Под покровом узоров

Воздух. Забивает собой легкие. Воздух. Щекочет каждую фибру короткой шерсти. Воздух. Будоражит каждый бешено сокращающийся мускул под узорчатым полотном цветных пятен. Чон Чонгук рассекал его вздымающимися в беспорядочном темпе ноздрями, разрезал своими длинными мощными лапами, оставляя за собой непозволительное множество следов. Оставляя свою леопардовую причастность к этому миру. Оставляя себя самого. Оставляя, поддавался сокровенному своему счастью. Оттолкнуться от земли, преодолев пропасть. Оттолкнуться от земли, воспрянув душой. Оттолкнуться, чтобы никто и никогда тебя не нашел. Чонгук любил свою свободу, лелеял ее, дорожил, словно сапфировой чашей. Святым, поистине, Граалем. Но в свободе было и нечто ему чуждое, что-то неправильное. То, что покрывало тоскливой коркой его молодое, резвое сердце. Его неприкаянность. Одиночество. Отсутствие возможности эту судьбу с кем-то разделить. Чтобы радостное: «Смотри, я лечу» всегда получало в ответ: «Я вижу!». Темные паутины веток сокращались в размерах и количестве — Чонгук невольно останавливался, сбрасывая необузданную свою скорость и стряхивая с груди остатки адреналина, под веянием которого он пробежал двадцать километров. Лапы топтались на месте, приводя в норму сердцебиение. В глазах его — карамельная нега, янтарные блики катались в зрачках, играясь с отливом. Ровный ряд ресниц развевался прохладным вечерним ветром. Лето медленно уступало осени; лето медленно пряталось за поворотом, махало на прощание щебетанием птиц и прохладными ветрами. Грудь вздымалась, округлялась, набирая в себя как можно больше остатков теплой поры — с желанием напиться уходящими нежными вечерами. Сохранить их в своих легких и использовать понемногу в холодные сезоны. Особенно, когда сосед по комнате ставил на полную громкость своих Ramones. В такие дни хотелось прятаться в лабиринтах одеяла и неуемно поддаваться тягучему сну. Город освещало небо над собой крохотными фонариками, наполняя облака оранжевой искрой. Она тоже, к слову, отражалась в Чоновых глазах. Дополняла оттенок мягкой шерсти. Чувствуешь? Чужой, но известный ему уже запах. Совсем-совсем слабый, легкий, тоненьким шлейфом преследующий его ночные вылазки. Чонгук в такие моменты боялся совершать резкие движения. Застывал, но не от пробирающего до дрожи страха, а от нежелания спугнуть, оттолкнуть, как если бы ему на нос присела прекрасная тропическая бабочка; как если бы взмахом руки он мог уничтожить то сакральное, что хранил в себе аромат благовония. В первый раз он, действительно, позволил себе трусость. Это было, если Чонгук не ошибался, с месяц назад. Но чужак все не нападал, не впивался когтями, не намеревался содрать с него шерсть на холке. Лишь наблюдал тоже откуда-то, надо полагать, из-за массивных цепей каштанов. Запах такого же, как и он, оборотня (только старше и многим сильнее, с нотками грабинника, табачного дыма и толикой барбариса), взбудоражив, тут же снова пропал. Окликать — бессмысленно, просить явиться — безрезультатно. Чонгук пробовал, знает. Их встречи сакральны, они требовали терпения. Чуть ниже склоном — его рюкзак с одеждой и двумя банками San Pellegrino. Услышав шаги, Чонгук притаился — уязвимую теперь уже человеческую кожу защипали костлявые пальцы кустарника. Мимо прошла пара, обсуждавшая отмену импорта табачных изделий из-за скандала на водной границе с Японией. Сквозь решето ветвей Чонгук мог разглядеть только чужой дипломат на автоматической застежке и гофрированную юбку, чуть касавшуюся женских щиколоток. Не хватало ещё, чтобы с такими дискуссиями они обнаружили его голого в кустах. Когда дипломат скрылся из виду, Чонгук одной рукой натянул непослушные джинсы, другой помог себе осушить цитрусовый напиток — годами выверенная схема. Раздавленная железяка полетела в первую же урну, джинсы прикрыли острые, но крепкие колени, а наушники идеально вписались в финальный образ. Он сверил время с часами и потер переносицу, не замечая, как пачкает лицо разводами земли. Одиночество, значит. Незнакомый зверь никогда не бывал к нему снисходителен, топил своими догадками и откровениями. Чонгук не одинок, у него есть сосед по имени Чимин, рокеры того и тетя Ченсук. Да, она ему не родственница, и вообще… вахтёрша в общаге, но женщина умная и справедливая. Мама и папа у него тоже имелись, но леопард в нем ими безжалостно пренебрегал. — Контрабанда диких животных, — объявил репортёр из включенных Чоном новостей. — Экспертиза показала, что одним из перевозимых объектов был оборотень. Однако метаморф не демонстрировал человеческих повадок. На данный момент объект находится под наблюдением. С каждым днем вылазки Чонгука становились всё опаснее. Размешивая смесь из своих беспорядочных мыслей, он плелся в сторону общежития. Шел, подправляя неумолимо тянущийся к земле рюкзак и вливая в себя вторую банку содовой.

