Snow white

      Когда наступал день, Чуе порой казалось, что он сходит с ума. Он больше не находил покоя в свете солнца, дела валились из рук, потому что все, чего он ждал, постоянно кидая взгляды на то, как скользят тени по комнатам, как тикают часы, – чтобы пришёл закат, чтобы ночь опустилась своим глухим покрывалом с россыпью тысяч алмазов, и чтобы…       Он не должен был. Это так неправильно. Это точно доведёт его до комнаты с мягкими стенами или до петли. Но с тех пор, как появился он, Накахаре стало казаться, что настоящая жизнь начинается после захода солнца, что в принципе жить он теперь может лишь в его объятьях, когда звучит над ухом его медовый голос; когда он, оставаясь до первых предрассветных лучей, внимательно слушает, пока Чуя – уже по привычке – делится с ним самыми потаёнными мыслями; или когда он, наоборот, говорит сам, порой даже читает по памяти стихи, перебирая рыжие пряди, пока Чуя засыпает у него на плече.       Дазай приходил только по ночам и исчезал бесследно каждое утро. Чуя даже не знал точно, что он такое, но уверен был в одном – он определённо не человек. Накахара бы и вовсе счёл его плодом своего воображения и добровольно признал себя душевнобольным, но будто специально, чтобы сохранить остатки его рассудка, Осаму всегда оставлял единственное существовавшее при свете дня свидетельство своего присутствия – цветок красной камелии, словно лужицей крови лежавший на письменном столе поверх рукописей.       Чуя ждал каждой ночи с отчаянным нетерпением и ледяным страхом. Его пугала власть, которую имел над ним демон – Осаму никогда не говорил этого вслух, но из всех описаний мифических существ, что доводилось встречать в книгах, под это он подходил больше всего. Помимо того, что он уже определено точно владел его душой, он вполне мог – и Чуя знал это достоверно – взять под контроль и его тело, если бы ему было это нужно. Но в этом не было никакой необходимости, и поэтому – или по какой-то еще причине – Дазай никогда не делал этого с ним, кроме одного раза, когда, сдавшись под долгими уговорами самого Чуи, все же продемонстрировал это умение. Тогда Накахара действовал лишь из любопытства. Ощутив на себе парализующий ужас, увидев, как руки двигаются сами по себе, без его воли – не просил больше никогда.       И тем не менее, несмотря на страх, Чуя вновь сидел один в запертой комнате, выводя на бумаге кружево слов, и ждал. Ждал, пока отгорит киноварь заката; пока сгустится дымка сумерек за окном; пока загорятся звёзды, взойдёт луна, и мир уснёт. Ждал, чтобы снова с готовностью смотреть прямо в бездонную пропасть темного взгляда. Осаму говорил, что ещё не знал никого, кто смотрел бы так решительно, будто готов в эту пропасть броситься.       Чуя мог отвлечься, когда писал. Пока под его рукой слова превращались в музыку, душу ничто не беспокоило. Время текло незаметно, и когда от строк его отвлекло возникшее в закрытом помещении из ниоткуда легкое дуновение ветра, он даже не удивился.       — Привет, — с дрогнувшей улыбкой тихо поздоровался Чуя, не поднимая головы от рукописей.       — Не хотел тебя отвлечь, — Осаму неслышно поднялся с кровати, на краю которой сидел.       — Ты же знаешь, я ждал тебя. Чуя повернулся на стуле боком, и Дазай уже сидел у его колен. Вечно прохладные кончики пальцев скользнули по руке Накахары, Осаму поднял его ладонь и мягко прижал к собственной щеке.       — Я соскучился.       — Ты не видел меня всего день, — усмехнулся Чуя, оглаживая большим пальцем скулу.       — Целый день, — улыбнулся Осаму. Он встал на ноги, опершись на стул, и, склонившись теперь над Чуей, приподнял его голову, едва касаясь подбородка.       Поцелуй вышел тягучим и терпким, как дорогой ликер. Не имело значения, что Накахара сказал, ‒ он и сам ждал, чтобы снова зарыться пальцами в мягкие волосы и почувствовать, как плавится каждая клеточка тела. Как это часто с ним бывало, слишком потерявшись в ощущениях, даже не заметить, что Осаму легко дернул его наверх, и обнаружить себя прижатым поясницей к собственному письменному столу с небольшим запозданием.       Чуя откинул голову назад, чтобы глотнуть катастрофически недостающего кислорода, и тут же почувствовал, как щекотнуло невесомым дыханием шею, и по ней же заскользили губы.       — Ты писал, когда я пришел, — поднявшись цепочкой поцелуев до уха, выдохнул Дазай. — Покажешь? Чуя всегда показывал ему свои стихи, но, как ему показалось, на этот раз Осаму выбрал не самый подходящий момент. Он недоуменно заглянул ему в лицо, слишком светлое и спокойное в тот момент для такого существа, как он.       — Конечно, покажу. У нас впереди вся ночь.       — Я хочу сейчас, — без нажима возразил Осаму.       — Не заставляй меня соблазнять тебя, это твоя работа, — вздохнул Накахара. Дазай рассмеялся:       — Не переживай, больше уже некуда, — от этой фразы Чуя слегка нервно усмехнулся. — Просто хочу знать, о чем ты думаешь. Ты в последние дни слишком загруженный.       — Не больше, чем обычно. Осаму промолчал, бережно заправил один из локонов ему за ухо и продолжил смотреть с вопросом и ждать разрешения. У Накахары не оставалось просто никаких вариантов, кроме как с еще одним вздохом кивнуть.       — Спасибо, — оставив на его губах короткий поцелуй, Осаму потянулся за лежавшими на столе листами. Сам Чуя же присел на угол стола, освобождая ему место, сложил руки на груди и уставился в пол.       Дазай всматривался в аккуратно выведенные строчки, по ощущениям, целую вечность, а Чуе казалось, будто его самого по винтикам разбирают и рассматривают. Делиться ими ему было непросто даже с Осаму, но все же, ему он ‒ парадоксально ‒ доверял больше, чем кому угодно еще. Поэтому кроме него никто их не видел.       — Так красиво только ты умеешь, — наконец сказал Осаму. Чуя только усмехнулся. По его мнению, Дазай, как и любой порядочный демон, всего-навсего безбожно ему льстил.       — И все-таки, — продолжил Осаму. — Тебя что-то пугает? Сейчас?       — Я же говорил, — ответил Чуя, продолжая смотреть в пол. Врать вовсе и отвечать «нет» он не видел никакого смысла. — Мне кажется, тебе должно быть это очевидно. Я всего лишь человек.       — Но есть что-то еще. Чуя молчал, закусив губу. Это, как всегда, правда: были вещи, которые Чуя не хотел признавать даже наедине с самим собой. Осаму снова приблизился и уткнулся в изгиб его шеи, по-кошачьи потершись об него кончиком носа, и на это Накахара не смог сдержать улыбки. Обвив его шею рукой, он, собравшись с духом, все же заговорил.       — Меня пугает, что будет дальше, — Осаму притих, уложив голову на его плечо, но даже так чувствовалось, как внимательно он слушает, как будто подначивает продолжать, даже не говоря ничего. А Чуя осторожно подбирал слова. — Ты ведь однажды перестанешь приходить. Я прав? Дазай поднял голову, с уколом тревоги взглянув ему в глаза.       — Но сейчас же прихожу, — он ушел от прямого ответа, и это все равно, что подтвердил мысль.       — До каких пор будет длиться это «сейчас»?       Чуя за то время, что знал Осаму, видел его разным. И совершенно дьявольским, и нисколько не похожим на какое бы то ни было темное существо, почти по-детски наивным. Но еще ни разу он не видел, как что-то ломается в темном взгляде, и в глубине его зрачков расплескивается сожаление.       — Не так долго, как мне бы хотелось.       — Почему? — в голосе Накахары зазвучали плохо скрытые ноты паники.       — Потому что это не мой мир, — с горечью ответил Осаму. — Однажды я просто не смогу к тебе вернуться. Чуя резко убрал руку с его шеи, спрыгнул со стола и отошёл к окну. Дазай с трудом заставил себя обернуться и посмотреть на его фигуру, напряжённо застывшую в лунном свете.       Он прекрасно знал, что с ним сделал. И это было гораздо хуже, чем если бы он, как во всяких мифах и легендах, появился однажды и навсегда исчез после этого. Это могло бы ранить Накахару, но это бы прошло. А теперь он просто медленно его убивал. Убивал ради собственной прихоти – почувствовать себя хоть немного живым. Потому что только с ним Осаму начинало казаться, что в мире людей ему есть место. Никто и ничто ни в одном из миров не могло прогнать вечную зиму, занявшую место того, что зовут душой, так, как сделал это Чуя, всего раз заглянув ему в глаза.       Рядом с ним он чувствовал себя почти человеком, но сейчас впервые был этому не рад. Потому что это только человеческое, ему незнакомое, – когда что-то под рёбрами сжимается от печали при виде другого. Накахара о чём-то раздумывал, кусая губы, будто пытался решить, нырять ли ему в ледяную воду. Наконец он выдохнул, закрыв глаза:       — Тогда забери меня с собой. Если что-то и начинало по кусочкам строиться внутри Осаму, то оно только что с треском рухнуло.       — Нет, — слишком быстро выпалил он. — Я не могу.       — Можешь. Я знаю. Дазай собирался поспорить, но слова растаяли на полпути. Вместо этого вышло:       — Я не лишу тебя этого мира. Чуя повернулся к нему, во взгляде играла бликами надломленная сталь.       — Я уже его лишился, как ты не понимаешь?       — Не говори так, — Дазай понимал, что предпринимает жалкие и тщетные попытки что-то исправить тогда, когда уже давно и бесповоротно поздно.       Он подошел ближе, тоже вступив в полоску серебряного света. Чуя поразился, как и в первый и каждый последующий раз, как в лунном сиянии идеальные черты Осаму будто тоже мягко подсвечиваются, не оставляя возможности отвести взгляд.       — А как мне сказать? — устало спросил Накахара. — Он мне не нужен, когда тебя рядом нет. Сейчас я живу от ночи до ночи, а если ты уйдешь, у меня ничего не останется. Он снова закрылся и отвернулся к окну, а Дазай почувствовал себя обезоруженным такой честностью. Он за это попадет в Ад для обитателей Ада, он был уверен. Он сам себя туда отправит, собственными усилиями.       — Это только сейчас так кажется, — несмотря на все, голос его все еще звучал мягко и успокаивающе. — Потом ты меня забудешь. У тебя есть друзья, и лучше тебе быть с ними, чем со мной. И у тебя будут твои стихи. Чуя упрямо мотнул головой.       — Я не хочу тебя забывать. Не будет тебя ‒ не будет никаких стихов. То, чего у Осаму быть не могло, продолжало биться на осколки и болело в его груди все сильнее и сильнее. Больше сказать ему было нечего. Накахара, поняв, что отвечать он не собирается, продолжил:       — Это все равно случится рано или поздно. Избавь меня от этого всего сейчас.       Что же он наделал.       — Нет, Чуя, — на него всегда как-то особенно действовало, когда Дазай называл его по имени, и он этим порой пользовался. — Все будет так, как должно было быть без меня. Ты не знаешь, о чем просишь. Чуя криво усмехнулся и уперся двумя руками в подоконник, подавшись чуть вперед, к стеклу. Дазай эту ухмылку знал ‒ она означала, что убедить его не вышло.       — Хорошо, — пустым тоном сказал он, но через несколько секунд, совладав с собой, улыбнулся Осаму. — Но хотя бы поцеловать меня я тебя могу попросить?       Осаму помедлил всего долю секунды, прежде чем мгновенно преодолеть остававшееся между ними расстояние и сжать его в крепких объятиях. Чуя тут же обхватил его поперек ребер, снова, как и всегда, притупляя боль под ними. Чуть отстранившись только через минуты, Дазай сначала едва коснулся своими губами ‒ его, и, застыв так ненадолго, только потом поцеловал по-настоящему.       Потянувшись за Осаму, когда тот мягко увел его подальше от окна, вглубь комнаты, Чуя решил пережить еще столько дней, сколько сможет, а затем, может быть, судьба сама прибьет его к какому-то берегу.       Дазай перестал появляться с первым снегом. Когда в одну ночь он не пришел, Накахара, наблюдая за тем, как за окном кружатся первые робкие снежинки, сразу понял. Крутил в пальцах ослабший ярко-красный бутон, оставшийся с прошедшего утра, один из тех, что, несмотря на время года, всегда оставлял за собой Осаму, и периодически бросал взгляды на свои исписанные черновики. Едва начало слегка светлеть небо ‒ пошел спать.       Ко времени, когда снег плотно укрыл землю, Чуя переписал все стихи начисто. Рукописи аккуратной стопкой лежали на углу стола, и больше он к ним не притрагивался. Днем с виду продолжал жить, как обычно, по ночам ворочался, но ему и не привыкать было не спать до рассвета. Небо за окном вечно застилали серые тучи, а все, что видно было от края до края, если выйти на открытое пространство, замело белым саваном.       Проснувшись в то утро, Чуя по привычке подошел к окну и потерянным взглядом окинул заснеженные тропы. Нигде в поле зрения не наблюдалось и проблеска цвета, но тем лучше ‒ в глазах Накахары его тоже не осталось.       Скользнув кончиками пальцев по гладкой поверхности письменного стола, он хотел было пройти мимо, но бросившаяся в глаза деталь заставила его застыть на месте, едва дыша.       На опустевшей столешнице из темного дерева одиноко покоился цветок камелии. Только не красный, а безукоризненно белоснежный, как пейзаж за окном.       На губах заиграла улыбка ‒ пусть и слегка печальная, зато снова настоящая. Не отрывая взгляда от цветка, он бесшумно сел за стол.       С легким трепетом протянув руку, Чуя осторожно подхватил пальцами бутон.