Тем временем тут свои законы у зверей, птиц и рыбок В пищевой цепочке нет места для аномалии Флора и фауна функционируют без ошибок Много лет ревут медведи, волки воют и так далее Никто не ждал беды, ведь не было слова «беда» Не было языка как такового, инстинкты одни Но вот однажды произошла казалось бы ерунда
Чем глубже Салим продвигается в лес, тем неприветливее тот становится: Ледяной волк кусает морозом лицо и руки, так и норовит забраться свирепым ветром под рубаху и цапнуть побольнее. Дыхание, превращаясь в иней, оседает на шкуре у подбородка. Все меньше заметно следов — Салим не охотник, но даже он понимает, что не к добру это, если зверье леса боится. Орлиный пик на востоке едва проглядывает сквозь плотные снежные облака, западный Теневой не видно вовсе: он словно спрятался в тумане, оправдывая свое название и подтверждая худшие догадки. А так как за спиной осталось и Озеро, Салим, привыкший к бескрайним южным равнинам, ориентируется с трудом. Кажется, в прошлый раз он прошел не так много, прежде чем… За спиной хрустит ветка, едва слышно, но в мертвенной тишине морозного леса это звучит почти оглушительно — Салим оборачивается больше инстинктивно, схватившись за рукоять топора, и расправляет плечи под тяжелой шкурой. Джейсон, который держит сломанную ветку в руках, ухмыляется привычно-насмешливо. — Если бы не амулет, я бы решил, что ты еще щенок, не прошедший Инициацию. Шумишь ужасно. — Если бы не отвратительный акцент, я бы подумал, что ты с Запада, — спокойно парирует Салим, но висящий на шее медвежий коготь машинально прячет под рубаху. — Слишком уж сильно тебя волнует положение в племени. Смешок срывается с губ Джейсона облаком пара: он доволен перепалкой, но не встречей, судя по тому, как пробегает по покрытому узорами лицу тень; за спиной у него болтается лук и полупустой колчан, на поясе — заячья тушка. Теплая кровь только убитой добычи стекает на снег. Может, Салим помешал охоте, может, предстоящему плотному ужину, но как бы там ни было, Джейсону придётся повременить и с тем, и с другим, потому что Салим брёл по снегу несколько дней не развлечения ради. На его плечи помимо шкуры давит непомерный груз ответственности и тревоги: за то, что происходит, и за то, что только произойдёт. И помочь, увы, способен только Джейсон, который, кажется, прекрасно это понимает. И знает, зачем Салим пришёл. — Морозная выдалась весна. Губы шамана дергаются в усмешке, рябью идёт узор, но глаза остаются всё такими же холодными, какими Салим их запомнил. Он кивает: — Да. И ты знаешь, почему. Джейсон живёт полуднем ходьбы и сотней усталых вздохов дальше от места их встречи: к тому моменту, как хижина, темнеющая пятном среди деревьев, возникает в поле зрения, Салим уже едва переставляет натруженные ноги. Снег вокруг белый до рези в глазах — выступающие слезинки норовят намертво сцепить льдом ресницы, так что приходится моргать в такт шагам. Салим смотрит на след чёрных капель заячьей крови, чтобы не потеряться насовсем в ослепляющей белизне, слушает едва различимый скрип чужих шагов, будто эхом отражающий его собственные, и как молитву повторяет про себя напутствие своих Старейшин. Миру грозит опасность, но волк Северной звезды знает, что делать. Положись на него, Салим. У нас нет выбора. Положись на него. Да благословят тебя Четверо на твоем нелегком пути. По воле ли Четырех две зимы тому назад напал на него обезумевший медведь? По воле ли Четырех Джейсон охотился тогда в тех краях и помог? Салим подавляет неосознанное желание приложить ладонь к животу, где под шкурой и рубахой фантомно ноет от воспоминаний шрам — сейчас надо беречь силы и не растрачивать их даже на малейшие движения. — Ты обходил Волчье озеро или шел напрямик? — Джейсон, по-видимому, не устал ничуть, и Салим бы не удивился, если бы его вопрос был лишь издевательством, а не