⋆ 𓃮 ⋆

Общежитие пахло истертыми донельзя коврами, дешёвым кофе три-в-одном, средствами от насекомых и антиперспирантом с экстрактом алое, в котором алое-то с гулькин нос. Чонгук завалился в комнату, в их с Паком родную-родную комнату, и упал прямиком в постель. Ему открылся вид на спинку кресла, в котором сосед разговаривал с кем-то по телефону. — Мне кажется, будто я слышу, как двигается позвоночник, — сообщил Чимин своему собеседнику, Чонгуку было того откровенно жаль. — С таким отчетливым кх-кх-кх. Меня это пугает. — Он молчал с несколько секунд, сжимая в пальцах сотовый, и обреченно выдохнул. — Ладно, мам, тут Чон пришел, я тебе позже перезвоню. Приятная усталость разливалась по конечностям. Лапы… Руки Чонгука оказались покрыты истрескавшейся местами корочкой земли, в волосах застыли сухие веточки, а желания вымыться в нем — никакого. Вот бы его кто-нибудь вылизал и может даже… — Слушай, я, конечно, всё понимаю, — аккуратно начал Чимин, — ты немного с приветом: жрешь землю, обтираешься по ночам о деревья, — он оглядел линолеум, затем плинтус и перевел взгляд обратно на Чонгука. — Но ты наследил, может… уберешься? — Да нет, даже звучит абсурдно, — произнёс Чонгук в подушку, разводя руками, — у-би-ратьс-ся. Кто это придумал вообще? Чимин откинулся в кресле и принялся чесать свой живот под слоем футболки с логотипом любимой группы: — Я не хочу завтра строить глазки тётке Ченсук, когда она завалится с комендантшей и этим, как его… — Намджуном, — любезно подсказал Чон. — Да, с этим противным Намджуном… и будет тыкать в меня острием своей швабры. С чего у тети Ченсук острие на швабре — отдельная история. Чонгук издал душераздирающий, полный стенаний вопль в ткань подушки. Он, справедливости ради, оборотень — ужас на крыльях ночи, погибель в леопардовых пятнах. Он — свирепый зверь, а приходилось, значит, ходить по квартире с тряпочкой, что уже такие виды повидала, что жутко становилось… — Я ждал с Киото посылку, — печально сказал Чимин с интонацией человека, лишившегося дома. — Не видать мне моих фигурок покемоновских. Я так и не понял, что там случилось. В новостях всё слишком замудрено. — Как что? — Чонгук приподнялся с постели. — Очередные уроды перевозят с материка диких животных. Только тут ещё одно якобы оборотнем оказалось. Как-то мутно всё это… — Ты, кстати, в оборотней веришь вообще? — спросил Чимин. — А ты-то сам? Пак всерьез задумался. Казалось, за то время, что он размышлял над ответом с Киото могли три раза доставить его посылку. — Сложно сказать, — Чимин повернулся к Чонгуку. Столько думать ради одной ничтожной фразы, должно быть, утомительно. — Я не так много о них знаю. Даже больше склоняюсь к тому, что это просто конспирологическая теория заговора. — Да, чтобы лучше продавать кошачий корм, — ухмыльнулся Чонгук, но кривая улыбка тут же сползла с лица, словно не удержавшись. Подождите-ка… Стоп! Не-не-не. Завязывайте. Чонгук выгнулся как-то даже неестественно, как будто его ужалили в самое нежное место и впился взглядом в Чимина: — Какой, ты сказал, завтра день? — Я ничего такого не говорил, — подметил тот вполне резонно, но под тяжелым взглядом всё же засомневался: говорил или нет. — Четверг, день «Проверка-поимеет-тебя-в-зад». Тебя это так удивляет? Чонгук, словно ждав стартового выстрела, подпрыгнул и, судорожно путаясь в рукавах толстовки, понесся к двери. Чимин тоже не подкачал — стоял, путь загораживал: — Ты куда? — Надо, — Чон потянулся к ручке, но ладонь ударилась о чужое тело. — Охренеть, это не