Не обещаю, но очень этого хочу

Слава проснулся абсолютно буднично. Без заламывания рук от осознания собственного гейства и последующих хлопков дверьми. Осознано все было давно, давно, еще в Хабаровске, когда Слава дрочил на фотки Мирона. Он просто проснулся с охуительной головной болью, ощущением общей нассаности во рту и кристально ясными воспоминаниями о том, как на этом диване вчера трахал Оксимирона. Тот лежал у него под боком, тихо дыша куда-то в подмышку и прилепившись потным телом так, что Слава путался, где заканчивался он сам и начинался Мирон. Он скосил вбок глаза, посмотрел на нос, на ресницы и веснушки, на разглаженную морщинку на лбу, отдал себе полный отчёт в том, что попал и, скорее всего, пропал, и сполз с дивана, чтобы найти, наконец, душ. Слава совсем немного переживал, что Мирон проснётся, раскричится, полезет бить морду и заявлять, что им, пьяным, воспользовались и честь его была опорочена. Но думать об этом не хотелось, и на Мирона это не должно было быть похоже. На Мирона было бы похоже, если бы он сказал: Слава, прости, я вчера напился. Давай не будем об этом вспоминать? Хочешь, кофе сварю, а потом ты съебешься? Поэтому Слава отчаянно намыливал голову и запрещал себе думать о чем-то, кроме как о запахе Мироновой кожи. –Привет. Слава подпрыгнул, рявкнул: ебаный в рот, стукнулся локтем о полку с шампунями, поронял все вниз. Кое-как проморгал пену из глаз, возмущённо обернулся к задушенно посмеивающемуся Мирону, чтобы от души обматерить, и не сделал ничего такого. Глаза у Мирона были очень мягкими и весёлыми, губы подёргивались от смеха, и Слава разомлел. Уже привычным жестом взял его за шею, поцеловал. Мирон улыбнулся в поцелуй, обнял, крепко, как нужно. Оторвался, чмокнул в грудь. Опустился на колени, посмотрел снизу вверх с такой наигранной пошлой покорностью, от которой у Славы вся кровь отлила от головы, оставив ее пустой и звенящей. Он взял Мирона за подбородок, провёл членом по щеке, по опухшему рту, и Мирон заныл, поймал его губами. Облизнул от основания выше, мокро поцеловал в головку, пропустил ее в рот, причмокнул. Посмотрел на Славу. Сосал он, прости господи, профессионально. Слава едва прикусил язык, чтобы не съязвить и не спросить, на ком Мирон так хорошо натренировался, но на самом деле он не очень хотел знать, как именно Мирон научился пропускать хуи в глотку по самые яйца и отважно не давиться, когда его ебут в рот. Слава судорожно трогал покрасневшие губы пальцами и, как мог, старался сохранить эту картинку в голове. Вода из душа поливала его сверху, каскадами разбиваясь о плечи, и голова у него шла кругом от жара. Он ускорился, выбивая из Мирона жалобные хрипы, с восторгом смотрел на то, как тот, наконец, давится и захлёбывается членом и слюной, как нос вжимается в пах, как начинают закатываться глаза. Господи, подумал Слава. Господи, блядь, Боже, Иисусе Христе, спаси и сохрани меня, я пропал, совсем пропал. Потом, когда Слава кончил Мирону на лицо и язык и слепил длиннющие ресницы спермой, он добавил в свой мысленный альбом ещё одно изображение. Залюбовался. Погладил скулы, потянул Мирона верх, поцеловал в щеки. –Слава, – сорванно протянул Мирон, улыбнулся. Зажмурился, подставляя веки под чужие губы. Господи, спаси и сохрани… За следующие дни из дома они выходили разве что купить наконец смазку и гондоны, которые все равно не пригодились, и поесть в рестике. Мирон в прямом смысле почти с него не слезал, и Слава не жаловался, конечно нет, но был удивлён такой-то ебливости в тридцать семь полных лет. Как в худшие годы пубертата - хватало чуть щекотно погладить коленку или потрогать губами щиколотку, пощекотать дыханием хорошенькое розовое ухо и Мирон останавливался на полуслове, осуждающе смотрел на Славу и залезал на его член. Он ещё смел