Гараж за панельными домами

      На всей пустой просёлочной улице было слышно только как хрустят куски щебня вперемешку с песком под ногами Антона. Примерно похожим хрустом и треском заливались кузнечики, и порой, когда лето подходило к концу, как сейчас, ему казалось, что этот звук поселяется в его голове и живет там, даже когда он спит. В данный момент эти два хруста дрались между собой за наибольшую громкость, и треск кузнечиков с цикадами ритмично перебивался шуршанием камней под топающим Антоном. Всё это, к тому же, отражалось от череды заборов из профлиста, которыми были огорожены участки. От такого могла болеть голова, но он привык.       Ноги его двигались расслабленно после долгого дня, изредка потрёпанные старые кеды запинались о самые большие из камней, а сам он смотрел в экран телефона, где был открыт диалог в ВК. Ульяна писала что-то ему в чувствах после проведенного времени вместе, он лишь слегка утомленно улыбался уголком рта и небрежно проматывал сообщения, делая вид, что читает. Ну а что она хотела? Несмотря на всю обходительность с противоположным полом, что-то он не припомнил о себе славы фаната отношений. Он даже не мог сказать, что у него хоть раз было что-то серьёзное больше чем на неделю. А зачем ему это надо? Ему всего шестнадцать, забот и так уже выше крыши — пусть девчонка довольствуется комплиментами за время их прогулки и сносным сексом в собственной спальне, всё. Очень ей глупо было надеяться, что он, Антон Шастун, ещё и будет с ней потом сюсюкаться после этого. Он ей даже больше не напишет. Всё равно ему скоро уезжать.       Антон закрыл диалог, устав читать, и положил телефон в карман, затем продолжив шлепать своими гудящими от усталости ногами по дороге. Ветерок поддувал ему за рубашку, щекоча поясницу, покрытую тонким слоем испарины. Цикады всё пели как будто бы даже громче, солнце помахало ладошкой и отправилось на закат, и жутко хотелось прийти домой и завалиться на свою кровать. Ну, хотя бы для начала скинуть с пяток эти пресловутые кеды и походить босыми ногами по траве. Всё бы ничего, только вот голоса в отдалении, становившиеся более различимыми, не сулили ничего хорошего. Антон надеялся, что там, за поворотом, они даже не обратят на него внимания, а если и обратят, то поведут себя умнее, чем обычно, и не завяжут диалог. По факту им друг от друга ничего не было надо. Всё, что Антон желал — добраться домой без происшествий. Но этому не суждено было случиться, так как три фигуры вальяжно вырулили из-за поворота даже раньше него самого.       — Оп-па. Драсьте, — сказал самый высокий и развёл руками с тупой улыбкой. Все четверо остановились.       Немая сцена.       Антон очень тяжело вздохнул при виде трёх придурков из своей параллели. Вообще, если касаться темы отношения окружающих к Шастуну, то нужно было выделять несколько категорий. В первую входили люди, которые даже с ним никогда не говорили, но безусловно слышали о нём, а потому просто ходили стороной и бросали в его адрес косые взгляды. Во вторую входили те, которые некогда пытались с ним сблизиться, но непременно были посланы куда подальше. Теперь Антон старался просто с ними не пересекаться, и этого было достаточно. Максимум, что он мог получить — словесные выпады в его сторону, которые разбивались об огрубевший за годы такой жизни панцирь. К третьей же категории относились определенные кадры, которых также было немало, чему Антон всегда поражался. Он никогда не был задирой и забиякой, просто привык на агрессию отвечать либо невозмутимым молчанием, либо агрессией. И если кулак вдруг летит в лицо, то в лицо напротив незамедлительно полетит ответный кулак. Что-то в этой схеме, правда, почему-то не работало, потому что она лишь стала поводом для того, чтобы эти кулаки в его сторону летели всё чаще и чаще. По этой самой причине драк в его жизни было незавидное количество. Но в своё оправдание Антон должен был сказать, что их инициатором он никогда не являлся. Вообще, он драться-то и не любил вовсе, но приходилось. Странным ему казался способ решения конфликтов кулаками: как можно понять кто в споре прав таким образом? Можно определить, разве что, кто сильнее, но как это поможет ситуации — тоже вопрос без ответа. Так что существование этой вот третьей категории всегда вводило его в заблуждение. Откуда берутся люди, у которых просто беспричинно появляется желание подраться? Да и почему именно с ним? Что в нём так привлекает подобного рода персонажей?       — Чё ты молчишь опять со своей этой рожей-кирпичом? — изрёк неформальный лидер этой троицы, с которым Антон был прекрасно знаком. Его звали Дима Пастушев, он учился в его параллели и не раз пытался вызвать Шастуна на, так скажем, «сельскую дуэль». — Ты меня уже, если честно, вообще ею заебал. Хоть раз можешь ответить чё-то внятное?       Суть претензии Антон и понимал, и не понимал одновременно. Да, многих почему-то сильно бесило, что Антон выбрал по жизни тактику молчания, не обладал вспыльчивым характером, как большинство его оппонентов. Его могли послать трехэтажным матом, а он бы просто выкинул вполоборота корпуса средний палец и пошел за угол курить. Опять же, ссориться Антон не любил — он ради этой цели и старался отмалчиваться каждый раз. Правда, почему-то другие об этом и не догадывались. Но, с другой стороны, разве он виноват, что родился с «рожей-кирпичом»? Мама вот всегда говорила, что он у неё симпатичный. Да и девочек всё устраивало. И, в принципе, с какой стати ему предъявляют за то, что он не отвечает? Если он это сделает, драки не миновать. Если промолчит, судя по всему, результат останется неизменным. Что делать-то тогда? Два закадычных дружка мялись около Пастушева не в состоянии дождаться развития событий.       Антон огляделся. Они стояли на дурацком перекрестке дорог. Компания парней находилась на повороте налево, куда Шастуну и надо было, чтобы добраться домой. Был ещё, конечно, поворот направо, но туда уходить смысла вообще никакого не было — он бы просто пошел в противоположную от дома сторону, да и эти придурки вряд ли оставили бы его в покое. Он обреченно вздохнул.       — Ну оно вам зачем? — усталым голосом произнес Шастун. В таких ситуациях надежда не покидала его до последнего, и он со всем усердием старался повернуть обстоятельства так, чтобы до рукоприкладства не доходило. — Давайте я просто пойду домой, а вы пойдёте по своим делам. Мне вот вообще неохота слушать сейчас всё это, — он мотнул головой, щурясь от солнца, и потер поясницу, которая немного болела ещё с утра.       