ответ. — Чимин, завязывай. — Нет, блин, развязывай, — возмутился Чимин так, что пухлые губы собрались в бант. — Уже десятый час, сейчас дверь закроют, ты где потом будешь по колдоебинам шлястать? — Ладно, — Чонгук снова протер руками лицо, оно уже всё как после купаний в грязевых источниках. — Минутка откровения: я немного леопард и мне сейчас надо на бои, чуть-чуть так опаздываю. — Нихрена тебя накрыло, — присвистнул Чимин. — Отвечаю. — Доказательства. — Будут доказательства, пусти. Глаза соседа сузились уже некуда, а руки вопреки здравому смыслу отворили дверь. Чонгук кивнул Чимину в благодарственном жесте, хотя тот мог, разумеется, отпустить и просто так, без сопливых признаний. Тоже ему мамочка. А всё из-за этих уборок, глажек, стирок… в разной последовательности. Он пролетел мимо вахты, распуская веером журнал на столе тёти Ченсук. — Куда летим? — раздалось уже из-за спины. — Побеждать! — ответил ей Чонгук на бегу. Крайне, надо заметить, самонадеянно. Город никогда еще так быстро не мелькал перед глазами вывесками и лицами своих обитателей. Чонгук провожал квартал за кварталом, подавляя в себе леопарда, что справился бы с этой задачей явно куда лучше его посредственного человеческого тела. Ноги уже на автомате — раз-два-раз-два. А в голове, бегущей строкой: «Твою мать». Еще три поворота, и он у «Ямы». — Пароль, — предъявили у входа. — Когда тут появился пароль? — спросил Чонгук, упираясь руками в колени. — Двадцать минут назад. — Охранник оставался несгибаем. — Бред какой-то, — он выпрямился, борясь с отдышкой. — Слушайте, вы не можете меня не знать, я — Ужас Ямы. Великий, между прочим, боец. — Пароль. — Что-то вроде: «Джад повелитель кисок»? Мужчина сделал шаг в сторону: — Проходи. В Яме его уже ждали, держались нетрезво, размахивая руками в ожидании Ужаса. Джад — властитель местного разлива — мерил шагами бетонное покрытие помещения. Надо полагать, уже все ногти себе изгрыз. Металлические побрякушки на его шее звенели в такт нервной ходьбе, а глаза поднялись к несущемуся Чонгуку. С видом мученика он почти жалобно промычал: — Ты где ходишь, едрит тебя за ногу? — Извиняй, Джад, чутка запутался. Арена уже нагрелась в ожидании боя. Уже несколько раз, вероятно — от скуки, обведена разметка. Ваш Ужас явился, дорогие. Оторваться от земли. В прыжке, который уже зверской силой поднял его над головами зрителей, одежда рвалась по лоскуткам. Бедная его толстовка «Jordan». Взоры десятков восклицающих зрителей устремились к неподражаемому обращению. Мышцы разбухли, разливаясь изнутри животной мощью, шерсть позолотой засверкала в софитах Ямы, а глаза залились кипящим янтарем. От бетонного пола, кажется, отлетела вся залежавшаяся пыль, а волосы дам поднялись в вихре от соприкосновения крепких Чоновых лап с землей. Оттолкнуться, чтобы услышать посвящённый лишь ему одному рев толпы. Восторг вкупе с содроганием обжигал ему гибкую спину. — Милые мои дамы и не менее милые господа, — Джад блестел своим микрофоном, а энтузиазмом — искусно поддевал клиентуру. — На арене слева — хитрый, не уступающий ни в чем У-ужас ямы! — присутствующие рукоплескали, хлопки эхом бились о стены, словно сотни брошенных в неё петард. — А справа у нас… Чонгук, который с секунду назад довольно оголял клыки, вдруг замер, пасть его в смятении прикрылась. А справа доносился тот самый запах… грабинника и, черт бы его побрал, табака. Он медленно, оттягивая мгновение за мгновением, каждый хмельной хлопок за хлопком, поднял глаза к… — Наш гость… Да, да, многие считают, что они