Каждому нужен хозяин

— Да мало ли пизданутых тут, ну. Кольцов толкает смурного Дениса в плечо, отвлекает его от задумчивого созерцания трещин на печке. — Взять вот хоть нас с тобой. Сам себя с кем хочешь перепутаешь, а тут старикан, ну, из ума немножко выжил, ну, перепутал тебя, с кем не бывает? Анка суетится рядом: стучит половником по дну котелка со щами, ножом по доске, пока хлеб кромсает, донышком чайника об стол, пока заварку заправляет кипятком, и в такт словам кудрявого кивает, да губы кусает. Чует за версту недовольство Хозяина, и лес тоже чует, напряженный и подобравшийся. Как он разнервничается, так из болот сразу нечисть лезет вся, какая есть, а им только этого на беду и надобно. Нельзя молодому так быстро все осознавать. Может, и нужно, да нельзя: сам ничего не поймет, а люд перебьет, свиту свою угробит, лесных покоцает, порядок нарушит, и сиди потом лет пятьдесят, жди, пока все само собой уложится на знакомые круги. Ну надо же было Епифанию так ему под ноги свалиться! — Рот бы тебе с мылом вымыть, Максимка, но прав ты — много тут у нас помешанных. Алябьев, ты, Денис, сам мне сказал, помер, а он нам как отец родной был, тут с перепугу в ком его видеть не начнешь только. Этот мерный стук ее всего по всему воспаленные мозги Титова успокаивает, налаживает на размеренное дыхание. Она стучит, сердце стучит, у Кольцова такое же красное за грудной клеткой бьется спокойно — хорошо. И мысли в голову о том, что таким ясным слухом он никогда не отличался, не приходят. — Не попрощались мы с ним еще, тяжко. Время пройдет, все залечится, все забудется, а пока и смысла к сердцу дурака брать нет. Денис заторможенно кивает и берется за ложку. Правы, конечно, правы они, но не сходится что-то. Он это чувство знает: когда код работает, но знаешь же, что где-то внутри напортачил, и чуть влево-вправо сдвинь его, все забагает. Но пока-то работает — значит, не чини то, что не сломано, даже если знаешь, что наебнется оно все равно. Может, Бабнюрины травы на него так действуют, но он в конце концов кивает, и только просит перед тем, как за еду взяться: — Сможете, кстати, шубу мою отстирать? Привык уже к ней. *** — А прикинь, хозяинство это передается, как в пиратах? Ну, в фильме, — в потолок говорит Титов уже поздней ночью. Знает, что его слушают: Кольцов рядом сопит, но быстро, еще не сонно, думает там себе о чем-то. — Типа, как у Дэйви Джонса? Часть команды, часть корабля? — Ну, да. Блум тогда батю на себя заменил, и тоже проклятый стал, и вот тут бы такая херня была, прикинь? Раз я Алябьева кокнул, то это теперь сам тут… всех под хвост деру. — Ну точно. А я лежу тут рядом с тобой, вместо того, чтоб уважение выказывать. О, великий хозяин, позвольте облобызать ваши пятки! Лежащий к Титову валетом, Кольцов пролезает горячей рукой под одеяло и хватает его за голую ступню, щекотно проводит от большого пальца вниз по подошве. Денис брыкается и возмущается: — Я тебе тут про серьезные вещи, а тебе лишь бы меня потроллить, заебешь. — Да ладно вам, хозяин, не гневитесь на Максимушку-дурачка, не хотел сердечко ваше ранить. Он держит узкую ледяную щиколотку крепко — в первую очередь для того, чтобы не получить пяткой в глаз, и щекочет снова. — Да блять, шутник ты хуев, хорош! Титов вырывается и отворачивается, нервно натягивая одеяло на плечи. Ему, во-первых, холодно, а во-вторых, по-человечески обидно. Слизняк этот холодный, мерзкий, где-то под печенью застрявший, поджирает его, и поделиться этим толком-то не с кем. Макс вздыхает