ржать над тем, что после тридцати твёрдое становится мягким и вот это вот все, возмущённо думал Слава. А сам каждые два часа готов и в рот взять, и в жопу дать, и в целом сделать все, что попросят. А потом ложиться Славе на грудь и разговаривать. Говорил он много. О том, как тяжело ему далось начать альбом, как вдохновение накрыло его внезапно и с головой и он не отрывался даже на поесть. То-что так исхудал. Как до этого невозможно было писать годами, а все просили и просили. Как начал ходить к психиатру и пить таблетки после того, как стало особенно хуево. Как рассорился вдрызг с Мамаем. Как подружился с, ебануться, Егором Кридом. Как до сих пор ничего не сказал Диме, хотя чувствовал, что уже, наверное, надо. А ещё - как было в Лондоне, как они с Дилярой ездили в отпуск, как было славно и красиво. И что у Диляры будет новая коллекция скоро, и что они расстались, и сначала было не очень, а теперь все окей, и он знаком с Диляриной новой девушкой, и очень за них рад. Слава слушал, задавал вопросы, где надо, и держал все, что Мирон ему рассказывал, близко к сердцу. Рассказывал чуть-чуть о себе. Его каждый раз разъебывало от того, как внимательно слушал его Мирон, ловя каждое слово. В конце концов, Слава привык знать про Оксимирона все и ещё немного больше, а вот Оксимирон… Он никогда не выказывал даже малейшей заинтересованности, даже когда они были на баттле. Поэтому Славе приходилось через себя переступать. Говорил про Андрюху и их альбом на шесть часов, про Ваню в Грузии, про Чейни. Совсем немного про лечебницу. И Сашу. Про неё говорить не хотелось, но раз баш на баш…Рассказал, что было совсем плохо, из рук вон. А потом лучше. Вылить всю внутреннюю гниль в альбомы помогло. Мирон тогда сказал: –Я этот альбом твой не дослушал, когда он вышел. С Чучела совсем разъебало, если честно, думал, что накроет. Только недавно, когда самому полегче стало, заново взялся. Он вышел очень глубокий, хрестоматийная депрессия. Я не ожидал, что мне так понравится. Конечно не ожидал, подумал про себя Слава. Ты от меня вообще ничего и никогда не ожидал. –Но сейчас ты выглядишь неплохо. Очень даже хорошо, на самом деле! – подытожил Мирон. Про то, что так было только сейчас, и с ним все туго сжатое внутри чуть расслабилось, Слава не сказал. Как и про то, что мысли о скором конце этой тайской идиллии заставляли его практически лезть на стену. Ну не хотел он накидывать на него какие-то обязательства и ответственности, потому что Мирону их, судя по всему, хватало до жопы. А Слава его, в конце концов, любил. И жопу его тоже, о чем он не преминул сказать. –Это все задница твоя, Оксан. Мертвого воскресит, я тебе клянусь. В ночь на семнадцатое Слава почти не спал, только считал, как часто у Мирона бьется пульс на шее, пробовал запястья на вкус и немного сходил с ума. Думал, как продлить эти моменты. Как остаться в них подольше. Мирон же был, как обычно, Мироном, и как будто бы ничего не замечал, и вечером, несмотря на слабые протесты, потащил Славу на эту знаменитую, никому ненужную вечеринку. Музыка была слишком басящая, людей было слишком много, они были слишком громкие. Толкались и дотрагивались, кожа зудела от этих касаний. Он завтра уезжал. Как приговор. И все это вкупе с недосказанностью Мирона его убивало. Он разрывался между надеждой и отчаянием, думал, как теперь жить. Притворяться, что этой недели не было? Или может?.. Слава взглянул на Мирона. Он забавно дёргался под корейскую попсу, и не выглядел терзаемым мучениями. Только стрелял глазами в стороны Славы. Ну кто бы удивился, зло подумал он. С одного хуя на другой перескочит и даже не поморщится. Вон как на него с разбегу залез. Шлюха. Во рту стало горько. Может быть, от себя самого. Слава грохнул бокалом о стойку бара. Поднялся, отряхнул