Сломаешься

      В пустой пыльной квартире стоит духота даже под вечер, когда солнце уже закатилось за разрушенные многоэтажки и повисло немного жутким шариком над горизонтом. Погода в городе была отвратительная: неделя кислотных дождей закончилась совсем недавно, теперь же улицы снова приобретали вид раскалённой пустыни, пытаясь окончательно добить человечество. Ньют в привычном жесте сбрасывает куртку и забирается на стол почти что с ногами больше из вредности: пусть Томас позлится, чтоб его, мудака. В нос ударяет запах протухшей тушёнки. На полу валяется банка, расплескав содержимое по старому, и без того грязному паркету. Парень опускает голову, скучающе водит взглядом по жидкому коричневому пятну и вздыхает, улавливая хлопок двери, обрушившийся как по голове бейсбольная бита.       Они живут здесь всего-ничего, чёртов месяц, который тянется, словно год, но Томас уже готов рвать и метать. На самом деле, город был выигрышным вариантом: сумасшедшие учёные, даже в сговоре с Терезой, не нашли бы их в толпе бомжей, требующих нормальной еды, воды, бухла и жизни. Здесь было уютно, да, гораздо уютнее, чем в сраной пещере со сраными отщепенцами; здесь была горькая, с привкусом металла, вода; нашлась крыша над головой и несколько дырявых матрасов, а в домах кое-где и консервы. Если так прикинуть, хороший хостел, только платить за него не нужно. Под боком Фрайпан и Бренда — ребята, которые умеют находить в себе силы и быть в хорошем настроении всегда, а о большем и мечтать не стоит! Если бы только не… вот дерьмо.       Томас, ебать его, Томас. Парень, которым Ньют был так долго и искренне очарован, настоящий сукин ублюдок, который разрушил остатки всего человеческого в себе и стал превращаться в шиза даже без вируса. Томас гнил изнутри, следуя своим принципам, он был воплощением всех выживших из ума трудоголиков этой планеты, с начинкой вечного, неисчерпаемого чувства долга на плечах. И всё, что оставалось Ньюту — доводить его, ждать очередной истерики, чтобы не ударяться в справедливость и не пытаться вести переговоры с этим эмоциональным террористом, плюя от неискренности и духоты.       Томас зашёл в кухню, или то, что когда-то было ей, и оглядел комнату безжизненным взглядом. Томас, очевидно, проигнорировал Ньюта, сидящего на столе, когда тот громче стукнул мысками пыльных кед и задрал ноги ещё выше, обвивая руками колени. Парень не скрывал своей показушности, ведь он со временем стал понимать: если до Томаса доходит, что его специально пытаются вывести на эмоции, то он разгоняется с нуля до сотни меньше, чем за секунду, швыряя и круша всё вокруг, как бы поясняя: «Вы получили, что хотели, сволочи!»       Наверное, в этом и крылись все их проблемы. Томас был неуравновешенным кретином, который отказывался разговаривать, будучи во вменяемом состоянии, Ньют же просто обожал доводить его до белого каления и подпитываться выпущенной на волю энергией. Он был не столько паразитом, сколько симбионтом, который помогал своему союзнику периодически выпустить пар и выбить из их тел всё дерьмо, что скапливалось там годами с тех пор, как они впервые очнулись в Глэйде.       — Слезь со стола, — наконец подал голос Томас, не поворачивая голову в сторону друга. Ньют лишь расцепил руки и спустил длинные конечности вниз, сбрасывая кеды и оставаясь босым. Его бледные стопы были вымазаны в угле и дорожной пыли, он мелко пошевелил пальцами и снова уставился на Томаса. Тот подошёл к кувшину с водой и отхлебнул прямо из горла, не задевая губами скола. — Я, кажется, ясно выразился.       Ньют дождался, пока парень бросит на него взгляд, а когда встретился с пустыми, цвета грязной травы, глазами, то тут же приподнял брови, мол «какие мы важные». Томас этот жест явно не оценил, лишь проводив взглядом чужую руку, которая откидывала со лба грязную, отросшую светлую челку. Ньют покусал губу, перекатывая на языке мимолётную мысль, промелькнувшую на подкорке сознания, ту, которую редко удавалось игнорировать.       — Ты можешь не приходить сюда, — резко выдал он, будто кислотой в лицо плюясь. — Ну, знаешь, на тот случай, если ты не просто чёртов садист, которому я под руку попадаюсь, а моё общество…       — Ты можешь закрывать рот иногда, — перебил его Томас, презрительно щурясь куда-то в ноги. — Ну, знаешь, на тот случай, если не можешь придумать новых упрёков.       Повисло молчание. Пыльный дождевик Томаса лежал на забрызганном чем-то подоконнике, а в коридоре по выгоревшему на солнце плинтусу, растекаясь, сползал такой же пыльный и полный припасов рюкзак. И в воздухе эта пыль летала, словно радиоактивные частицы, заставляющие задыхаться и сжимать горло в попытке расчесать его изнутри, выцарапать себе глотку.       — Что Хорхе болтает? — поинтересовался Ньют в попытке продолжить игру, пустить былую искру раздора и поймать на себе злой, метающий молнии взгляд.       — Говорит сидеть здесь, — буркнул Томас, на удивление, чуть расслабляясь. — Старый мудак не понимает, что происходит.       Ньют замолчал. Он любил защищать Хорхе только ради того, чтобы раздражать Томаса, сам же старик, каким бы отличным мужиком не был, тёплых чувств у него не вызывал.       — А что происходит, Томас? Всё, как у всех…       Ньют метнул взгляд в сторону тёмной макушки, которая склонилась над подоконником, и продолжил было говорить, но его тут же перебили:       — Не каждый парень в округе весь день напролёт думает о том, что его лучший друг прямо сейчас находится в какой-то ебучей секте, которая грезит идеей создать лекарство для всех нас и спасти тот мир, что спасению не поддаётся уже много и много лет.       Томас замолчал, устремив взгляд вдаль, сквозь грязное стекло кухонного окна. Он крепко сжал подоконник пальцами, его костяшки побелели, а особо крупные жилы на запястьях выступили, почти прорываясь наружу. Ньют наблюдал за этим осторожно, хоть его уже коробило от этих слов и вечного нытья. Все эти дурацкие пафосные фразы, все истерики, все вспышки гнева, в которых виноват был, конечно, сам Ньют — да как он мог сидеть на месте и ничего не делать, когда Минхо! там! у ПОРОКа!       Минхо был дорог Ньюту, он был дорог ему как никто другой. Минхо всё время был рядом, поддерживал его и успокаивал, он всегда находил время на гиперактивного и гиперчувствительного парнишку, опекал его, как Ньют того и требовал. Минхо был частью Ньюта, частью даже большей, чем он сам, а Томас так нагло швырялся в лицо своим героизмом и обостренным чувством справедливости, словно обнуляя все чувства Ньюта и всю их связь.       — Может и не каждый, но точно не ты один, — выплюнул он в итоге, поймав на себе агрессивный взгляд Томаса, на дне зрачков которого плескалась чёрная злость, переливаясь и покачиваясь. — Прекрати считать себя таким исключительным в чужих глазах, сейчас мы все в одной лодке.       — Я не…       — Да брось, Томми! — снова перебил парня Ньют. — Что за хрень с тобой происходит? Как это, блять, называется, всё это твоё ублюдское нежелание жить после того, как тебя спасли, затолкав в лабиринт? Люди на улицах, то «стадо», они сражаются за жизнь каждый чёртов день! Они штурмуют ПОРОК, пусть и неудачно, ищут еду, строят жилье, любят, рожают, они выживают, Томас! Да, не живут, но пытаются. Не всё так радужно и прекрасно, как тебе хотелось, да? Поверь мне, после лабиринта все ожидали чёртового света в конце туннеля, райской жизни, ведь мы, смертные, наверняка заслужили чего-то хорошего после таких испытаний! Но вот она, твоя сраная реальность. Такая, какая есть, Томас. И мы не жалуемся. Никто, блять, не жалуется.       Ньют замолчал, замечая, что парень давно не держится за подоконник, пытаясь выломать его к чёртовой матери, он даже не смотрит в сторону. Томас теперь стоит напротив друга, глаза в глаза, челюсти его напряжены так, что ещё чуть-чуть, и зубы раскрошатся, руки сжаты в кулаки, а во взгляде стоит прежняя отчаянная злоба, вытекающая слезами по грязным щекам. И слёзы действительно не были слезами сожаления, Ньют был уверен в своей правоте и том, что, если эти самые слёзы прямо сейчас слизнуть с чужих щёк, то они будут отдавать кислотой и разъедать эпителий под губой — вот настолько они были истеричными и агрессивными, как и их обладатель. Внутри у Ньюта громко завыла гордость — Томаса ломало, но он уже понимал, что никто в этой ситуации не одержит победу.       — Ты, к превеликому сожалению, не жалуешься тоже, потому что совесть твоя чугунная не позволит, но я устал наблюдать твоё вечное «хочу сдохнуть». В каждом взгляде, в каждом вздохе я это слышу, каждая истерика твоя вызвана этим чётким желанием умереть. И я бы даже помог тебе, сам бы намылил верёвку и надел её на твою шею, но это тебя не устроит — умирать, как псина последняя, ты, очевидно, не хочешь. Нужно сдохнуть в бою, кладя себе в трусы последнюю гранату, чтобы люди помнили, чтобы чтили, чтобы в памяти не запечатлили тебя агрессивным и слабым ублюдком! А что делать-то в такой ситуации, Томас? Вперёд, беги в одиночку штурмовать ПОРОК, и убей, наконец, суку Пейдж, и всех там перебей, ведь заслужили, сволочи! Только один ты свалишься на полпути, и ты это прекрасно осознаёшь, вот и бесишься, сжирая меня здесь взглядом. Так что жди, герой, своего часа. Как только мы соберёмся с силами, как только Хорхе погонит нас туда, так и сдохнешь, там тебя уже никто не убережёт от судьбы горе-самоубийцы.       Закончил свой монолог Ньют, уже прижимаясь спиной к стене, когда Томас буквально загонял его в угол своим напором. Край стола уже не попадал чётко под колени Ньюта, ему пришлось упереться пяткой в ребро столешницы, сгибая ногу; он был зажат между стеной и парнем, чересчур яростно глядевшим на него, будто пытавшимся превратить взглядом в камень. Но пока оба тяжело дышали, соревнуясь в живучести, обвиваясь вокруг шеи и оседая грузом на плечи друг друга.       — Во всём, блять, ты виноват, — вдруг заключил Ньют, почти сталкиваясь своим носом с чужим, ощущая горький запах сигаретного дыма, а затем практически ощущая его вкус. Он нахмурился, в предвкушении замирая.       — Заткнись, — жёсткий приказ, ни разу не просьба, — заткнись, заткнись, закрой рот…       Томас резко вскидывает руку и хватает ей чужое горло, впечатывается ребром ладони между указательным и большим пальцами под челюстью, но Ньют тут же останавливает его, перехватывая цепкими пальцами запястье. Он отражает первый удар, а второму, уже под рёбра, поддаётся навстречу, стелется, словно наслаждаясь чувством, когда кости крошатся в чужих руках, как яичная скорлупа. Крупные пальцы впиваются в кожу, продавливая её, порой будто буравя насквозь, как бумагу, а злые глаза жгутся где-то на шее, когда на загорелом плече остаётся грубый, ничем не оправданный дикий укус. И Томаса в порыве гнева не останавливает чуть горьковатый вкус кожи, его, кажется, не остановила бы и смерть тела, над которым он так жестоко и несвойственно себе измывался.       — Ты же, блять, сломаешься, — причитает он, замечая на тонкой грязной шее дорожки слёз. — Сломаешься, идиот.       — Не всё ж тебе геройствовать, — в тон отвечает ему Ньют, крупно дрожа, тихо всхлипывая. — Я, может, тоже спасатель, своего рода.       И притягивает Томаса ближе, ощущая на губах очередной поцелуй-укус. Ньют не знает, передаётся ли героизм половым путём, как сифилис, но он точно уверен, что он отныне не просто герой, он — чёртов герой в квадрате. Герой, что спас национального героя, герой, который смог в нужный момент лечь, расслабиться и отдать себя на растерзание агрессии и смене пути с «у Терезы не было выхода» на «к чёрту Терезу, она обрекла всех нас на смерть». Ньют не знал, когда кончатся эти вечные оправдания перед самим Богом, когда кончатся его пытки на кухонном столе, но теперь он точно знал, что, если его имя не будет выгравировано на могиле Томаса, когда тот падёт самой благородной на свете смертью, то оно точно отпечатается на подкорке чужого сознания, оставаясь вечно больным ожогом, самым отвратительным и ужасным шрамом. Самым чистым и искренним воспоминанием. Герой, если не для всех, то хотя бы для Томаса. Хотя бы для того, что от него осталось.