Не обещаю, но очень этого хочу

Слава злился, конечно. Хотелось сказать: хули ты меня, сука, игнорируешь? Разве не обещал скучать? «Почему ты ничего не сказал, Слава? А концерт почему не отменил? Не сказал ничего и даже не перенес? Ты думаешь, в такой ситуации можно отмолчаться, это че, все неважно для тебя? Я бы в твою сторону даже не плюнул, знай я, что тебе настолько на все похуй, кроме собственной задницы». А потом Слава начал огрызаться и говорить, что иначе не может, и Мирон на кураже припомнил все, о чем до этого не вспоминал. Спрашивал: и с делом сети ты иначе не мог сделать? И с Максимом? Юговым, блять, Слава, ты даже как его зовут забыл, так он тебе нужен был? Прорвало. И потом все! Как отрубило, замолчал. Хоть в ЧС не добавил. Но каков, блядь, мудак? Извините меня, Мирон Яныч, мысленно вёл диалог Слава с воображаемым Мироном, что у меня местечковая карьера, которая возможна только в этой ебаной стране и я не могу, как ты, съебаться куда угодно и оттуда пиздеть за мир, труд и май. У меня тут мама и сестра, вообще-то. Я их не брошу. Уж прости! И за то, что у нас нет денег выплачивать неустойку за отменённый концерт, тоже извини, возвышенный ты наш. Пошёл нахуй! Но… Но он прав, конечно. Слава понимал, что делать было нужно, но делать было стремно. Перевёл чуть денег, куда смог, пока все не заблочили, но, но, но. Это были отговорки. Усыпление совести. Было тошно. От самого себя. От окружающих. Поэтому злилось на далекого, как обычно преисполненного в своём познании Мирона ещё лучше. А ещё Слава переживал. За людей, и за себя, но предметно - за рэпера Оксимирона, чтоб ему было пусто, Господи. Вдруг ему за это прилетит, думал по вечерам Слава. Не только от государства, а вообще. Он не читал обычно комменты, но иногда попадалось, и это же было про Мирона, и это был просто пиздец. Ладно, разочаровавшиеся фанаты-долбоебы, спамившие комменты новыми свастонами, хуй с ними. Но какие-то особо рьяные мужики угрожали, обещали найти, говорили ходить, оглядываясь. Слава не хотел, но читал и обливался холодным потом. Не надо его, думал Слава. Он же как лучше хочет. Он сейчас за нас отдувается. А потом Мирон выкатил ещё один видос с объявлением антивоенного концерта, а потом кто-то слил список с музыкантами–предателями ебаной родины, и Слава абсолютно ясно понял, что в Россию Мирон не сможет вернуться больше никогда. На него накатило такой волной чистой концентрированной безнадёги, которую он, как мог, сдерживал последние три недели, что он купил билет на концерт, а потом и на самолёт в Стамбул втридорога. Посмотреть на него вживую ещё хоть разочек. Город Слава не запомнил. Вроде бы он вывалился из самолёта, вроде бы заселился в хату, снятую на ночь, вроде бы он ходил по каким-то улочкам, вроде бы написал Мирону, что жизнь без него не стоит ее жить, и вроде бы Мирон ему даже что-то ответил, и кажется, даже, звонил, но воспринимать реальность Слава начал, только когда Мирон вышел на сцену тесного клуба. Худющий, беспокойно подумал Слава. Еще хуже, чем на острове был. И замученный. На лице только глаза да нос остались. Мирон был дёрганный, оборачивался на Ваню, бегал взглядом по залу, а потом Слава что-то выкрикнул, чтобы этот дурак его заметил, и Мирон остановился на нем. Выдохнул, почти незаметно расслабился. Правда, что ли, решил, что Слава вешаться пойдёт? Нет, жить без Мирона, конечно, невозможно. Ну или только чуть-чуть, да вот только какой смысл? Рэпер Шокк бы подтвердил. Но Мирон все еще пока был совсем его, несмотря ни на что. Он сам ему так сказал. И он читал свой рэп и пиздел, и забывал слова, позорник, и смущался, и