искренним интересом. — Весна морозная, и я спешил, но у меня есть голова на плечах, чтобы не рисковать. Обошел по восточному берегу. — По восточному, хах? А ты, похоже, искренне веришь в чушь с Пророчеством. Пока Джейсон не спросил, Салим даже не задумывался о том, почему выбрал обойти озеро справа. Восточный берег длиннее, выгибается кошачьей спиной далеко вглубь леса, к тому же пришлось перебираться через реку, пока спящую подо льдом, но по-прежнему опасную — быть может, путь по берегу противоположному позволил бы выиграть целый день, но… Все знают, что беда придет с Запада, и Салим не исключение. Даже если есть еще время до того, как с гор спустятся Тени, видят Четверо, рисковать ему не хочется. — Если бы я не верил в Пророчество, — устало вздыхает он, — я бы сюда не пришел. — Правда? А я-то думал, ты просто соскучился. Оставшиеся до хижины шаги они проходят в тяжелом молчании. Джейсон пропускает его вперед, откинув полог: волна воздуха, теплого, пахнущего травами, дымом и чем-то животным, клубами пара вырывается в морозные сумерки. Внутри, по сравнению с царящим кругом холодом, почти жарко, даже несмотря на то, что Джейсона, очевидно, несколько дней не было дома — переплетение шкур, натянутых на толстые прутья, не пускает в хижину Ледяного волка, защищая пучки сухих трав от его укусов. — Зачем тебе столько всего, если ты не заботишься о племени? — почти-искренне интересуется Салим, пока устраивается на накиданных вместо кровати шкурах, и Джейсон, занятый тем, чтобы зажечь сначала лучины, а потом ограниченный каменным кругом костерок, раздраженно дергает плечом. — Никогда не знаешь, что тебе может пригодиться и когда. Если бы не эти травы, если бы не я, как думаешь, что было бы с тобой тогда? Четверо бы помогли? — Нет, — абсолютно серьезно качает головой Салим и все-таки касается ладонью шрама поверх рубахи. — Если бы не эти травы, я был бы мертв.***
Чем глубже Салим продвигается в лес, тем неприветливее тот становится. Зимнее солнце дрожит уже низко-низко над Теневым пиком; звериные следы темнеют проломами в мерзлом насте вдоль тропы. Голоса товарищей уже стихают где-то впереди за деревьями: Салиму теперь начинает казаться, что разделиться было не лучшей идеей. Да, через пару часов они вернутся — им всего-то добраться до Озера и обратно — но кто знает, что может случиться за пару часов сейчас, когда ночь ступает по земле мягкими лапами бок о бок с Ледяным волком. Салиму пока нужно найти место для ночлега где-нибудь здесь, под защитой могущественных сосен, но тени, спящие в сугробах под тяжёлыми ветками, не внушают спокойствия — что-то внутри отзывается первобытным страхом на каждый неверный отблеск и каждый шорох. И нарыв этого самого первобытного страха лопается внутри, затапливая вены чёрной густой волной, когда совсем рядом с грохотом переламывается пополам тонкое деревце под напором сильных лап. Настоящих. Медвежьих. Салим встречается со зверем глазами, склоняет почтенно голову, хватается за амулет, шепчет: — О, Покровитель, будь милостив, — и в следующую секунду обезумевший медведь кидается на него, оглушая рычанием. Салим даже не успевает выхватить из-за спины оружие — сильным ударом его отбрасывает в сторону, противно хрустит что-то за спиной: то ли рукоять топора, то ли позвоночник, то ли дерево, в которое он влетел. Моментально превратившаяся в клочья рубаха, налившись кровью, липнет к телу горячо и влажно, а в глазах темнеет так, что медведь видится размытым темным пятном. Ближе и ближе, взрывая лапами снег и поводя носом, силуэт приближается, чтобы навсегда утащить добычу за Теневой пик, и Салиму не остается ничего, кроме как смириться и принять смерть от лап Покровителя достойно, как-то полагается воину. Тень замирает вдруг, рычит снова — на этот раз рассерженно, даже болезненно — трясет головой, будто бы пытаясь отряхнуться