Кто-то из друзей парня отпустил смешок, а Пастушев, напротив, возмутился.       — Чё несёшь? Ты пойми, мы теперь не в школе, и нас за уши к директору не отправят. Мы с парнями можем с тобой делать, чё захотим.       Тут, конечно, правда была на его стороне. На мгновение Антон занервничал, как только в голове встало осознание, что драки не миновать.       К директору его водили часто. Его и тех, кто решил с ним сцепиться. У них в посёлке не было такой вещи, как какая-нибудь детская комната полиции, поэтому поход к директору школы — это, пожалуй, единственное, что в их отношении могли предпринять. И опять, Антон никогда не лез в драку первым, поэтому видеть ошеломлённое лицо матери от очередного эксцесса и то, как она чуть ли не в слезах извиняется перед учителями, было каждый раз вдвойне больно и стыдно. Она всегда принимала это близко к сердцу, а как донести до неё, что, когда в него без весомого повода кидают стулом, молча подставлять под него свою голову он не собирается, Антон не знал.       — Знаешь, я класса с пятого хотел тебе хорошенько прописать за то, что ты ненормальный какой-то, — парень продолжал, — но только нас либо разнимали, либо ты с какими-то баранами стоял, что не подойти по-нормальному, — закончил Пастушев.       Антон усмехнулся, и никогда подобные смешки не вели ни к чему хорошему. Скорее всего, причиной стычек часто был его длинный язык.       — То есть, когда я с баранами стою, ты подходить ссышь, а вот так, втроём на меня одного, это нормально?       Сзади Антона, где густые заросли кустов, стоял, а точнее, ржавел старый сетчатый железный забор. Он спас ему хребет, когда его с разбега вжали в него. Антон, придавленный сверху крупной тушей, сначала немного отпружинил на сетке, после чего сразу же попытался оторвать от себя руки, схватившие его за рубашку на груди. Но те сами удалились, когда противник отошел назад, правда, это было сделано лишь для того, чтобы второй из парней очень умело ударил его кулаком в скулу. Голова отлетела в сторону, а внутри неё всё смешалось, но в эту же секунду с другой стороны кулак прилетел в живот, заставляя воздух шумно вылететь через сжатые от боли челюсти. Чуть рядом с ним пришелся следующий удар. Антон непроизвольно согнулся. Почувствовал, как его взяли за волосы. Наученный опытом, он знал, что следует ожидать в следующее мгновение. Потому он стремительно выкинул руку назад, ударяя ладонью по сетке забора. Пальцы сжались, просунувшись через отверстия, и рука отчаянно ухватилась за сеть. Его уже больно потянули за волосы, но в последний момент Антон рванул к забору вверх корпусом, сильно напрягая руку и противостоя тянущей его за волосы ладони, и успел увильнуть от приближающегося к его носу колена. Это был бы очень болезненный удар. Один из самых подлых, хоть и действенных. Антон зацепился второй рукой за забор и дернулся в сторону, отчего ещё один удар пришелся не по почкам, а в тазовую кость. Икрой ноги он почувствовал, как ту собираются выбить, чтобы он упал. Придурки. Совсем не понимают, что они делают. Он сильнее взялся за сетку забора обеими ладонями и быстро подтянул ноги вверх, после чего мощно толкнул ими в грудь сразу двоих. Тут, конечно, он сам уже совершил промах, ведь если один из парней отлетел и даже не удержался на ногах, то здоровый Пастушев успел ухватить его за одну из щиколоток. Руки не удержали Антона, пальцы уже и так сильно устали, поэтому он упал в траву вниз. За годы уличных стычек он быстро выучил одно из важнейших правил — в драке на землю падать ни за что нельзя. Поэтому сейчас он прекрасно осознавал, что положение его резко ухудшилось. Тем не менее, в этих делах у Антона всегда была страшная везучесть. Именно она, наверное, отчасти и бесила всех вокруг так сильно. Антону Шастуну, несмотря на худое телосложение, высоченный рост, который никогда не идет на руку в драке, и не самую сильную мускулатуру, почти никто никогда не мог набить лицо. Он очень умело вёл себя в бою, а самое главное — лучше всех остальных умел использовать пространство вокруг себя. Пальцы почувствовали что-то холодное, и Антону не важно уже было, что это, хоть у него и были догадки. От одного удара ему на земле удалось увернуться, и тот прошелся по касательной, от второго он закрылся рукой, и храни Господь Диму Пастушева за его ублюдский вкус в одежде, потому что кто ещё будет в тридцатиградусный день носить толстенные спортивные штаны, за которые можно будет ловко схватиться? Прорычав от боли или злости, или от всего сразу, Антон подтянулся вверх. Парень сверху в боязни остаться без штанов схватился за них на поясе, попутно вскидывая ногу, дабы стряхнуть с неё Шастуна. Это вкупе с прилетевшим Антону сбоку чуть ниже рёбер ударом ноги, который, к тому же, пришёлся заодно ещё и по суставу Пастушева нечаянно, поддало Антону некого подъёма. Его было достаточно, чтобы одна из ног Шастуна проскоблила по земле, вывернулась и неуверенно, но ощутимо встала на песок, пока свободная рука тянулась за штаны оппонента.       Антон окончательно убедился, что никто из трёх его противников не знает, что они делают, и не имеет абсолютно никакого плана, в отличие от него самого. Будь они умелее, он бы уже мог валяться здесь в крови и отключке. Будь они хоть совсем чуток умнее, то могли бы и выбить из второй руки Антона подобранную в секунду с земли бутылку. Они могли бы заломить эту руку, не давая выбраться. Они могли бы сделать что угодно, их, в конце-то концов, трое. Но никто из них не привык думать в драке, поэтому его приподняли за рубашку, чтобы снова начать бить. Тогда занятая так на счастье пришедшей бутылкой рука Антона совершила резкое и элегантное движение вперёд наотмашь.       