег снова навзничь лежит и уже не щурится ехидно, а лицо у него тоже мокрое, только не от слёз — от крови. «Бля», — только и может воспроизвести у себя в голове Серёжа, а вслух вообще ничего не говорит. Смотрит на свои руки. Снова кровь. Слишком много её за сегодня, аж тошно. От её вязкого красного цвета до мерзкого металлического привкуса во рту. Разумовскому кажется, что его сейчас и правда вырвет. Что в теле вообще ничего не осталось, мышцы превратились в мокрую вату, и поэтому внутри просто обжигающе холодно, а мозги наоборот плавятся, и поэтому башка горит прям до ощущения распухших сосудов. Где-то там же теплится мысль, что Серёжа сейчас не получил сдачи не потому что он неебаться какой сильный и угрожающий, а потому что Волкову просто похуй. Типа, даже отбиваться не стал, вот настолько ему до Серёжи дела нет, вообще его ни во что не ставит, получается. И Разумовский падает. Обессиленно и молча падает на снег рядом с Олегом. С тем самым Олегом, которого он, кажется, любит. И ненавидит — это уже точно, не кажется. Они просто лежат в снегу, на морозе, едва одетые. Тусклый свет из окон над их головами освещает даже в темноте контрастные ярко-красные пятна. У Серёжи разбито сердце. У Олега разбит ебальник. Только ебальник, потому что сердца у него нет. По крайней мере, не для Серёжи. Оба тяжело дышат, почти задыхаются. Наверное, жар уже у обоих. Будут потом каждый день бегать в медпункт и клянчить противовирусное. От простуды никто ведь не умирал — хотя они оба именно так себя сейчас и чувствовали. Внутри, потому что снаружи уже всё к чертям горело, вся кожа, липкая от крови и пота, покрывалась ледяной коркой. И чем дольше они лежали, тем сложнее было собрать свои силы, разворошить мышцы и подняться. Олег сделал это первым. Первым привстал на локти, немного подскальзываясь на снегу. Серёже хватило сил только повернуть голову в его сторону. Он молча наблюдал за тем, с каким трудом даётся Олегу каждое движение, и в глубине души надеялся, что сломал ему что-нибудь. Кряхтя, Олег медленно встал на ноги, пошатнулся. Сплюнул кровь, тыльной стороной ладони вытер рот, потом эту самую ладонь о штаны вытер. — Серый, подъём. Замёрзнешь, — другую руку ему протянул. Не в кровавых слюнях, и на том спасибо. — Отъебись, — «Пусть свою руку в жопу себе засунет», — подумал Серёжа, но привстать всё-таки попытался. Тело слушалось его плохо, и при первом же движении напомнило ему, сколько он выпил и насколько был к такому количеству выпитого не готов. Поэтому, стоило Серёже выровняться и встать на ноги, как внутри него всё скрутило и желудок дал естественную реакцию на влитую в него дешёвую алкашку. Его вырвало приблизительно туда же, куда Олег минуту назад выплюнул свои слюни вперемешку с кровью. Мерзкое зрелище. — Бля-я-я, — протянул Олег, тут же подхватывая Разумовского под руку. Сам едва ли стоял на ногах, но всё-таки смог подвести его к ступенькам и усадить на них — у Серёжи даже сил не было сопротивляться — и сам плюхнулся рядом, чуть не подскользнувшись, — Тебе надо внутрь, проспаться… — Не трогай меня. — Тише, щас встанем медленно, до комнаты тебя доведу… — Руки убрал, говорю. Серёжа тряхнул головой, пытаясь отодвинуться от Олега, но не рассчитал — чуть снова не завалился ничком на ступеньки. Благо, еле-еле вперёд руки выставить успел и ними где-то сбоку опереться. Холодный камень жёг голые ладони. Воздух едва ли доходил до лёгких — на морозе дышать было трудно и больно. Мерзкий привкус во рту только усиливал тошноту, но Серёже казалось, что если он попытается встать — его снова вывернет. — Мы тут замёрзнем, Серый, надо идти. — С тобой? Нет, спасибо. Олег снова отвернулся, чтоб выплюнуть изо рта очередной сгусток крови. Он понимал, что заслужил. Даже больше. Поэтому даже не пытался дать сдачи, когда Серёжа накинулся на него с кулаками. Думал, тот добьёт его до потери создания и оставит в снегу валяться, но нет. Сам свалился рядом, и теперь нужно было его вытягивать. Олегу нужно было. И нужно было как-то объясняться, оправдываться, какого чёрта он потащил Серёжу в ванную, раздел там, а потом оставил. Но о том, чтобы вернуть его доверие, и речи быть не могло. Олег последним подонком себя считал, был им, и больше всего на свете сейчас хотел бы вернуть время хоть на час назад, чтобы остаться с Серёжей в том классе, досмотреть Голубой Огонёк и под бой курантов загадать желание, а ещё лучше — на несколько месяцев назад, чтобы послать Дракона и всех остальных