от чего-то, озирается по сторонам, забыв на мгновение про умирающего Салима. Поляну вдруг наполняет резкий травяной запах, от тени-медведя отделяется другая, зыбкая, человеческая, но рассмотреть ее Салим уже не успевает: жизнь впитывается в снег вместе с кровью, и он теряет сознание. Последнее, что Салим чувствует — как его вздергивают куда-то вверх, чертыхаясь со странным северным акцентом. А потом мир погружается в темноту. Когда он приходит в себя, хижина — хижина? — перед глазами покачивается, как сохнущие на ветру шкуры; несмотря на горящий у дальней стены костерок, тут темно, гораздо темнее, чем дома, где сквозь соломенную крышу тусклый свет пробивается в любое время суток. Пучки трав, висящие не ровными рядами, но пучками тут и там, источают удушливый запах — примерно такой же исходит от стоящей совсем рядом неглубокой глиняной миски с густой мазью, и Салим, определенно, не хочет знать, что в ней намешано. На какой-то короткий миг Салим надеется даже, что в миске отрава, потому что сейчас только смерть кажется избавлением. Но что-то подсказывает, что все не так просто, а значит, придется терпеть. Приподнять голову получается с трудом. Но это нужно, ведь иначе как посмотреть, насколько все плохо, а судя по вгрызающейся в ребра боли, все очень плохо. Проверить, правда, все равно не удается, потому что рана покрыта густым слоем мази, видно, той самой, что темнеет на дне миски — ну, он хотя бы жив, и это не то чтобы обнадеживает, но сойдет для начала. Удовлетворенный осмотром, Салим прислушивается к ощущениям: только сейчас, осознав, что рубаху или то, что от нее осталось, с него сняли, он понимает, что замерз. То ли костерок не справляется с тем, чтобы прогреть хижину достаточно для двоих, то ли сказывается потеря крови. И наверное, дело все-таки в ране, ведь хозяин жилища, кажется, не мерзнет совсем, даже не зябнет. — Кто ты? — хрипит Салим. Незнакомец, с сосредоточенным видом перебирающий сухие стебли на полу у огня, вскидывает голову. Его лицо покрыто причудливыми узорами — удивительно тонкие и аккуратные, они переплетаются на скулах, мерцают точками под глазами, разбегаются по лбу и вискам. Салим, разглядывая их, замечает и застрявшие в темных волосах травинки; такие же налипли тут и там на накидку из шкуры, украшенную мелкими, крысиными, наверное, черепами. — А я уж надеялся, ты не выживешь. Мне нравится твой коготь, хотел забрать его как сувенир. — Тот медведь… — Не убивал я твоего Покровителя, не бойся, — парень отряхивает руки, морщится почему-то почти с сожалением. — Ну, выпустил одну стрелу, да, но что ему будет. Пришлось спалить пару пучков оленьей травы, чтобы спугнуть. Воды? Незнакомец каким-то удивительным образом будто читает Салимовы мысли — во рту действительно сухо, как на равнине летом, но ведь он даже сказать еще ничего не успел. Салим кивает, чтобы не тратить силы на то, чтобы ответить вслух; перед ним ставят еще одну миску, уже с чистой водой. — Ты жалеть меня не собираешься, я смотрю, да? — Ага. Пей сам. Салиму, может, и тяжело, но он не слабак: приходится, стиснув зубы, приподняться, принимая полусидячее положение, и, игнорируя адскую боль, которую не заглушает даже мазь, потянуться за миской, будто нарочно, проверки ради, поставленной изначально подальше. Салим так же через силу тянет ее на себя, приникает губами, позволяет влаге стекать по подбородку и шее вниз, пока он пьет. Главное, что становится немного легче. — Ты не видел людей из моего племени? — Салим снова укладывается на шкуру. Сейчас даже на то, чтобы напиться, сил потребовалось слишком много. — Они ушли чуть дальше меня и- — Нет, не видел. Я вообще-то охотился, а не следил за южанами. Салим, слишком уставший, чтобы обращать внимание на ехидство, только кивает и прикрывает глаза. Тихая возня Джейсона долетает до него будто бы издалека фоновым