Послышался характерный звенящий стук, и Шастун знал по себе — это было больно. Один из них упал на землю, скорее, оглушенный болью в голове, но не вырубленный. Это заставило оставшихся двоих замешкаться. Антон же таких ошибок себе не позволял. Он отступил назад, дёрнул туда же рукой под определенным углом, и громкий звук прорезал слух. Антон тут же выставил перед собой свой букет из одной стеклянной розы, посвистывая дыханием и скалясь. От боли и страха, если быть честным, но выглядело угрожающе. На соседнем от них участке на звук подорвалась собака, заливаясь лаем через забор. Всё это напрочь отбило у остальных желание продолжать бой, а когда он дёрнулся вперед с этой розочкой, его приятель и сам Дима Пастушев сорвались с места. Вслед Шастун услышал от него удовлетворительное «бля, он ёбнутый». Да, он, наверное, такой. Но уж лучше так, чем в крови с пробитой головой. Это Антон тоже выучил очень рано. Третий парень криво поднялся на ноги под уставший свист рта Шастуна. Когда глаза его сфокусировались на Антоне и розе в его ладони, а после увидели, что друзей его уже давно рядом нет, он быстро принял решение улететь прочь. Антон пару секунд ещё посмотрел ему в спину, пока тот не скрылся из виду, а после расслабился.       Он прикрыл глаза, тяжело дыша и жмурясь. Больно. Антон ненавидел эту боль. Он не знал, за что ему постоянно приходится её получать. Он, чёрт возьми, ненавидит драться, всегда ненавидел. Почему тогда ему приходится это делать?..       Немного ныла щиколотка. Должно быть, он её потянул как-то. Весь живот ожидаемо горел огнем. Хорошо, конечно, что по рёбрам не попали. Не хватало ещё этих проблем перед отъездом. Уже чувствовалось, как скула наливается и распухает. Всё ещё стараясь отдышаться, он прижал предплечье руки, в которой лежала разбитая бутылка, к своему животу. «Ещё и бутылку подобрал — совсем как маньяк», — думал он с крохотной долей испуга где-то внутри.       Антон ненавидел, когда приходилось доходить до таких крайностей. Просто помахать в воздухе кулаками — это ещё ладно, но вот принести кому-то реальный физический урон казалось для него ужасным грехом, на который он не готов был пойти. Антон согласен был драться в качестве обороны, а не в качестве нападения, и как раз сильные увечья не являлись по его морали частью самообороны.       Оглядел себя. Господи, весь в грязи, в пыли. Нет, сам постирает, когда придёт. Не будет заставлять бедную мать делать это в очередной раз. Крови нет, значит всё отойдет и с мылом. Собака продолжала надрывно лаять за забором, уже подключая к себе и остальных, что жили рядом. Не желая оставаться виновником этого собачьего оркестра, Антон вздохнул с тихим стоном, посмотрел вокруг. Тихо и аккуратно, потому что всё тело ныло, он подошёл к забору и нагнулся, подбирая в ладонь остальные осколки от разбитой бутылки, что остались в траве. Выпрямился, кряхтя, и поплелся в сторону дома, выжидая на пути ближайший мусорный бак, чтобы бросить туда стекло.       Когда Антон потянул за самодельный шнурок в двери, что был спрятан за кустом шиповника, калитка открылась. Пёстрая дворняга Айва на цепи поднялась на свои четыре лапы, виляя хвостом и вывалив язык по-привычному, будто улыбаясь пришедшему. В обычной ситуации Антон бы обязательно подошел и потрепал по голове. Сторожевая собака, конечно, из Айвы, как из Антона депутат. Зато кур с индюками шпыняет отлично. Но сегодня Антон не подойдет, поэтому он просто закрыл за собой калитку и пошёл по тропинке к дому, через силу улыбнувшись собаке, всё ещё ожидавшей, что её погладят. Хотя, думалось Антону, она, наверное, тоже уже привыкла. Зайдя внутрь, он еле как стянул с себя кеды, наступая на пятки. Мама суетилась где-то внутри дома, попутно разговаривая сама с собой.       Антон остановился посреди сеней. Изначально он хотел снять с себя грязную одежду и отнести её в сторону конюшни, чтобы мама не увидела. Потом бы он просто постирал её и всё. Но теперь ему это показалось не очень хорошим планом. Домашняя одежда у него внутри дома, там, где мама и бабушка, тут ему переодеться не во что. Антон задрал нижнюю часть футболки вверх. Конечно. Всё уже покраснело, тут кровоподтёк, там второй, рядом третий. Он уверен, на ногах и руках всё примерно так же. Ну уж нет, идти к маме раздетым в таком виде он не согласен. Да и вопросов по поводу одежды не избежать. Ладно, пускай. Он с виноватым видом двинулся внутрь.       Мама складывала вещи по сумкам, что-то собирала в пакеты. Когда Антон показался на пороге, чуть ли не роняя с себя пыль, она подняла на него взгляд, замирая. Он ещё даже понятия не имел, как он выглядит, поэтому лишь догадывался, что мать сейчас могла видеть в свету лампы на потолке. С секунду она стояла молча, и даже бабушка, должно быть, на кровати зашевелилась, недоумевая, почему дочь резко перестала болтать.       — Господи! — завопила мама Антона, бросая из рук все пакеты и подходя к нему. Сначала она снова замерла в полуметре, разглядывая испачканную одежду, но после подняла глаза на его лицо, а точнее, на разбитую щеку. — Ты опять? — она взяла в ладони его подбородок, сильно потянувшись вверх до его роста, после чего покрутила его голову из стороны в сторону, разглядывая ущерб. — Да когда же всё это кончится? — женщина прекратила мять его щеки и опустила руки, упирая их в бока. Антон стыдливо опускал голову, не желая пересекаться с ней взглядом. — А одежда!       — Мам, я постираю, не переживай, — робко заверил её Антон.       — Да ну тебя! Постирает он, — не прекращала она сетовать, двигаясь к сеням и меняясь с сыном местами. — Не порвал хоть?       Антон замялся.       — … не знаю, — неуверенно ответил он. Услышав, как мать набирает воздуха чтобы или вздохнуть от души, или начать ругаться по новой, он поспешил добавить: — Не знаю, я не смотрел.       — Беда с тобой, да и только! — она всплеснула рукой, ударяя ладонью о бедро. — Снимай давай, я постираю.       — Мам, да я постираю, не надо!       — Давай, давай, снимай, я сказала. Мне всё равно пару вещей простирнуть надо было. А ведь я ещё тебе хотела эту рубашку с собой положить, — закончила она с укором.       Антон опустил голову, смотря на носки.       — Хорошо, я сниму и принесу во двор к тазикам, — тихо подчинился он, но продолжил стоять неподвижно, не раздеваясь.       Мать на секунду замолчала, сразу подозревая что-то.       — Щека — это всё? — имела она в виду опухшую половину лица Антона.       — Да, только щека.       — Врёшь?       — Вру.       Она лишь вздохнула и помотала головой, пройдя до дивана.       — Беда, ой беда… — она кинула на стол рядом с сыном его домашние вещи. — Переоденься и приноси. И бабушку своим видом не пугай.       Антон взял в охапку свою одежду, думая, что как раз бабушку его драки пугают куда меньше.       