подальше, чтоб сразу с Серёжей, по-честному, по-настоящему… Но так не бывает, а значит — надо разгребать из того, что есть. Говорить, объяснять, извиняться. Может, Серёжа настолько хороший, что простит, поймет, выслушает — но это так, в глубоко утопических Олеговых мечтах, в недосягаемом идеале. А взаправду Серёжа сейчас сидел хоть и рядом с ним, но напуганный до ужаса и точно свалил бы, если б мог — а пока ему только хлопнуться в обморок грозило. Ну ничего, может, оно и к лучшему, может, хоть так он Олега выслушает. — Послушай, — Серёжа опять лихорадочно замотал головой, всем своим видом показывая, что не хочет, но Олег — за сегодня уже не в первый раз — это проигнорировал: положил руку ему на плечо, к себе развернул немного, чтоб Разумовскому прямо в глаза смотреть и хоть как-то реакцию его отслеживать, — Я виноват перед тобой, очень, но всё не так, как ты думаешь, это всё Алтан и Вадим, блять, это они придумали… — Понял уже, — перебил его Серёжа. Во взгляде — ничего, кроме презрения. Неужели Олег и правда считал его настолько наивным, что думал, будто бы он не поймет, что это всё — какая-то всеобще организованная наёбка? Хотя, если допустил такое — значит, наивный всё-таки… — Только не Вадим и не Алтан час назад меня в ванной к стене припёрли. Мог отказаться, не маленький. — Ты не понимаешь, они ведь всё равно тебя бы достали, и меня тоже… Может, даже хуже бы было… — Да что ты? — криво так усмехается, видно, что больно. Но хочет Волкова позлить — терять уже, вроде как, нечего, — Не демонизируй их, ради бога. Ничего страшного не случилось бы, если бы ты просто отказался. — Нет, Серый, ты их не знаешь, ты даже не представляешь, на что они способны… — Олег, они просто дети. Как ты и я. И тут мир вокруг Олега внезапно рухнул. Серёжа сказал такую простую вещь, такую банальную и очевидную, кажется, что аж смешно. Но ведь правда, блять, чистая правда. Алтан, Дракон, Валерка — все они были просто подростками, не больше и не меньше. Такими же, как Серёжа, Олег, Шура… Такими же, как все. Да, более травмированными, одинокими и жестокими, неоднократно способными на ужасные поступки — но всё это было решаемо, со всем этим можно было справиться. Серёжа справлялся же целых пять лет, и ничего. А Олег себе их чуть ли не в абсолютную власть возвел, повелся на угрюмые речи Алтана про какую-то там иерархию и ещё чёрти-что. Дурак, дурак последний. Оказался в итоге и его хуже, и всей этой компании вместе взятой. Похерил не только взаимоотношения с самым близким своим человеком, но и ему доломал и так поломанную всеми, кем можно, психику. Волков опять пристально на Серёжу смотрит и, кажется, холода совсем не чувствует. Чувствует только себя самой последней мразью. Ведь вот оно как выходит: все сначала хотели Серёгу руками Олега наебать, а в итоге только сам Олег на собственной «шутке» и наебался. Молча стягивает с себя кожанку, зубами промёрзшими стучит. У Серёжи, чтобы сопротивляться, сил нет — он только брезгливо вздрагивает, когда оказывается закутанным в кожанку поверх пропитанного кровью, снегом и потом свитера. Серёже от ощущения его куртки на своих плечах мерзко, гадко. Но холодно больше, а вставть и идти внутрь — нужно, но почему-то никак. У Олега губы дрожат и уже синеют немного — даже в полумраке видно. А он сидит, смотрит на Разумовского в своей кожанке и, блять, улыбается. Ему кажется, что всё вдруг стало нормально, как раньше. Вот он, его Серёжа, рядышком, а если так — значит, всё в порядке. Только в порядке не было ничерта, потому что его Серёжа смотрел на него взглядом, полным ненависти, и кроме отвращения к присутствию Олега ничего не чувствовал больше. — Серёж, ничего не было, — говорит он тихо, когда мгновенная улыбка всё же сползает с его лица. — Да ты что? Чё ещё скажешь? — Мы выпили. Много. На ногах еле-еле стояли. Я вообще плохо помню, как мы в толчке оказались. Помню только, как Вадик туда зашёл и… — Ну да, Вадик, — перебил Серёжа, — Конечно. Я это тоже помню. — Значит, видел его? Догадался всё-таки, значит… — Олег поморщился, помолчал немного, — Да. Да, Серый, всё это была его идея сначала. Типа, тебя развести. Ну, как педика местного. Я же не думал, что ты нормальный, поверил им… — А если не нормальный, то всё равно не жалко? Такая у вас логика, да? Жизнь людям ломать, если им, в отличие от вас, баб трахать не заходит? — Не в этом дело… — А в чём? Я думал, что нравлюсь тебе, но тебя это не остановило, ты всё равно… — Остановило, Серый. — Хотя бы