шумом, как накатывающие на гальку волны на Озере; запах трав больше не кажется удушливым, скорее успокаивающим — если постараться, можно даже представить, что пахнет домом. Тепло наконец окутывает Салима мягкой шкурой, и он не может дальше противиться тяжелой сонливости, свернувшейся на груди клубком. К ночи тепло перерождается в жар. В полусне Салиму видится горящий южный лагерь, будто бы даже слышатся крики людей — это лихорадка, поселившаяся в теле, расползается огнем от раны до самых кончиков пальцев, выворачивая болью кости и мышцы. Образы прошлого путаются с настоящим, неверные тени из темных углов хижины норовят забраться под полуопущенные веки, но оседают на ресницах, и Салим никак не может от них отмахнуться; он стонет — и не узнает свой голос. Рана горит, и боль рассыпается по телу искрами после каждого вдоха. Одна из теней отделяется от массы других, подходит ближе, Салим различает в руках у тени миску и чувствует уже привычный удушливый запах, забивающийся в ноздри. Тень тянет к нему руки: Салим дергается, стонет — рана взрывается очередным снопом искр — тень осторожно прижимает его к постели сильными руками и шепчет что-то, но Салим не различает слов. Едва ощутимое прикосновение к ране ощущается вторым ударом медвежьей лапы, тень хмурится узорами от очередного стона; глухо стукает что-то совсем рядом, и аромат становится гуще. — Ты потерпи, ладно? Я сейчас. Мазь холодная — Салим краем сознания удивляется, почему она не шипит при соприкосновении с полыхающей раной. Облегчения, как бы ему ни хотелось, не наступает, даже наоборот, след от когтей пылает только сильнее: после минуты этой пытки, Салим хватает тень за руку, пытается оттолкнуть — забвение за Теневым пиком еще сильнее кажется спасением, а не чем-то ужасным — но та накрывает его ладонь своей почти ласково, отводит в сторону, опускает на шкуру. — Ч-ш-ш. Джейсон. — Что? — Мое имя. Джейсон. Темные глаза сверкают посреди причудливых узоров почти состраданием, настолько неожиданным, что Салим отступает. Закрывает глаза, позволяет ране гореть под каждым новым слоем мази. Остается надеяться, Джейсон знает, что делает. Салим не смог бы сказать, была ли ладонь, придерживающая его потом за затылок, помогая напиться, игрой воображения или реальностью; не смог бы сказать, привиделось ли ему в горячке тепло чужого тела, греющее его всю ночь. Не смог бы сказать, были ли пахнущие травами пальцы в его волосах частью обряда, но, так ли иначе, к утру лихорадка отступает, оставляя вместо себя лишь облегчение и ноющую боль. Салим проводит в хижине еще половину луны, пока рана не затягивается полностью. Салим уходит, в твердой уверенности, что никогда больше Джейсона не увидит. Не зная, что две зимы спустя на мир опустится Тьма. Не зная, что эта встреча изменила его жизнь навсегда.***
За короткое время хижина прогревается почти до духоты — Джейсон, выбравшись наружу, чтобы освежевать тушку, даже оставляет полог приоткрытым, позволяя звездам заглядывать внутрь. Звучит не очень разумно, по мнению Салима, но ему ли, южанину, знать, как поступать лучше тут, среди снегов. Их дома, сплетенные из прутьев и соломы, прекрасно защищают от палящего солнца, но и удерживают тепла достаточно, чтобы не разводить в доме огонь помимо лучин. Это по меньшей мере бесполезно, а в худших случаях грозит пожаром: Салим еще помнит, как мальчишкой едва спасся от Огненной пумы, пожирающей южный лагерь — вонь паленых шкур и горящей травы, жаркий язык, норовящий лизнуть лицо, опаляя брови и челку. После этого им пришлось еще долго восстанавливать жилища, а открытый огонь в домах с тех пор был под запретом. Джейсон возвращается через час — приносит с собой тяжелый, густой запах крови и миску с кусками горячего еще, исходящего паром мяса. У Салима, хоть он и привык больше к растительной пище, голодом сводит живот, и