Переодевшись в чистое и отнеся потрепанную одежду в сказанное место, а также предварительно удостоверившись, что он правда ничего не порвал, Антон пошёл дальше по дому вглубь. Комната, в которой находилась бабушка, была в самом конце. Как и обычно, оттуда не было звуков: вечером та редко смотрела телевизор, больше читала книги или вязала. Антон помнил, как ещё совсем недавно она довольно активно занималась с мамой хозяйством, а ещё раньше инициативно ходила с дочерью к директору по поводу очередных драк внука. Но в последние пару лет здоровье её сильно ухудшилось. Теперь она редко вставала с кровати. Порой маме или Антону приходилось помогать ей ходить до туалета. Антон сколотил ей специальную лестницу, чтобы легче было туда добраться. Вообще, с момента, когда бабушка перестала быть в полной мере дееспособной, количество работы по дому на Антоне сильно увеличилось. Стоит ли говорить, что когда с восьми утра ты готовишься к экзаменам в девятом классе, в три часа дня ты наконец вываливаешься из школы голодный и злой, идешь покурить за угол, а тебя там поджидают, чтобы переломать тебе ноги и руки за то, что ты там что-то кому-то не так сказал, да вдобавок ещё и дома тебе необходимо починить дверь, убрать у коров и поругаться с гусями, нервы начинают сдавать очень быстро? Но он понимал, что мама и так берёт на себя добрых восемьдесят процентов всех забот, поэтому старался держаться крепко. Каково им с бабушкой будет теперь, когда он уедет на целый год, он даже представить не мог. Конечно, мама уверяла его, что она справится, что попросит соседа дядю Васю, если нужно будет что-то сколотить или починить, но Антон-то знал, что потеря единственного мужчины может быть фатальна для хозяйства, держащегося на одной паре женских плеч.       Антон шёл тихо, чтобы не разбудить бабушку, если она вдруг отдыхает. Половицы немного скрипели под его весом. Громко тикали старые часы. Когда он поднимал голову вверх, на него смотрели картины, развешанные на стенах. На них были изображены поля, которые были в километре от их родного поселка. Утренние туманы над рекой. Собака, сидящая на опушке в лесу. Мало кто обращал внимание, что эта собака как две капли воды похожа на их домашнюю Айву. Многие, кто был у них в гостях, постоянно спрашивали, откуда у них вдруг берутся такие восхитительные картины. Мама по настоятельной просьбе всегда говорила, что это её племянница посылает им из города. Антон, конечно, знал, что его двоюродная сестра, пожалуй, рисует ещё хуже, чем это сделала бы сама Айва, но настойчиво запрещал кому-либо рассказывать, что это его рук дело.       Он рисовал столько, сколько себя помнил. На листочках, на салфетках, на песке, на маминой простыне, за что получал потом по лбу ковшиком. Бабушка всегда страшно досадовала, что в их поселке нет художественных школ. Мама тогда возражала, что она должна радоваться тому, что есть обычная общеобразовательная, да ещё и довольно неплохая. Но бабушке это приносило мало облегчения. Она ходила к тёте Тамаре, что активно и довольно часто вместе со своей дочерью ездили в ближайший город продавать лаек, разведением которых они занимались, и просила у этой самой дочери (которая Антону, к слову, в детстве очень сильно нравилась, поэтому ситуация казалась ему вдвойне неудобной) купить ей для «собственных нужд» немного красок и холстов с парочкой карандашей. Антон, конечно, достойно справлялся и обычным углём из печки, что был потвёрже, но безусловно за такую заботу со стороны бабушки всегда был безгранично благодарен.       Он не знал, почему ему так нравится рисовать. Просто когда в перерывах между зубрежкой задач про скрещивание кроликов на биологии и кормлением этих самых кроликов у себя дома ты берешь простой листок бумаги и старый карандаш, что остался ещё, кажется, от отца, а затем выводишь на листе пенёк, будку Айвы, немного покосившуюся от возраста, может, даже этого самого кролика, то кажется вдруг, что нет никаких иных забот. Ты видишь красоту в самых простых вещах, хоть в листе лопуха, и переносишь это на бумагу, и почему-то резко всем остальным тоже становится понятно, что это не простой лист лопуха, а нечто прекрасное. Даже маме, которая обычно терпеть эти лопухи не могла и ругалась на них с утра до вечера за то, что растут где не надо. Антон любил этих дурацких кроликов, любил маму с бабушкой, любил свою собаку, поля в километре от поселка, поэтому он рисовал это. Антон всегда рисовал то, что он любил. Потому что он, чёрт возьми, правда любил все эти вещи, и они казались ему прекрасными. И он рисовал их, чтобы другие тоже могли увидеть его глазами и тоже, как и он, полюбили. Сложносплетённая логика, но проста, если вдуматься. Ею всё и объясняется.       Разве что, Антон очень боялся, что об этом узнают. Однажды, когда он был ещё маленький, классе в четвёртом, он задумался на уроке математики, наклонился на кулак и стал выводить на полях в тетрадке какие-то завитульки, которые потом превратились в косолапого медведя, в корову Зою у него дома с забавным пятном на попе, в мак с бабушкиной грядки. Он помнил это, как будто это произошло вчера. Учительница заметила это и отобрала у него тетрадь. Потом развернула, показала всему классу и прилюдно наругала, поставив замечание о поведении в дневник. Многие одноклассники подняли его на смех, и Антон помнит, что жутко испугался. В тот день он прибежал домой, запульнул эту тетрадь в печку и потом ещё очень долго плакал в хлеву, пока телёнок отчаянно лизал ему ухо. Как было объяснить тому, что за безобидный рисунок его мамы на полях в тетрадке Антона обсмеял весь класс? Так он потом ещё и двойку получил за то, что сжёг тетрадь с необходимыми примерами. Бабушка была в ярости. Правда, ярость её никаким образом не могла повлиять на одноклассников, которым по какой-то причине ещё долго казался смешным тот факт, что Антон рисует. Слава богам, конечно, что они потом про это благополучно забыли, а Антон и не напоминал. Он даже на уроках рисования старался специально делать каляки-маляки из детсада, а потом со спокойной душой получать за них заслуженные тройки к величайшему недоумению мамы с бабушкой. Рисование в школе выходило у него худшей оценкой в четверти. По правде говоря, если сейчас Антон вспомнит эти рисунки на полях в той злополучной тетради, то и медведь был хорош, и Зоя похожа сама на себя, а мак так вообще был замечательный. Он сейчас-то не всегда нарисует такие. За что он заслужил стать в тот и последующие дни посмешищем, ему до сих пор было непонятно. Правда, с тех пор он держит своё увлечение в секрете. Ему как будто кажется это чем-то стыдным и неправильным, хотя логичной причины этим чувствам Антон найти не может.       