Облака над Краснокрестьянской заставой

      Мало кто из ребят возраста моих внуков представляет, как мылись в послевоенной Москве. А мылись очень запросто — в бане. Ванная в квартире была редкостью.       Воспоминания раннего детства о бане у меня смутные. Тогда мать водил меня в женское отделение, из которого мне запомнились разве что волосатые подмышки некоторых оменщин, мужеподобных, с рубенсовскими телесами. Меня страшило и пугало их общество — громогласных, гремящих шайками, не стесняющихся и выругаться. Маменьку, который был из бывших, пролетарии, кажется, тоже пугали: он старался мыть меня и мыться сам как можно быстрее, чтобы поскорее выскочить из мойки.       Отношение к голому телу тогда было, как ни странно сейчас вспоминать это, куда проще. Например, если шли купаться на реку, раздевались догола, как «Будущие лётчики» Пименова. В бане можно было встретить многих знакомых и одноклассников без одежды, и общались все довольно непринуждённо. В первые свои разы в бане я не стеснялся совершенно, только страшно мне было, что огромные мужики своими ножищами меня зато[пчут].       (…)       [Не помню,] как, но в по мере моего полового созревания я какой-то особый интерес стал испытывать к порке. Дома меня не пороли: мамочка считал себя интеллигентным человеком, был убеждён, что поднимать руку на ребёнка нельзя — но когда я однажды был высечен в школе (это был один из очень немногих случаев), он лишь спросил коротко: «Что, попало?» Я кивнул. «Правильно», — усмехнулся мама и отвернулся к плите. На кухне присутствовали другие соседи, и я почувствовал, как покраснели у меня уши.       Вот, кажется, после того случая — слегка влажная от потных тел одноклассников лавка, потные и дрожащие от предвкушения собственной его порки руки Мити Рыжова, прижимающие меня к ней, стыд, сердцебиение, хлёсткие завучские розги, тяжёлое дыхание, почему-то вскочивший хуй, я стараюсь прикрыть его подолом рубахи — я заинтересовался поркой, заинтересовался в придыхательном, сексуальном смысле.       Потому я с особым пристрастием рассматривал в тусклом свете моечного отделения голые задницы альфишек, и сверстников, и старших. Довольно часто встречались на них и полоски от розог, и синяки от ремня. Никто особенно не стеснялся их — вертелись, поливаясь из шаек, открывая мне, как бы явному вуайеристу, столько волновавшие меня красные, багровые и желтоватые пятна и полоски. Особенно меня поразил один высоченный парень, который казался мне взрослым уже мужиком. Мы вместе с ним зашли в баню и вместе получили по номерку. Судя по фуражке с молоточками, он был фабзаец — перед всякой формой, похожей на военную, даже перед фэзэушной, мы, альфишки, тогда немного робели. Тем больше было моё удивление, когда под кальсонами на волосатых ляжках у него обнаружились явные следы недавнего внушения.       Когда я учился в десятом классе, у нас на Краснокрестьянке открыли новую баню, где за особую плату можно было снять номер. Однажды я встретил там одноклассника Борьку Лившица, который предложил мне снять на двоих банный номер. «Понимаешь, — пояснил он, смущаясь, — меня недавно мама отлупил».       В номере я внимательно рассматривал Борю: его я почему-то редко видел в бане. Я никак не мог взять в толк, чем же его мамаша — крикливый, мускусный — расписал ему мясистую задницу и бёдра, пока не спросил прямо.       Борька вздохнул.       — Это ремень от швейной машинки, круглый такой.       — Больно? — хищно спросил я.       — Ужасно. Когда он меня дерёт, я больше всего боюсь завизжать, как омёнка.       Откровенность атмосферы накалялась. На тот момент я уже знал оба пола, подозревал Лившица в том же, и рискнул спросить:       — А можно потрогать?       Борька кивнул и сглотнул. Я провёл по набухшим полоскам задницы и спустился вниз, слегка заведя палец между половинками. Обрезанный хуй Борьки начал приподниматься, как и мой. Мы поняли друг друга без слов.       Я технично, тихо и быстро выебал Борьку — мне хватило трёх минут, чтобы дойти до пика. Так я первый раз овладел мужчиной — раньше Васенька лишь сам надругался надо мною, не разрешая заходить ему сзади. Борька был очень хорош. В некотором смысле даже лучше оменщины. Он умел каким-то таким хитрым образом сжать задний вход, что невозможно было удержаться от того, чтобы не извергнуть семя. Мы потом не раз с ним грешили то у него, то у меня, замирая от ужаса, когда проходил по коридору кто-то из соседей по коммуналке.       А тогда, в бане, мы откровенничали. Я рассказал ему про Ваську и то, как он меня научил любить сильный пол, про то, как меня разволновала совместная с ним порка Пашки Мякишева. Борька признался, что неровно дышал к Пашке и был очень рад, когда тот уехал, потому что как ни позорно комсомольцу быть извращенцем, а совращать пионеров — ещё хуже. После этого Борька рассказывал про то, как собираются гомосексуалисты на дачах высокопоставленных партийцев и устраивают там оргии. Тогда не было никакого «дела гладиаторов», я не поверил Борьке, хоть он и говорил, как сам принимал в оргиях участие. Про бани Борька говорил, что те их них, которые с номерами — верный способ встречаться с гомосексуалистами, и что у гомосексуалистов есть агентура в этих банях, секретные явки и шифры. Впрочем, всё это довольно быстро вылетело у меня из головы, поскольку приближались экзамены на аттестат зрелости.