давно вывелись, — Властитель зловеще оскалился, — но прошу любить и жаловать — по истине наводящий страх меланист — Ва-антер! Воздух Его нет. Черный. Абсолютный. Начиная с шерсти на ушах и заканчивая кончиком мощного хвоста — черный. А глаза его — голубые… нет, сапфировые. Как та чаша, что Чонгук хранил в своем подсознании. Холодом своим вздымали шерсть. Медленно, демонстрируя свое превосходство, чёрная пантера двигалась к своей исходной точке. Медленно, наводя на толпу искрящееся ликование. — Что же, ребята, — Джад прислонил тонкую металлическую сетку микрофона к самым губами. — Помните: не убивать, ха-ха, — и радость его слетала мигом, освобождая место недоброму блеску в глазах. — Да начнем бо-ой! Пятнистый леопард и чёрная пантера, играя мышцами под шерстью, медленно шли вдоль круглой, местами неровной разметки; точили когти о камень под лапами; рычали, запугивая. Только у соперника это выходило куда убедительнее. Нет, Чонгук сегодня совсем не готов был к бою с противником вдвое больше своего. Не сейчас. Он плохо поел, мало спал и вообще готовился к первому в этом семестре семинару. Он что, боится? Нет, это в его природу не входило. — Ну же, — заорал кто-то из толпы, и Чонгук по инерции, без раздумий, бросился в самый центр, разевая пасть и острые, уже заточившиеся до лезвий, когти. Но рывок его оборвали, как мухобойка — насекомого, Чонгук даже не успел осознать что к чему. Черт, нельзя ведь первым бросаться, сломя голову. Он это всегда знал, но сегодня отчего-то всё не как в этом ирреальном «всегда». Всё совсем иначе, не так. Неверно. И в суматохе своих невыверенных ударов его повалили на спину, лопатками к холодному бетонному покрытию. На самое дно. И телом своим повалились сверху, блокируя попытки выбраться. Вдавливая. Глазами своими — в его, прямо в душу смотря. Такое он ещё на боях не практиковал. Сессия раскрытия души в мероприятия Ямы, как ему помнится, не входила никогда. Чонгук задними лапами ударил по чужому крепкому паху. Безрезультатно, стоило догадаться. И в предвкушении победы пантера выпустила короткий рык и наклонилась ближе, вдыхая, судя по всему, запах леопарда. Черные лапы сдерживали Чоновы, но не выпускали когтей. Это напускное милосердие совсем сбивало Чонгука с толку, совсем дезориентировало. В криках толпы, в накалившейся влажности он услышал: — Сдавайся, Чон, — низким голосом, что оказался громче и ярче всех остальных. Не своего внутреннего леопарда. А чужой, прежде незнакомый ему голос. Нет, это ни к селу ни к городу. У Чонгука уже до жути ехала крыша. Это не могло быть то самое. Эта чёрная бестия, что уже отчетливо торжествовала, просто не могла оказаться его, как они говорили, с… соул… — Чонгук, мать твою, — донеслась из-за туманной пелены мольба Джада. Толпа ревела в изумлении при виде нового короля. Толпа готова была рвать на себе волосы, что клочьями разлетались в стороны: им подали новое блюдо. — Давай, малыш, признавать свои поражения тоже нужно уметь. Чон не станет ему отвечать, не станет поддаваться этой мнимой близости, этой жалкой излизанной годами, манипуляции, декларирующей, что голоса в голове — это не зачатки шизофрении, а обретение своего, как они говорят… соулмейта. Леопард подался вперёд, но тело, совсем не подвластное, впечаталось в непоколебимость камня. Чонгука залило свинцом без проблесков на победу. Он никогда не проигрывал, он никогда ни перед кем не преклонял головы, он никогда не… — Чон-и, — в голове чужим голосом. Низким, хриплым, словно глубокое теплое море. И он сдаётся.