Порог тихо скрипнул, когда Антон выглянул из-за косяка в комнате бабушки. Она лежала под одеялом, тихо дышала, держа неподвижные спицы на своей груди. Антон хотел было так же тихо вынырнуть обратно в коридор, чтобы не мешать ей дремать, но вдруг услышал:       — Заходи, Антошка, не стесняйся.       — Ты не спишь? — негромко спросил Антон, аккуратно проходя в небольшую комнату.       — Да куда мне спать? Присаживайся ко мне на краешек вот здесь, — она немного подвинулась, чтобы полуприсесть, и похлопала ладонью по краю своей кровати. — Твоя мама так визжит, что наши поросята обзавидуются. Тут не поспишь.       Антон усмехнулся. Это сразу отдалось болью в щеке. Шутить шутки над мамой, пока та не слышит, было их любимым совместным занятием. Он присел на старый матрас, и кровать тихо скрипнула.       — Опять дрался? — абсолютно спокойно спросила она.       Антон кивнул головой с тихим «угу».       — Опять не ты начал?       Такое же «угу».       Она тихо вздохнула, но не как мама. Мама больше переживала, что Антона могут сильно покалечить, сделать инвалидом, что у него из-за поведения могут быть проблемы с учёбой. Бабушка же в своем вздохе больше расстраивалась, что ему вообще почему-то приходится проходить через такое. Она вырастила двух дочерей и сына, но всё равно говорила, что никого добрее и покладистей Антона в её роду она не знала. Самому ему было очень стыдно не оправдывать её ожиданий.       Он поднял голову и посмотрел перед собой. Бабушкино окно выходило на большой цветник, выращенный некогда ею самой. С этой стороны вставало солнце, и трудно сказать, сколько раз Антон рисовал вид из этого окна. И углем, и маслом, и акварелью. По этой причине бабушка часто высказывала инициативу переселить Антона в её комнату, чтобы он мог рисовать тут хоть весь день. Но мама отказывалась от этого. Рядом с окном стоял маленький стол, на котором лежала хлопковая резная салфетка и небольшой кусок холста, прикрепленного к фанере, на котором был изображен Антоном портрет бабушки пару лет назад. Это был хороший портрет, Шастуну не стыдно было, что именно он стоит у бабули на столе.       — Что делал сегодня?       — Просто гулял. Через три улицы какая-то толпа приехала, прикинь? Машин пять стоит. Музыка, все дела.       Бабушка призадумалась.       — Через три улицы… Так это, поди, Муратовы?       — Не знаю, — Антон пожал плечами. — У них дом ещё такой, из красного кирпича, странный.       — Из красного кирпича? Так, знай, Муратовы и есть, — она помолчала, а потом махнула ладонью. — А, я там сколько времени уже не была. Где мне знать? А мама сказала у тебя во сколько завтра поезд?       — В три четырнадцать уходит электричка.       — А по погоде что?       — Ну, птицы высоко летают.       — Ну значит хорошо тебе в путь будет, — подытожила бабушка и успокоилась.       Антон кивнул. Они посидели в тишине ещё немного. В комнате у бабушки всегда под вечер был прохладный ветерок, поэтому после дней, как этот, Антон проводил здесь время перед сном.       — Слушай, Антошка, — заговорила вновь бабушка. Антон внимательно посмотрел на неё. — У меня вот тут в шифоньере, где бельё лежит, — она указала рукой на свой старый шкаф. — На нижней полке. Там руку вглубь просунь — найдешь коробочку. Я туда деньги кладу на похороны. Ты достань, возьми оттуда тысячу. Или две можешь взять.       Антон нахохлился в возмущении.       — Бабуль, ну ты чего такое говоришь? Ничего не буду брать.       — Это тебе на материалы, — тут же настойчиво запротестовала бабушка.       — Мне мама денег положила уже, не надо мне ничего!       — Да каких мама тебе там денег положила? — негодовала она. — Ты когда в городе-то был? Ты там одну булочку в магазине купишь, и вот твои деньги. А это я на материалы даю.       Антон надулся и уперто сложил руки на груди.       — Всё равно ничего не возьму.       Бабушка выдохнула недовольно и уставила свой взгляд ему в район уха.       — Значит я сама встану и сама возьму.       Антон раздраженно прорычал и поднялся с кровати, подходя к несчастному шкафу. Он нащупал в глубине него шкатулку, достал и передал бабушке с недовольным выражением лица. Она неспеша достала оттуда две купюры. Антон посмотрел на неё красноречиво. Она протянула ему шкатулку.       — Убери на место.       Антон просто стоял. Потом потянулся вперед и из двух купюр в её руке взял только одну. Теперь пришла очередь бабушки недовольно смотреть на внука. Она настойчивей подала ему вторую. Он помотал головой. Тогда она к его неожиданности быстро присела на кровати и засунула ему купюру в карман домашних шорт. Антон опять простонал, поняв, что тут дальнейшие действия бесполезны, поэтому просто забрал у неё шкатулку и положил на место. Бабушка снова похлопала по кровати. Антон сел.       — Нет, ты садись поближе.       Он подвинулся. Бабушка положила ему свою прохладную ладонь на запястье и заговорила чуть тише.       — Ты не сердись на меня, Антоша. Я ведь как лучше хочу, — Антон вздохнул. — Ты вот что послушай. Ты в городе будешь жить — ты рисовать не забывай только, ладно? Будешь маме фотографии присылать своих рисунков, она мне покажет. Да и вообще, зачем тебе эта физика, химия? Тебе же не интересно, — она отчасти, конечно, была права. — Попробовал бы картины свои чудесные продать. В музеях вон какую ерунду покупают за миллионы. Как телевизор ни включу — всё хочется туда пульт кинуть. Неужто твои не купят?       Этот разговор бабушка Антона заводила много раз, и каждый из них Антон был принципиален. Он твердо решил, что это останется его мечтой и ничем более. Та продолжила:       — И попросить тебя ещё хочу. Можно? — здесь Антон внимательно прислушался, когда та понизила голос. — Ты когда к нам летом на каникулы приедешь, привези мне своих самых красивых работ, ладно? Я понимаю, что там, как у нас, лугов таких нет, но ты-то всегда найдешь, что красивое нарисовать. Хорошо?       Антон убедительно кивнул.       — Обещаешь?       — Обещаю.       Бабушка улыбнулась ему и сложила руки на груди. Антон улыбнулся ей в ответ и встал с кровати, выходя из комнаты с тихим «отдыхай».       