отзывается на аромат все естество громким урчанием, которое Джейсон игнорирует, как игнорирует присутствие Салима в целом, словно его в хижине нет: ставит глухо стукнувшую миску на плоский камень возле огня, скидывает меховую накидку, чтоб не мешала, достает откуда-то длинные гладкие прутья, подрагивающие у него в руках. Салим начинает думать, что внимания ему не дождаться, пока не будет готова еда, но Джейсон вдруг, не отрываясь от своего занятия, подает голос: — А теперь расскажи, — он садится возле костра, скрестив ноги, выуживает из миски первый крупный кусок и насаживает на прут, — зачем ты пришел. Салим устал, у Салима нет сил ни на перепалки, ни на поддразнивания, ни на то, чтобы передерзить Джейсона, который, видимо, просто не умеет общаться как нормальные люди. Салим бездумно смотрит на отблески пламени и стекающие от запястьев к локтям капли крови и говорит: — Ты знаешь зачем, — но получает только самодовольную ухмылку в ответ. — Я знаю. Мне интересно, знаешь ли ты сам. Больше всего Салиму хочется устроиться поудобнее на шкуре и проспать несколько дней, отсыпаясь за весь долгий путь, но тогда все будет напрасно. Времени и так остается все меньше, а потому он должен стойко терпеть выходки Джейсона и оставаться настолько благоразумным, насколько возможно — спасение мира важнее его собственных эмоций и желаний. Наверное, чужое тепло две зимы назад ему просто мерещилось. Наверное, Салиму даже не знал тогда и не знает по-прежнему — насколько ему это нужно. — Четверть луны тому назад Зейн, мальчишка из моего племени, нашел на берегу реки амулет. Медвежий клык, старый, очень старый, — Салим видит, как при упоминании вещицы Джейсон едва заметно напрягается, обращаясь в слух, хоть и показывает всем своим видом, что больше занят насаживанием мяса на прутья, чем рассказом. — Старейшины- — Старейшины? — Да, они, — терпеливо кивает Салим, довольный тем, что наконец поймал Джейсона на невежестве. — Не во всех племенах есть вожак, вас, северян, этому не учили? Так вот Старейшины, — продолжает он, проигнорировав возмущенное фыркание, — решили, что начался новый цикл Пророчества. А как ты знаешь, вторая строчка там как раз про тебя. — «Волк Северной звезды укажет путь», а? Они поэтому тебя отправили? Потому что ты знаешь, как меня найти? — Они отправили меня потому, что мой Покровитель — тоже медведь. Ты же знаешь, Старейшины придают большое значение знакам. — Откуда мне знать, что там думают Старейшины. Не во всех племенах они есть, забыл? О, Четверо, ну почему волком из Пророчества оказался мальчишка со ртом более поганым, чем гнилые тыквы? И откуда вообще у Салима такая уверенность в том, что именно Джейсон тот самый волк. Пророчество каждый цикл трактуют по-разному, волком может быть любой член Северного племени, им может быть даже человек не с севера, но почему-то Салим не сомневается в том, что это он. Будто бы сами Четверо поделились с ним знанием, неоспоримым и непреложным. Или, пожалуй, не только Старейшины придают большое внимание знакам — у Джейсона, северянина Джейсона, на шее болтается волчий клык, покачиваясь при каждом малейшем движении, и если не это знак, то что? Если Салим ошибся, очень скоро миру придет конец. Все четыре племени падут от руки Безумца, посягнувшего на силы куда большие, чем ему доступны, и чем те, которых он достоин. Заручившегося помощью Теней иного мира — оттуда, из-за Теневого пика — и желающего погрузить привычный мир во Мрак, где единственным правителем будет он. И как только в голове Безумца родилась эта мысль первой крупицей Тьмы, судьба передала все в руки людей, и теперь исход Пророчества зависит только от них самих. От того, сможет ли Салим убедить Джейсона ему помочь. Джейсон возится с мясом, пристраивая над огнем прутья; Салим рассматривает сильную спину, скрытую тканью не привычной льняной рубахи, но