шорты, резво зашагал на выход. Нахуй. Нахуй. Не могу больше. –Слава, Слава! Куда ты? Тебе не понравилось? Ты домой? Да, подумал Слава. Я домой. Завтра от тебя улетаю к себе домой. Жить свою жизнь, а не растворяться в твоей. Хватит. Вслух сказал: –Я в отель. Вещи собирать. У меня вылет завтра, если ты забыл. Мирон схватил его за руку, сжал. Дернул уголком губ. Славу это прикосновение обожгло. Ну не надо так, подумал. Стряс с себя ладонь. –Жарко, не надо. И так весь мокрый. –Я с тобой. Помогу собраться. –Не надо. Ты на тусовку хотел. На прошлую не успел, на следующей тебя тут не будет. Там как раз этих твоих чернорозовых девиц крутят, не переставая. Я сам. Мирон посмотрел на него нечитаемым взглядом. Запихнул руки в карманы. Сказал: нет. Я с тобой. Помолчал, добавил: –Я надеялся, тебе понравится. Как последнее воспоминание. Слава едва удержался, чтобы не сказать, куда свои последние воспоминания об этом курортном романе Мирон мог засунуть. В номере он просто выгреб всё шмотьё из шкафа и кое-как свалил в чемодан, еле его застегнув. Мирон тихо маячил где-то на периферии. Слава обернулся к нему. Окси стоял напротив балкона, залитый лунным светом, который делал его каким-то совсем эфемерным: разгладил морщины на лбу и у глаз, глубокие носогубки, подсветил прозрачные ресницы. Славу аж затошнило. Он тяжело прислонился к шкафу, с силой растер лицо. Почувствовал, как Мирон подошёл к нему совсем близко. Открыл глаза. –Я тебе тогда тем баттлом много крови попил, да? Ты пришел, и ты про меня знал все, а мне было неинтересно, или даже… интересно, но другое. Я о тебе совсем не думал тогда, а ты так долго мучался. Извел себя совсем. И сейчас тоже. Слава замер, промолчал. Подумал про себя: я тебе мстил за это пять лет, а ебано все равно было мне. И сейчас тоже. Ну как так. Через силу прижал Мирона к себе, так, что тот чуть хрустнул костями. Ткнулся носом в висок. Мирон вздохнул, положил голову ему на плечо. Слава почувствовал сквозь ткань футболки кривую усмешку. Глухо сказал: –Но видишь, как все обернулось? Все равно я твоим оказался. Знал, что если начнем, все выйдет так. Не знаю, что такое. Ещё тогда смотрел на тебя и хотел. А теперь так вообще. Ни о чем другом думать не могу. Слава откашлялся. Внутри у него все тряслось. Раньше сказать не мог, что ли? Что ты мой. –Спасибо моему хую, Мирош, – протянул он подрагивающим голосом. Если бы не начал шутить, то, наверное, разрыдался бы. –Даже император всего русского рэпа не смог устоять! Мирон облегченно рассмеялся, запрокинув голову и обнажив загорелое горло. Сказал влюбленно куда-то вверх: клоун. Слава в ответ полез целовать шею и ладонью под резинку шорт. Утром Мирон все же заставил его нормально собрать чемодан. Ну как – стоял над душой и гундосил о неправильной укладке вещей. Скусывал кожу с большого пальца и рассказывал про Мари Кондо и о том, как правильно надо сворачивать носки и трусы. Так, на самом деле, утомил Славу, что ему экстренно пришлось разложить его на столе, хотя ебаться не особо и хотелось. Но для успокоения нервов, своих и Мирона, нужно было. Ему не хотелось никуда уезжать и, оставляя поспешные засосы на острых лопатках, Слава думал только том, как бы ему хотелось остаться тут навсегда. Рукотворный день сурка. Мирон долго обнимал Славу в аэропорте, расцеловал все щеки, довел чуть ли не до паспортного контроля. Сказал: –Я приеду на твой фест. На твой и Андрея, хорошо. Билет уже купил. А ты на мой концерт? Придешь? Да? Я попрошу Женю тебя провести, и твой цирк тоже, если захочешь… Я отсюда сначала в Москву, но к твоему концерту – и Андрея, да, да – успею. До встречи. Пиши мне. Как прилетишь, и вообще. Я буду очень скучать. А потом было 24 февраля, и началась война, и на фест Мирон не приехал. И на свой концерт, на самом деле, тоже.