Мама опять хлопотала в гостиной, что-то перечисляя себе под нос и загибая пальцы. Антон почти бесшумно показался в проходе позади неё, останавливаясь прямо там, но женщина всё равно каким-то образом почувствовала его присутствие.       — У тебя паспорт где? — спросила она, не оборачиваясь.       — Я все документы в рюкзак сложил, — ответил ей Антон, обводя пальцем место на бедре, которое завтра посинеет и будет жутко болеть.       — Точно все сложил?       — Да что их там, больно много, что ли? Самое главное точно взял. Остальное, если что, сфотографируешь и отправишь мне.       Мать наконец повернулась к нему лицом. Она сама по себе всегда была достаточно суетливой женщиной, но в подобные моменты, как сейчас, казалась особенно взвинченной. Антону она тогда напоминала хорька, который без остановки бегает по клетке с бешеным видом.       — А учебники?       — Не переживай, мам, я всё сложил в рюкзак себе. Все учебники и прочие принадлежности — всё там, — он махнул рукой, отталкиваясь от косяка плечом и делая пару шагов вперед, вставая теперь в гостиной недалеко от матери.       Женщина стояла молча, кусая ноготь на пальце, и, судя по пустому взгляду сквозь пол, активно размышляла у себя в голове. Антон тоже стоял тихо напротив неё, ожидая результата её размышлений.       — Ладно. Если что, завтра до трёх будет время — вспомним, что забыли.       — Вот и правильно, — согласился с ней Антон, кивая головой, а после прошагал вперёд и присел на стул.       Они оба пересеклись друг с другом взглядами, смотря в глаза некоторое время. Антон видел, что мать подуспокоилась. Её недлинные волосы были собраны в пучок, из которого всё равно частично выпадали, что казалось ему забавным. Так она напоминала ему телепузика. Мама кратко вздохнула, уводя взгляд на несколько сумок, которые весь день сегодня нещадно набивала вещами. Под таким углом морщины на её лице виднелись сильнее.       — Вы точно справитесь без меня? — эта мысль, всё же, не давала ему покоя и жужжала в голове тем сильнее, чем ближе подбиралось время отъезда. Он сильно переживал по этому поводу. Мама снова посмотрела на него.       — Да справимся, куда денемся? — она подошла к нему и встала сбоку, аккуратно проводя ладонью по спине. — В любом случае, Антон, ты не виноват, что у меня одним единственным сыном родился. Что мне теперь, вечно тебя тут держать, как девицу в темнице? Ну уж нет. Тем более, бабушка болеет, сам понимаешь. Ты нам нужнее будешь в городе. Выучись хорошо, дальше в институт, — Антон смиренно кивнул головой. — Да и тут забот сколько. Занятий мне найдется и без тебя, — она замолчала на секунду. — Айвочка только, наверное, сильно скучать будет…       Антон усмехнулся здоровой половиной лица.       — Знаешь мам, — он поднял на неё глаза, — ты мне этим вообще легче не делаешь.       Мама рассмеялась вместе с ним, обняла его голову и прислонила к своему боку, гладя волосы. Антон зашипел от боли в щеке. Женщина тут же отпрянула от него.       — Ой, тьфу ты! — плюнула она, поднимая его сморщенное лицо за подбородок и снова рассматривая увечья. — Ну вот и чего ты такой красивый в город поедешь? Как уголовник какой-то.       — Да ладно, быстро заживёт, — успокоил её Антон.       — Да уж понятно, — она отпустила его лицо. — Плавали, знаем, — Антон потянулся в шее, немного разминая и её, и щеку. — Ты давай, спать шуруй. Нечего тут с синяками шататься. Завтра пораньше встанешь.       Антон кивнул головой.       Решение отправиться в десятый класс в городе было принято давно и за него. Не то чтобы он, конечно, был против. Сам прекрасно понимал, что он — единственная надежда их небольшой семьи. Высшее образование ему было необходимо: так решила мама. Антон лучше многих понимал естественные науки, что в настоящее время сильно ценилось, поэтому возможностей перед ним не так много, но открывалось. В их местной школе десятые классы уже давным-давно не набирались, а потому ещё пару лет назад мама придумала план. Вторая дочь бабушки, мамина сестра — тётя Марина, — с молодости жила в ближайшем к их поселку городе со своей дочерью Оксаной, которая была на год младше Антона и тоже, безусловно, училась в школе. После окончания Антоном девятого класса и успешной сдачи экзаменов они вместе с мамой и тётей Мариной пошли на собеседование по набору в десятый класс этой самой школы. Взяли Антона удивительно быстро, что оставляло сомнения насчёт уровня, раз спрос на старшие классы там не заоблачный. Но тут, конечно, странно рассуждать о престиже, когда альтернатив особо и не было. Они с мамой и бабушкой, в принципе, были рады, что им вообще удалось всё так организовать. Теперь Антон на время учебы должен был переехать в квартиру к тёте Марине и своей двоюродной сестре. Шастуну, конечно, было не очень удобно, что он вынужден просить о таком одолжении, но обе они быстро заверили его, что ничего страшного в этом нет. Старший брат Оксаны всё равно около года назад съехал с этой квартиры, а потому комната его пустовала, будто так и ожидая там Антона. Уезжать ему предстояло завтра, и он уверял маму с бабушкой, что всё просто тип-топ, что он обязательно справится, и переживать у них причин нет. На самом деле Антон сильно волновался.       Здесь, в посёлке, он жил с самого своего рождения. Он знал здесь каждый камень, каждую улицу и каждую рожу. Также знали и его. Его образ странного и тихого парня складывался сам собою уже со времен детского сада, а как только дело дошло до школы, к этому образу добавился ещё и тот факт, что просто так к нему докапываться не стоит. У них здесь принцип был довольно простой: помахать кулаками ради забавы и разойтись. Высокой морали в общении здешней молодёжи не было испокон веков. Когда вокруг нет ничего, кроме кустов и деревьев, небольшого продуктового и старого советского клуба, возможность помериться силой и умениями в рукопашном казалась вполне интересным времяпрепровождением. Это было уже сложившейся традицией, которой все безропотно подчинялись. Присутствовали тут, конечно, и исключения из правил. Их школа большая, на несколько поселений, и Антона знал каждый идиот. Вечно себе на уме, мало говорит, не кичится статусом или побрякушками. Его эти вещи будто никогда и не интересовали вовсе. Причина была, на самом деле, простая — Антону было страшно. Он был ужасно чужой в этом обществе его сверстников. Давней раной ныла обида за высмеянную любовь к рисованию, и уже тогда он понял, что его отличие от остальных никто здесь не воспримет, как нечто нормальное, а потому старательно держался подальше от любого рода компаний. Антон просто хотел спокойно жить и учиться, потом приходить домой, играть с Айвой и садиться рисовать, но об этом, разумеется, никто знать не мог. За такое безразличное отношение к их устоявшейся системе кто-то уважал его, и с этими людьми Антон даже порой общался в довольно дружелюбной форме, кто-то сильно не любил. Зато все знали одно — он один, потому что он может себе это позволить. Кулаки при надобности решали всё, и опытным путём было понятно, что они у Антона работают без перебоев. Таким образом, оставить его в покое было гораздо проще, чем пытаться безрезультатно подгонять под привычные традиции. Так дела и шли всю сознательную жизнь Антона.       