сейчас не ври мне. — Правда, Серёж. Я сначала хотел, до последнего сомневался, потом… Ты, как припадошный, головой о стенку ёбнулся, кровь пошла… Меня это отрезвило малость, а ты вообще отключился, ну и… Не вышло ничего, типа. — Ты, бля, оправдываешься тем, что не выебал меня, просто потому что у тебя не встал?! — Разумовский тихо, на грани истерики, смеётся, выпуская изо рта облако еле теплого пара, — Да ты вообще отбитый. А даже если и так — всё равно не катит. Я как в себя пришел, пока шмотки искал, лужу кончи видел у раковины. Это вот так у тебя на пьяных парней не встаёт, да?! — Думаешь, мало домовских старших в новогоднюю ночь по уборным трахаются? Как же убого это всё звучало. Настолько неубедительно, что Серёжа снова зашёлся в истерическом припадке беззвучного смеха, который после перерос в громкий сухой кашель, сводящий горло и лёгкие очередной волной холода. — Тебе в тепло надо, Серёж. Они оба уже едва дышали. Олег снова подхватил Разумовского под руку — тот мотал головой в разные стороны, заходясь в новом приступе кашля. Его длинные волосы трепал ветер, и они то и дело лезли Олегу в лицо, пока он вёл Серёжу по ступенькам вверх и пытался заледеневшими пальцами нажать на ручку двери. Кое-как ввалились внутрь, и комнатное тепло обожгло их, выбило из их лёгких последние капли воздуха. Ноги у Серёжи подкосились, и он почти обмяк у Олега на плече. Разумовский очень сильно хотел ему верить. В эти нелепые оправдания, которые больше были похожи на аргумент из разряда «виноват, потому что спровоцировал». В то, что проблема правда в Серёже — что он, Серёжа, перебрал очень крупно лишнего, приложился о кафельную стенку головой и ушел в отключку, в пьяные галлюцинации — да во что угодно, лишь бы Олег, его любимый Олег был мудаком чуточку меньше. Одна часть сознания говорила Серёже, что, мол, ладно, что можно ведь «простить, забыть и отпустить», потому что не кому-нибудь там, а Олегу Волкову, который водил его рисовать пейзажи на набережную, курил Серёжины тонкие ментоловые с ним пополам, пытался для него энергос из универмага спиздить. С этим Олегом Волковым у Серёжи в инсте фотка есть, его портреты Серёжа по ночам скетчил у себя в альбоме, его целовал, когда они вместе матан решали. С этим Олегом Волковым они когда-то пошутили очень тупую шутку. Пошли вместе на доп по информатике, и там Разумовский с подачи Олега все классные компы не то чтобы прям взломал — а так, подломал немного — и вывел на всех на заставку фотку их завучки-грымзы с какой-то нелепой подписью. Весь класс поржал, все (кроме информатички и завучки) остались довольны, а самого Серёгу после этого случая за глаза в школе Программистом начали называть. Смешно вышло, прикольно. А главное, когда их в наказание на дежурство после уроков оставили, Разумовский потом с этим самым Олегом Волковым в том кабинете информатики долго и полюбовно сосался. А вторая часть сознания, пробираясь сквозь эти счастливые воспоминания, твердила, что такого Олега Волкова больше нет. — Я клянусь, Серый, не было ничего, — когда они вдвоем, обессиленные, опустились на лестничный пролёт, Олег снова предпринял попытку объясниться с ним. Потянулся к нему рукой, но касаться побоялся — только кончиками пальцев провел по воротнику своей собственной кожанки, — Ты ж меня знаешь… — Нет. Не знаю, — Серёжа отстранился, качнул головой устало, словно они говорили сейчас не о попытке фактического изнасилования, а каких-то обыденных и безумно утомляющих вещах, — Я тебя вообще не знаю, Олег. Ты никто мне. — Серый… — Сам же сказал, ничего не было. Считай, я тебе верю. Сойдёмся на том, что между нами нихуя, мы друг другу левые. В детском доме зимой никогда не было тепло. Но на фоне уличного мороза коридорный прохладный воздух казался Серёже почти горячим. Олег — он-то был выносливее, а вот Серёжа… Внутри у него с каждой секундой разгорался болезненный огонь, а кровь, кажется, накалилась до кипения, обжигая каждый сосуд отдельно и все нервные окончания вместе. В глазах у него потемнело. Олег продолжал ему что-то говорить, но он уже не слушал. Сначала хотел просто об пол опереться, ладони подставить, немного назад подвинуться. Вот только ладони Серёжу не удержали. Последним, что он увидел, была старая обшарпанная люстра с двумя тусклыми лампочками, и, вроде, лицо Олега где-то сверху над ним, его рука, хватающая его за воротник, вроде бы. А дальше — стены и потолок закружились, сливаясь в монотонное пёстрое пятно. И всё. Темнота.