и садится на матрасе, чтобы положить ладонь на денисово плечо. Гладит его легонько, и уже без намека на шутку добавляет: — Спать тебе надо, Дениска. — Не могу. Башка все никак переварить не может, оперативка забита. — Так перезагрузи компуктер-то свой. Кнопку давай нажмем, и все снова заебись заработает, а? Где у тебя кнопка, товарищ программист? Титов переворачивается на спину, рука Макса оказывается у него на груди. — Тебе вот правда так весело, или ты угараешь надо мной? — Я тебе пиздануться пытаюсь не дать, а ты жопой крутишь. Ну, какой из тебя нахер хозяин? Тот делать мог, что хотел, знал все про всех в лесу, и дорогу уж точно отсюда найти мог, а мы с тобой сидим, как в говно опущенные, и ничего не понимаем. Уж наверное ты бы сообразил, что можешь там, не знаю… Да стариканом тем же командовать. Или Бабнюрой. И не гоняла бы она нас тогда за водой, а? Проговаривая все это, Кольцов не перестает не на шутку накрутившего себя Дениса наглаживать, успокаивать. Ледяной, как лягушка, а все туда же — в экзистенциальный кризис, как будто обычного мало. — Ну, а хочешь, завтра же все проверить можно. В церковь с утра поедем да посмотрим, что там со священником. Если нет хозяина тут, то он уж точно десять раз повесился, так мечтал. Заодно глянем, не завелась ли… Соня там. Давай? И во всем разберемся. Будем как два расследователя, Биба и, — легко щелкает замершего Дениса по носу, — Боба. Титов от Макса такой простой, житейской мудрости не ожидал. Как-то даже позабыл, что он глубже ковшика по сути своей, и вообще самый адекватный из них изо всех остался. Голос его низкий, как у ребят из МЧС, точно усыпляет. И нехотя приходится кивать, соглашаться: — Два долбоеба, ага. Давай. И ложись, что ли, нормально. Кольцов только кивает покладисто и перекидывает подушку, ложится, руку тяжелую оставляя лежать поперек чужой груди. И самого себя убеждает: сердце Дениса спящего бьется мерно, сильно — точно живое, а не мертвое, не хозяйское. *** В церковь уезжают рано и Бабнюру об этом даже не предупреждают. Хоть в этот раз с дорогой все складывается классно: Денис за рулем вертит башкой, дорогу отыскивая по памяти, но без ошибок, а Кольцов дрыхнет на пассажирском, надеясь остаток сна все-таки досмотреть. При ближайшем рассмотрении со стороны фасадов древняя развалюха выглядит точно так же, как и пару дней назад. Как минимум — стоит, никуда не делась и не рухнула, и это не вселяет надежды: Денису почему-то кажется, что если бы священник помер, тут камня на камне не осталось бы. Но объяснить логику этого вывода он не может, потому просто молчит. Они сидят на капоте машины и курят на двоих одну — сигареты уже приходится экономить и выделять их по случаям больших срывов. Набираются решимости и пытаются собрать свои тестикулы в кулачки. Долго это не длится — бычок гаснет в серой земле под колесами. — Ссышь, Боба? — пытается звучать задорно Титов. — Хочешь сказать, это я тут деревенщина, а ты, значит, Биба, дитя асфальта? Хотя, он ведь тоже программист. А я и правда в деревне жил… В общем, да, ссу, Биба. Но давай уже двигать жопой. Внутри — все то же самое. По-прежнему наводящие атеистический ужас иконы, запах ладана, обшарпанные стены, внушающие будто, что тут — самое безопасное место на земле. На них это уже не действует: безопасности искать — удел новых гостей, старые и так знают, что делать, чтобы спастись. В большинстве случаев. — Тихо так. — Как на клабище. — Ну, в каком-то смысле тут и так… Титов слышит шорох за спиной и шикает на