Теперь расклад дел менялся. Он знал, что с минуты на минуту отправится в большой город, о жизни в котором он не знает практически ничего. Антон думал — каково это? Наверняка для тех, кто живёт там, крутить друг друга в бараньи рога ради веселья будет сродни дикости. А вдруг у него наконец появится возможность спокойно быть тем, кто он есть, и за это его никто не будет осуждать? Хотелось уже забыть все эти осточертевшие физиономии, шатающиеся по округе бесцельно каждый день. Если так, то Антон ждал момента прибытия с огромным нетерпением.

***

      Затаскивать тяжёлые сумки на пятый этаж при сломанном лифте — дело, конечно, поганое. Но они хотя бы не лягаются, как козы, или не кусаются, как гуси, а по весу примерно то же самое. Так что и на том спасибо.       Тётя Марина показала ему мельком его новую комнату на эти два года и самозабвенно пошла заниматься своими делами. Не самый тёплый из приёмов, но жаловаться было кощунством. Честно, жаловаться было правда не на что. Антон только убедился в этом, когда скинул сумки в этой самой комнате, некогда принадлежавшей старшему сыну тёти Марины. По размеру она была даже примерно больше, чем у него дома. Голые стены, покрытые обоями, небольшая кровать, письменный стол, настенный турник над дверным проёмом и миниатюрный шкаф рядом. У Антона всё равно из вещей-то было полторы футболки и штаны на все времена года. Что такого мать могла напихать в сумки, которые он вёз на своем горбу с вокзала, он понять не мог. На старом полу было немного пыльно, и кое-где виднелись следы от каких-то коробок или чего-то другого, которые, видимо, убрали из этой комнаты перед приездом Антона. Два брата-стула стояли у стены, но, несмотря на проделанную дорогу, присаживаться Антону совсем не хотелось. Он около пяти часов провёл в электричке, и благо эта электричка не считается регулярной, поэтому народу в ней было не так много, что позволило Антону пройтись без зазрения пару раз по вагону туда и обратно, постоять в тамбуре и на несколько минут безалаберно положить свои длинные ноги на сиденья напротив. Он подошёл к окну и раздвинул шторы. Вид из окна девятиэтажного дома бил контрастом с тем, что лицезрел Антон у себя каждый день, когда просыпался. Непривычно было летом не видеть цветников, ярких полянок, слышать оглушительное пение птиц. Здесь вообще было удивительно тихо, и это первое, на что Антон обратил внимание. Квадратный по форме двор, по контуру которого шла дорога, а по периметру дороги всё было усеяно автомобилями самых различных цветов и марок, будто саранча налетела на урожай. В самом центре двора была дырявая лужайка. Она напомнила Антону поеденное молью одеяло: трава тут и там была усеяна проплешинами. Кое-где всё так же безответственно стояли машины в трёх сантиметрах от лавочек. Под двумя одинокими липами виднелись облупленные остатки железных прутьев, что, как Антон предположил, являлось старой детской площадкой. Лицо облезлой витой рыбки с непонятной целью указывало на близлежащую мусорку, у которой, видимо, не было дна, и всё её содержимое просто падало на землю. В центре лужайки стояла небольшая детская площадка нового образца, правда, о том, что она новая, говорили только вырвиглазные цвета. В остальном же она всё равно выглядела потрепанной жизнью. И пустая бутылка рядом. И серые панельные дома. Всё.       «Приемлемо», — подумал Антон и похлопал ладонями пару раз по подоконнику, отходя по итогу назад от окна.       Первым делом он сходил и помыл руки, затем заглянул на кухню к тёте Марине, чтобы поблагодарить её за оказанную помощь ещё раз, но та увлечённо беседовала с кем-то по телефону, поэтому просто кивнула ему и продолжила разговаривать, и тогда он удалился обратно в коридор. В самом конце его, дальше туалета с ванной и кладовки, была ещё одна дверь, плотно закрытая. Антон тихо прошёл до неё и остановился, прислушиваясь. Из-за двери не было слышно никаких звуков, и тогда Шастун, не торопясь, приподнял руку и негромко постучал костяшкой пальца по ней пару раз.       — Я без трусов! — послышалось с другой стороны двери.       Антона это ощутимо смутило и сбило с толку, и он нахмурился, округлив глаза. Но тут же голос за дверью добавил:       — Да шучу я, заходи.       Антон закатил глаза и надавил на ручку, проныривая внутрь, после чего бесшумно закрыл за собой дверь.       Оксана сидела за компьютером, подогнув под себя одну из своих тонких ног, и оценивающе оглядывала вошедшего брата. Спустя пару секунд она изрекла:       — Тебе не надоело драться? — намекала она на синюю скулу Антона.       — Тебе не надоело жить в свинарнике? — мотнул он, в свою очередь, головой в сторону пакетов из-под каких-то чипсов и печенья у неё на столе.       — Нет, не надоело, — вякнула она и встала со стула. Антон чуть нагнулся, чтобы та могла положить руки ему на плечи, и после этого крепко обнял её. — По скайпу не было понятно, каким огромным ты стал.       — Просто нужно приезжать почаще, — ответил он ей, когда они разорвали объятия.       — Ага, я, по-твоему, ненормальная пять часов куда-то ехать?       — Даже ради меня?       — Больно ты мне нужен, — она села обратно на свой стул в ту же позу и немного покрутилась. Антон присел рядом на её мягкую кровать.       