еще одной шкурой, более тонкой, чем верхняя накидка, сейчас бесформенной кучей меха лежащая у ног. Северяне как охотники рискуют куда больше, размышляет он, ведь убивая животное, им следует быть осторожными, дабы не убить чьего-то Покровителя. Нет оскорбления более жестокого, чем видеть на ком-то шкуру своего Покровителя, лишенного жизни рукой человека, пусть даже ради еды или тепла. Южане, используя шкуры козлиные и коровьи, которые выменивают на овощи у Западного племени, и то ради утепления зимой жилищ и редких походов в холодный край, рискуют куда меньше. Салим не встречал еще ни одного человека, чьим Покровителем был бы козел. Хотя, если бы не амулет, можно было бы предположить, что Джейсон — первый и единственный из них. — Так ты поможешь мне? — осторожно нарушает Салим душную, пахнущую горячим жиром тишину. — Нет. Если я помог тебе один раз, это не значит, что помогу снова. — И что, позволишь миру погрязнуть во Тьме? Из-за собственного упрямства? — Ты знаешь Пророчество, — спина Джейсона напрягается, голос теряет былую насмешливость, становится холодным, как дыхание Ледяного волка, кружащего за стенами хижины. — Почему я должен делать это? — Я не знаю всего. Старейшины знают Пророчество, не я: я знаю только, что погибнут люди. Что Тьма опустится на лес, на равнины, на Озеро- — Хватит. Мне есть, чем заняться, помимо того, чтобы помогать миру, который не потрудился помочь мне, когда это было нужно. Ты можешь остаться тут на ночь, и завтра на рассвете я провожу тебя до Озера. — Джейсон, — скрытые шкурой мышцы напрягаются снова: он стоит спиной, но Салим отчетливо может представить, как идет рябью узор, убегающий к волосам вверх от нахмуренных бровей. — Ты знаешь, я не уйду. Потому что если я сделаю это, возвращаться мне будет уже некуда. — Неужто ты оказался настолько надежным, чтобы Старейшины доверили тебе спасение мира? Или дело в том, что случилось тогда, две зимы назад? С чего ты вообще взял, что я смогу помочь тебе? — Я же сказал… Салим не знает. Салиму просто отчаянно хочется вернуться домой, в родной южный лагерь, к грядкам с овощами, к бескрайней равнине, где носится Ветер-олень, пахнущий вереском и свободой, не к выжженым землям, не к превратившемся в пепел родному дому как семнадцать лет назад, когда прошлый цикл Пророчества закончился пусть и победой, но десятками потерянных жизней. Салим не знает, Салим язвит, вновь надеясь передерзить: — Не слишком ли много вопросов для человека, который не собирается мне помогать? — но Джейсон фыркает только, наконец обернувшись и вытирая подсыхающую на руках кровь о штаны. — Не слишком ли ты смелый для человека, которому как воздух нужна моя помощь? Две зимы назад Джейсон был другим. Но таким же. Тогда Салиму казалось, что под ледяной коркой прячется сострадание, ощущал его в каждом движении и каждом взгляде, но в этот раз все, что он чувствует, — отстраненность. Будто бы до Джейсона уже добралась сама Тьма и поселила в сердце презрение к людям и даже Долине. Салим понимает: шансов остается все меньше, а время неуклонно утекает сквозь пальцы, приближая конец. В последней, отчаянной попытке победить, он достает из-под шкуры амулет Медведя — не коготь своего Покровителя, но клык, древний, знаменующий начало нового цикла Пророчества. — А если я отдам тебе это? В костре вспыхивает ярко капля сорвавшегося в огонь жира, и в свете пламени Салим прекрасно видит, как загораются смесью интереса, восторга и благоговения глаза Джейсона. Тьма ли в нем говорит, почуяв неразделенную силу самих Четверых, или сам Джейсон имеет на Амулеты какие-то виды, но так или иначе риск оказался оправданным. И может, Салим не окажется надежным достаточно, чтобы не подвести Старейшин Южного племени, но он оказался достаточно надежным, чтобы они доверили ему Амулет. И это, кажется, только что переломило ход игры.