Облака над Краснокрестьянской заставой

      Многих молодых удивляет факт раздельного обучения в послевоенные годы. При этом забывается, что ввели его ненадолго и только в крупных городах, но эпизод этот весьма характерен. У нас на окраине Москвы, нынче уж несуществующей, на Краснокрестьянской заставе, разделение просуществовало недолго и формально: довольно быстро мы стали учиться в одном здании, где по половому признаку разделялись лишь классы. Уже после смерти Сталина классы соединили. И это, я вам скажу, было событие! Неземные нимфы, представители прекрасного пола казались нам до этого недосягаемыми в своих коротеньких штанишках (с 5-го класса альфишкам предписывалось носить длинные брюки), хоть они и находились тут же, рядом. В коридорах омёнки держались порознь с нами, альфанами. Считалось забавным их дразнить, но не более того. Это потом уже, в подростковом возрасте, похорошевшие парнишки с «омежьей половины» школы стали привлекать нас не только как объект дёрганий за волосы…       Сейчас в свободной прессе много пишется об ужасном пуританстве, которое сопровождало сталинское время. Как человек, детство и юность которого пришлись на это время, не могу согласиться. Точнее так: нравы сейчас стали, конечно, куда свободнее, но непосредственность ощущений в мире, где доступ к любой, самой изощренной порнографии — дело трёх минут и двух нажатий компьютерной «мыши» снизилась несомненно. Сексуальное просвещение как будто отняло у нас маленькие юношеские радости, связанные с открытиями взросления…       Первое эротическое чувство, очень жгучее, до спазма в животе, было связано у меня со снарядом, хранившимся на подоконнике медицинского кабинета. Это была гладко оструганная и залакированная пробка, происхождение которой довольно туманно. Не исключаю, что эта вещь была традицией сугубо нашей школы.        Наша школа до очередного перераспределения была сугубо омежьей, и эта пробка осталась здесь с этих пор. Тогда наукой считалось, что искривление осанки чрезвычайно вредно для омёнок, которые воспринимались в основном как будущие матери, а исправить осанку можно почему-то при помощи введение пробки в задний проход. Вот и было придумано такое не то наказание, не то упражнение: сутулящихся омят отправляли в кабинет, где вставляли эту штуковину. Считалось также, что плохая осанка вредит учёбе, так что отправить в медкабинет за «пулей» (так мы называли процедуру) могли и за плохие оценки. После того, как школа стала полусмешанной, пробка осталась. Это наказание считалось позорным, «омечачьим», и отправленный на «пулю» нередко подвергался насмешкам по возвращении.       С шестого класса я вступил в сандружину, и среди прочих на мне лежала обязанность готовить учеников к всовыванию пробки при помощи клистира. Мне эта обязанность чем дальше, тем больше начинала нравиться, хотя я не понимал эротической природы своего этого пристрастия.       В старшей школе в дни дежурств я сидел у окна медкабинета, глядя на полированную «пулю», и она вызывала во мне страшное возбуждение. Я думал о том, что она бывала между ягодиц Марата Сайфутдинова, очень красивого парнишки-татарина из параллельного, омежского, класса, и это сводило меня с ума.       Чаще всего на моей памяти, однако, пробка оказывалась между острых холмиков моего одноклассника-второгодника Ильи Орлова. Классный руководитель говорил ему, бывало, на собраниях: «Орлов, ну будь же орлом!» Орлом у Ильи быть как-то не получалось: дисциплина хромала, успеваемость было посредственная, и весь он был какой-то разболтанный. Ни пропесочивания коллективом, ни ремень завуча (о порках наших — позже) не заставляли его подтянуться.       И вот — опять: скрипучая деревянная дверь, выкрашенная в белый, растворяется, и на пороге появляется Орлов — гимнастёрка засаленная, галстука уже, разумеется, нет, комсомольского значка нет и не будет. Он неуклюже раздевается, комкает одежду, бросая её на стул. Медбрат делает замечание, но без толку.       Когда голый одноклассник подходит ко мне, я чувствую острый и кислый запах пота. Он нервничает и стесняется меня: почти совершеннолетний уже парень (говорят — собирается жениться), а вынужден стоять тут без трусов, готовясь к «омячьему» наказанию. Из приоткрытого окна дует прохладный апрельский ветерок, и Илья ёжится, но не от холода — на дворе шумят парнишки, и он боится, что они будут за ним подглядывать. Он просит меня закрыть окно, но я непреклонен: санитарное время проветривания. Хотя в принципе, я мог бы пойти ему навстречу. Власть портит людей.       Голым Орлов теряет треть, если не половину своей второгоднической важности. Как нашкодивший пятиклассник он семенит к кушетке у самого окна, и ложится на спину. Пока медбрат набирает воду в клизменный мешок, я привожу наказываемого в нужную позицию: беру за лодыжки и сгибаю ноги в коленях у груди. У Ильи очень красивые длинные ступни. Его ноги покрыты редкими, но длинными волосами, которые пробиваются и на ступнях.       Я смазываю шланг (касаться заднего отверстия этого грязнули я брезгую), всовываю его и жду, пока вода в кружке Эсмарха кончится, после чего отпускаю страдальца в сортир. Медбрат затем велит ему нагнуться, и После того, как Орлов одевается и уходит, унося в заднице деревянную пробку, я задумчиво нюхаю руку, на которой остался запах его потных ступней.       ...Никакого шанса увидеть красавчика Марата Сайфутдинова с пробкой в «стыдном месте», конечно, не было: когда «пулю» вставляли парнишкам, медбрат выгонял меня из кабинета даже не за ширму, а за дверь. Зато я рассмотрел в голом виде почти всех своих одноклассников. Тогда-то я и понял, что у меня есть «вторая натура» — что мне нравятся не только парнишки, но и пареньки.       Даже отличников не миновало наказание — сам Борька Лившиц попал ко мне на кушетку и потом очень вертелся с непривычки в классе, сжимая мясистыми ягодицами дубовый штырёк... Когда я освобождал его от «пули», то заметил, что вокруг дырки у него совершенно нет волос. Брились «там» тогда только омеги, и я спросил, что это он — но Борька покраснел и отвернулся. Уже потом я догадался, что он был из тех альфанов, которые занимаются «этим» с другими альфанами, что было тогда уголовно наказуемым деянием.       Мне самому до старших классов удавалось почему-то избегать наказания пробкой. Фортуна отвернулась от меня в уже вполне комсомольском возрасте — но об этом позже.