Макса, но уловить источник звука не может, а потом понимает, что виски начинают знакомо ныть. Пока тихо, как будто издалека, но накатывающий приступ не узнать нельзя. Увлеченный этим забытым ощущением, он не замечает, как по освещенной факелом арке пробегает чужая тень. — Башка болит, прикинь. Пиздец, приехали. — Колес у тебя нет, конечно? Денис смотрит на Кольцова, как на долбоеба, вместо словесного ответа, и тот разводит руками — мол, ну, а что? — Тогда идем в комнату его, проверяем, жив ли дядя, и быстро съебываемся. Как тебе? — Великолепный план, Уолтер, просто охуенный. И они коротко ржут, разряжая обстановку. *** Келья под самой крышей оказывается ярко освещена, и этот свет режет Хозяйские глаза. Отец Илья сидит за длинным столом, за которым они, кажется, лет двадцать назад — пару дней, на самом деле — сидели всей нечистой толпой и разыгрывали «Тайную вечерю» с Алябьевым в роли Иисуса. Перед ним — бутылка водки и черный хлеб, и накрыто на двоих. «Вторая рюмка — Алябьеву», — думает Титов раньше, чем успевает хоть что-то сообразить и как следует во всем выясненном разочароваться. Они переглядываются, как три идиота: священник водит глазами от Макса к Денису, они пялятся на него — ждали ведь труп под потолком и полный покой. Тишину нарушает Кольцов: — Грешно, святой отец. В церкви — и водку, а? — Вас спросить забыл, нечестивцы. Приперлись чего, помянуть? Титов кивает своим мыслям, а Макс цепляется за легенду, которую им удачно навязали: — Так, да. Упокой Господь его душу и все такое. Нальешь нам тоже, а, отец Илья? И лезет на баррикады — выходит к столу, отодвигает один из стульев, за лицом старика наблюдает, практически не палясь. А тот на Дениса щурится пристально, подозрительно, и его будто лично спрашивает: — Убить — убили, а теперь о душе беспокоитесь? Лицемерно как-то. — А вам-то чего, дядь? — дергает Титов острым подбородком, попутно борясь с подступающим приступом боли и не вслушиваясь даже толком. — Давно б уж повесились или бежали отсюда, куда глаза глядят, помер же Хозяин. Старик больно остро реагирует, наигранно: подается вперед через стол, аж бороду в рюмку макает: — А чего ты раскомандовался-то, а? Чего хочу, то и делаю. Ишь, развелись: не ходи, ходи, работай, не работай, командиры! Титов от такого напора опешивает и раздраженно рукой машет, раньше, чем успевает перехватить взгляд Макса, ляпает: — Да кому ты сдался? Твоя церковь, делай тут, что хочешь, нас только не трогай. И воцаряется тишина. Атмосфера меняется, глаза отца Ильи загораются недобрым огнем — совсем не праведным. — Поехали уже, Макс? Ну его нахуй. И они уходят, не успев Алябьева помянуть, потому что мигрень уже сковывает мозги Дениса железным кольцом. В спешке не замечают, каким густым и незнакомым в церкви стал воздух. *** Обратно едут молча. Титов, которому легче стало буквально сразу за освященным порогом, смотрит в окно, Макс — на дорогу. Оба подавлены, и обсуждать даже ничего не нужно — не внес священник ни капли ясности в их запутанное расследование. А на подъезде к Бабнюриному крыльцу тормозят, пытаясь по-человечески воспринять мозгами то, что видят: тот самый старик, что намедни звал Дениса хозяином, бьется виском об деревянную ступеньку — уже кровь ручейком стекает, обломанными ногтями царапает ее и губами шевелит беззвучно. Замирает только, когда Титова видит, хрипит задушенно: — Покинул нас Господи, покинул, покинул. Нет больше душе спасения. И будто в ответ ему из-за соседних домов раздается отчаянный женский вой.