искоса бросал взгляды на Славу. А Слава стоически орал за него все его дурацкие песни, которые знал наизусть, и был очень сильно влюблён. В гримерке Рудбой очень ошалевше глянул на Славу, потом на Мирона. Протянул: а-а-а. Повторяя значок за семейные ценности, значит. Мирон покраснел кончиками ушей, врезал кулаком в плечо. Устало уселся на диван. Ваня еще раз посмотрел на Славу, на Мирона, разулыбался, сказал: –Я сейчас уйду, но я вернусь. Прошу держать это в уме, и максимум – максимум! – лукаво друг другу подрочить. –Да завались ты, Ваня, – возмущенно крикнул Мирон, полыхая уже и щеками, но было некому - дверь в гримерку закрылась и они остались вдвоем. Воцарилась тишина, прерываемая треском ниток - Мирон ковырял дырку на штанине. Слава подошел, встал перед ним. Положил на щеку ладонь, приласкал. Мирон оставил джинсы в покое и поднял на него глаза. –Я от своих слов не отказываюсь, – сказал он, тяжело вздохнул, потерся щекой о ладонь. Слава переложил руку ему на голову, погладил отросшие волосы. Подумал - какой ты молоденький стал с волосами. Хочется от всего защитить. –Я не сказал ничего, о чем сейчас жалею, или чего бы я не думал. Но я тебя люблю. Слава посмотрел на Мирона сверху вниз, погладил пальцами скулу, бровь, губы. Накатило. Ошпарило внезапно. Он вжикнул ширинкой, чуть приспустил трусы, торопливо достал член. Мирон шумно выдохнул через нос, прищурился, но рот открыл послушно, позволив протолкнуться сразу почти наполовину. Крепко обнял Славу за талию. Не закрывал глаза, смотрел, как обычно, пронзительно, сквозь выступившие слёзы, пока Слава грубо пропихивал ему член в глотку. Было хорошо, и гадко, и стыдно – Слава не выдержал, уставился в потолок. Хотелось унизительно пошлёпать Окси по щекам членом, назвать сукой и шлюхой, хотелось кончить ему на лицо. Хотелось, чтобы в гримерку зашёл Рудбой и увидел, как его лучшего друга трахают в рот. А ещё хотелось упасть на колени, уткнуться лицом в живот, вымаливать за все прощение. Сказать, что любит, что жить без него не может. Просить, чтобы замолчал, заткнулся, вернулся обратно домой. К Славе. Мирон сдавленно застонал, и Слава перевёл на него остекленевший взгляд, сморгнул. Тот очень жертвенно выгнул брови, поперхнулся, попытался закашляться прямо с членом в глотке. У Славы от удовольствия закатились глаза и он всхлипнул, для себя неожиданно кончил. Щеки Мирона были мокрые от слёз, ресницы слиплись и потемнели, из носа текло. Славе хотелось, чтобы Мирон так выглядел всегда. Для него. Смотрел только на него. Не думал больше ни о чем, кроме него. Он снова погладил Мирона по голове, шмыгнул носом, осторожно вытащил член, поморщившись из-за прохладного воздуха гримерки, подавил желание толкнуться обратно в горячий рот. Вместо этого он заправился, застегнулся. Посмотрел на мокрое еврейское лицо, сказал: ты мой. Обтер его, как мог, рукавом толстовки. Мирон забавно морщился, все так же цепляясь за талию, но не протестовал. Смотрел доверчиво и грустно. Дитё, подумал Слава, глядя на покрасневшее натертое лицо со всеобъемлющей нежностью. Любимый. Как же так. Встал перед ним на колени, потянул на себя, поцеловал солёный рот. Сполз ниже, уткнулся носом в живот. Задышал через рот. Всхлипнул снова. Поехали со мной, подумал Слава. Поедем со мной домой, я тебя там спрячу ото всех, тебя никто не найдёт. Будешь только для меня, и все. И все будет хорошо. Как в Тае, где мы только друг для друга были. –Все будет хорошо, Слав. – вторил Мирон в такт его мыслям, ласково поглаживая по голове и не жалуясь на промокшую от слез футболку. –Будет. Надо только подождать. И постараться. –Обещаешь?