Он любил Оксану. Сын тёти Марины был сильно старше его самого, поэтому общение у них никогда особо не завязывалось. А вот с её дочерью совсем наоборот. У самого Антона не было ни братьев, ни сестёр, поэтому общаться хоть с кем-то подобного рода ему всегда жутко хотелось. Разница в чуть больше чем один год шла на руку ему, и разговор с Оксаной обрастал общими темами. Они с тётей Мариной крайне редко приезжали к ним, едва ли раз в год. В остальное время они общались по интернету. После завершения таких звонков Оксана с Антоном ещё долго болтали наедине через голосовые сообщения. У той всегда находилось что рассказать, а Антон обожал слушать. Порой у него правда возникало удивительное ощущение, что у него есть родная младшая сестра, и это делало ему отчего-то очень приятно.       Оксана сползла вниз на своем стуле, и большая култышка у неё на голове упала чуть ли не на лоб. Антон тоже расплылся на розовом пушистом покрывале, упираясь плечом и здоровой щекой в стену с какими-то цветочками. Плюшевый медведь пришёлся очень кстати в районе поясницы.       — Чё делать будешь? — спросила она лениво, одной ногой толкаясь от пола и покручиваясь на стуле из стороны в сторону.       — Не знаю. А ты? Есть планы на оставшуюся неделю?       Оксана сначала задумалась, а потом опустила уголки губ вниз, мотая головой.       — Если честно, никаких. Это лето опять прошло унылей некуда. Оля, моя подруга, укатила на шашлыки. Я думала просто проспать всю эту неделю.       — У меня, если честно, из одежды почти ничего нет. От кед, вон, в которых я приехал, — он лягнул ногой в сторону коридора, — вообще скоро только шнурки останутся, — Оксана внимательно смотрела на него. — Мама дала мне денег для этой цели. Я надеялся, ты сможешь сводить меня куда-нибудь, чтобы мы прикупили мне пару-тройку вещей.       Девчонка немного взбодрилась.       — Это можно устроить. У нас тут недалеко есть ТЦ-шка, в которую мы могли бы сгонять.       — Вот и отлично, — Антон скатился по кровати ещё больше. — Заодно покажешь мне хотя бы район, а то я ведь вообще не ориентируюсь.       — Да хоть весь город, — заверила его Оксана. — У нас всё равно есть ещё неделя и никаких дел. Только это уже завтра, а то сегодня поздно. Да и мне уже лень.       — Без проблем, — согласился Антон. — Я бы хоть с утра завтра отправился.       — Ну это ты загнул, — Оксана помотала головой. — Я проснусь только часов в одиннадцать, если не позже, — Антон удивленно вскинул брови, хоть и знал, что та спит до обеда в свободные от школы дни. — Вот где-то в час, когда я окончательно проснусь, и отправимся с тобой в тур по городу. Будем вместе шататься, пусть все думают, что ты мой парень, — она довольно улыбнулась.       Антон хрюкнул.       — Ты видела моё лицо?       — Ну и что? — невозмутимо ответила она. — Зато ты вон какой здоровенный, сойдешь за двадцатилетнего задохлика. Потом я приду в школу, и все меня спросят «Бли-ин, Оксана-а, как ты нашла себе двадцатилетнего мужика-а»…       — А ты такая «инцест — дело семейное», — закончил за неё Антон с полуулыбкой.       — Фу, дурак, нет, — отмахнулась от него Оксана. — Я просто так загадочно улыбнусь и скажу, что «счастье любит тишину». А про синяки твои вообще скажу, что ты меня от армян отбивал, которые мне из машин постоянно «кс-кс» делают.       Антон хрюкнул ещё раз и помотал головой. Они помолчали немного. Шастун потёр брови пальцами.       — Слушай, — заговорил он, — а ты никого не знаешь из моих нынешних одноклассников?       — Хм… — Оксана почесала макушку карандашом со стола. — У Оли парень, конечно, в параллели того года учился. После девятого ушёл в какую-то шарагу, я хз. Могу у неё спросить, — Антон устал лежать и сел на кровати, упираясь ладонями в края. — А вообще, на сайте школы можно посмотреть списки. Я, пожалуй, прямо сейчас это и сделаю, — на этом моменте она повернулась на своём стуле лицом к компьютеру, скрестила пальцы, потягиваясь в руках, и затем начала клацать по клавиатуре.       — Было бы замечательно, — тихо сказал ей Антон. Сидеть на кровати ему не понравилось, и он лёг обратно на медведя.       Оксана долго листала что-то на сайте в поисках нужного. Потом нашла необходимый документ, изучала и его.       — Слушай, ну я вот смотрю — тут в основном из тех, кого я знаю, все наши после девятого, — она продолжила изучать списки, не оставляя Антона с большим количеством полезной информации на руках, но тихое и протяжное «бля-я…» из её уст заставило и без того напряжённого Шастуна насторожиться.       — Что такое? — тут же поинтересовался он.       — Да блин, тут… — она продолжала внимательно читать список, после начиная вполголоса называть какие-то фамилии под нос, больше говоря, наверное, сама с собой. — Доброхотов, Костеша, Попов, Суховцев… Я надеялась они уйдут в какое-нибудь сраное ПТУ. Нет, ладно этот намазанный, он понятно почему в десятый пошел, но эти-то трое додиков что тут забыли…       — А что не так?       Оксана наконец повернулась к нему со странным выражением лица, в котором отражались и досада, и какая-то обеспокоенность.       — Так тебе капец как не повезло, Антон, — он внимательно посмотрел ей в глаза. — Костеша… — она постаралась объяснить, — Тимофей Костеша, его у нас на районе каждая псина знает. Мне кажется, все учителя молились, чтобы он свалил после девятого и вообще никогда не возвращался. Такой отбитый уголовник.       — Уголовник?       — Ну, — она замялась, — я, на самом деле, точно-то не знаю, чем он занимается. Но чем-то реально мутным. Он какой-то суперважный хрен у нас здесь. Я прямо готова поспорить на сотку, что он барыжит, — она принялась тыкать своим аккуратно накрашенным ногтем в экран монитора, обращая туда взгляд Антона. Последний вытянул свою длинную шею, заглядывая в него. — Доброхотов и Суховцев — я не помню, как зовут, — его братаны-подсосы. Тоже отбитые наглухо. Суховцев вообще страшный писос, на торча похож неадекватного. Ну, короче, жопа полная, Антон.       Она посмотрела ему в глаза. Антон напрягся ещё сильнее, чем раньше, но понятия не имел, как на это реагировать.       — Что, прям, всё так плохо?       — Ну я не знаю, Антон, — она засомневалась. — Я бы на твоем месте вообще даже в их сторону не смотрела. Не знаю, конечно, как у тебя это выйдет. И уж тем более не вздумай с ними махаться, — заострила она внимание на этой детали. — Я понимаю, что ты забивной, но, блин, вдруг у них у каждого по заточке в карманах. По крайней мере, выглядят они именно так. Ладно, поживём — увидим, — она махнула рукой и встала со стула. — Блин, Антон, сгоняй в ларёк за мороженым. А хотя… У меня вроде было. Пошли, заточим на двоих.       Она вышла из комнаты, оставив дверь открытой в ожидании Шастуна. Тот нервно вздохнул, но отправился вслед за сестрой.