Гараж за панельными домами

      За огромным окном в деревянной раме, на данный момент находящимся исключительно в его распоряжении, с тихим, едва различимым шумом плавно текли по улицам автомобили, перекликаясь свечением своих фар с ярким светом горящих в столь позднее время фонарей. На крошечном старом столе перед ним покоились бок о бок две стопки маленьких карточек — одна внушительного размера, вторая совсем крохотная, — и маркер, а ещё неподалёку лежал раскрытый крафтовый блокнот, посередине которого ожидал продолжения работы огрызок карандаша. Но всё это оставалось сейчас совершенно без внимания.       Антон сидел в позе, что со стороны могла выражать абсолютную вальяжность, но на деле же та скорее была обусловлена совершенно неподходящим по размеру для его габаритов стулом и общей усталостью: близился к концу уже третий день столь непривычной для него работы, плюс позади осталась двухчасовая лекция, половину из которой заняли ответы на вопросы. Шастун преподавателем не был — его такие активности изматывали. По сей причине некоторое время назад отложены в сторону были сначала стопки открыток с автографами, и руки сами принялись набрасывать зарисовки в скетчбук для будущих работ. Позже и это дело осталось заброшенным в пользу менее энергозатратных занятий.       На заросшем густой щетиной лице его сидела расслабленная улыбка, пока глаза смотрели на широкий экран телефона. Из динамиков доносился звонкий женский голос, заставляя мужчину изредка посмеиваться. Спина затекала, но сидеть так полулёжа было комфортнее и проще, нежели прямо стараться уместиться на старом разваливающемся стуле: от таких он порядком отвык. Из-за скрюченного положения его тела отросшие кудри то и дело валились на глаза. Антон в десятый раз уже потянулся и сгрёб их широкой ладонью, зачёсывая назад. В результате дорогие часы на запястье закатились ему по руке под разношенный свитер, и Шастун недовольно фыркнул. Он купил их недавно, поведясь на стильный дизайн, но к мудрёному исполнению ремешка так и не привык. Антон раздражённо расстегнул их и просто убрал в карман штанов. Потом как-нибудь приспособится к ним.       — Тук-тук, — раздалось тихое постукивание по двери в унисон с голосом, и в проёме появилась голова. Маленькое помещение, специально расчищенное от здешних рабочих завалов, дабы создать подобие гримёрки для виновника всего мероприятия и одновременно не запихивать того в подсобное помещение без окон к швабрам и вёдрам, не имело достаточно пространства для того, чтобы в нём можно было что-то не заметить. Поэтому девушка запросто разглядела глупую улыбку на лице Антона. — Ты чего лыбишься? — тут же спросила она, на мгновение даже забывая о том, зачем сюда пришла изначально.       — Да… Мама видосы с Айвой шлёт смешные, — скомкано ответил он на автомате, после чего бегло скрыл улыбку и выпрямился на стуле, отворачиваясь к столу после и даже на сестру не глядя. Телефон был заблокирован и отправлен соседствовать с раскрытым скетчбуком. Чувствуя некоторый стыд за то, что был так откровенно пойман за валянием дурака вместо важных дел, которыми мог заниматься, Антон взял в ладонь маркер и продолжил подписывать открытки, от которых его уже порядком подташнивало — необходимо было сделать вид, что он ответственный человек, иначе увеличивалась вероятность получить по шапке одной конкретной фигуральной женской рукой. Он себе такой позор позволить не мог. Под столом ногам опять не хватало места, и дорогие кроссовки упирались в толстую стену.       Девушка, глядя на широкую спину брата, которую покрывали яркие цветные пятна его дизайнерского свитера, больше похожего на цветастый мешок за несоразмерную цену, не стала задавать уточняющие вопросы и опустила тему, возвращаясь к более важным делам.       — Короче, я думаю, тебе стоит выйти, — выдохнула она, опираясь на косяк двери. Антон не стал разворачиваться и просто на секунду прервался с открытками, хмурясь слегка.       — В каком смысле? Время… — он было приподнял немного запястье, чтобы посмотреть на часы, но глаза наткнулись на пустоту там, где минутой ранее блестела неудобная обновка, и Шастун в очередной раз пожалел, что не взял в эту поездку свои неизменные Брайтлинги. — …В общем, на сегодня ведь всё закончено. Они должны были уже закрыть всё, — маркер вновь устало заскользил по бумаге заученными движениями.       — Да, но… у нас небольшая заминка, — вздохнула та из-за спины Антона.       Губы Шастуна тронула полуулыбка.       — Окс, тебе напомнить, что ты — мой менеджер, и решать различного рода заминки является твоей непосредственной задачей? — он фыркнул, после чего вновь прервался и обернулся на сестру с ещё более широкой улыбкой, от которой физиономия девушки сразу приобрела крайне кислое выражение в предчувствии очередной гадости от брата. — Знаешь, мне кажется, совместная жизнь с Серёжей крайне плохо на тебя влияет. Он слишком тебя балует, и ты начинаешь верить, что не только он, но и все остальные обязаны всё делать за тебя.       Оксана вытянула губы в линию.       — Наша с Серёжей совместная жизнь — не твоего ума дело. И вообще, я бы даже заходить к тебе не стала. Просто решила, что тут именно тебе нужно присутствовать, — её пыл поубавился, как и тон голоса. — Скажем, это… чрезвычайная ситуация. Пошли давай. Ничего особо страшного, но ты поймёшь сам, когда увидишь…       Лицо Антона, всё смотревшего на сестру, сразу приобрело былую серьёзность, и он сел к ней на стуле вполоборота. Как бы они ни подкалывали друг друга все эти годы по любому поводу, Шастун знал прекрасно уже тогда, когда брал сестру на роль своего агента, что та — профессионал. Оксана пробивная и в состоянии решить любую возникшую проблему, стоит ей только обеими руками за неё взяться. Так что слова «чрезвычайная ситуация» из её уст услышать было невозможно, и поэтому Антон осознавал, что сейчас девушка говорит совершенно серьёзно. Он вздохнул, снова поворачиваясь головой к столу.       — Ладно. Щас, погоди, — устало проворчал тот, в ускоренном темпе ставя свои трейд-марки на нескольких оставшихся открытках, после чего, уже встав со стула, сложил все карточки в одну стопку, бросил закрытый маркер на стол и отправился наружу мимо сестры. Как только мужчина почувствовал плечом, что девушка нагнала его, низкий уставший голос снова прорезал тишину коридора, по которому они спешно передвигались:       — Видела, что немцы в обед писали? — спросил попутно он у неё тоном, в котором девушка уже ощущала объяснимый фоновый отзвук недовольства, так хорошо ей знакомый, а поэтому ещё более недовольно, чем он, вздохнула, закатив глаза.       — Видела. Но ответить, разумеется, не могла. У меня тут и без них было занятий по горло, сам понимаешь.       — Да, но так дела тоже не пойдут. К двадцать пятому числу весь триптих уже должен быть у них. А они даже подтверждения не получили, — Оксана могла лишь кивать головой на строгие замечания брата, поджав губы. — Мы работаем с ними не впервые, ты сама прекрасно знаешь, что ждать они не любят. Я хочу, чтобы ты прямо сейчас всё разузнала и дала им ответ. Если груз где-то на таможне, то это уже их проблемы, они будут сами это решать. А если он ещё здесь, на территории нашей страны, то нужно будет срочно давать всем под зад, иначе сроки стопроцентно прогорят.       — Хорошо, как только закончим сегодня, сразу же напишу, — смиренно ответила она и потёрла переносицу в утомлении, всё стараясь поспевать за Антоном, чей один шаг равнялся её десяти.       — Нет, мне нужно, чтобы ты прямо сейчас им написала, — вдруг пробасил тот, и Оксана вскинула на него недоумевающий взгляд. — Они ждут от нас ответа уже несколько часов.       Они повернули по пустому коридору академии прямо в сторону главного двухэтажного холла, где уже третий день проходила экспозиция. Навстречу лишь изредка попадались уставшие за день охранники, специально нанятые учебным заведением. Их с братом шаги разносились тихим эхо.       — Что, прямо сейчас? — коротко развела она руками.       — Именно, — зыркнул на неё Шастун, и оба остановились. — Окс, есть огромная вероятность, что если сегодня мы не поторопим отправление, то оно уже не успеет покинуть страну и прибыть к нужному сроку. Я не могу позволить, чтобы за моим именем был пример подобной безответственности. Поэтому, если триптих не будет успевать к двадцать пятому, мне придётся организовать специально для них экстренный рейс до Берлина. За свой счёт. Думаешь, мне хочется сливать деньги в трубу? — он взглянул сестре в глаза и увидел, что та, конечно же, понимает, о чём тот говорит. Просто девушка уже ужасно устала за три дня. «Ей определённо нужно будет дать внеплановые выходные после этой поездки», — подумал Антон. Но пока что им обоим надо поработать. Как минимум, у них есть ещё один выставочный день и немцы с их чёртовыми мероприятиями, для которых не жить не быть нужны картины «хайповых» молодых художников. — Да, я понимаю, что в поездке этим всем крайне неудобно заниматься, но не в первый же раз, Окс. Просто иди прямо сейчас, выясни, что там с этим отправлением происходит. Я тут сам со всем разберусь. Потом прилетим домой и уже спокойно дадим всем, кто там с отправкой напортачил, в рыло.       — Да, это ты умеешь... — тихо на автомате добавила Оксана, после чего снова недоверчиво на Антона глянула. — Ты уверен, что один разберёшься? Я же, вроде… «менеджер, должна все проблемы решать».       — Да что там может быть-то такого? Пьяная драка? — вдруг Шастун сам хрюкнул от смешной мысли, прострелившей голову: — Ты сомневаешься, что я с этим справиться не смогу?       — Ой, да ты когда последний раз кулаками махался-то? — тут же отреагировала на шутку Оксана.       — Эй, я хожу в зал! — мгновенно запротестовал Антон, и от сестры донеслось тихое «ага, ходит он» под аккомпанемент красноречиво скрещенных рук. — Так, всё! Я иду смотреть, что у вас там приключилось, а ты, Оксана, пожалуйста, разберись уже с этими сраными немцами, чёрт бы их побрал, — он сложил ладони вместе, обращаясь к сестре, — не могу уже, горит всё.       Получив от той «хорошо, хорошо, будет сделано» и указания, куда идти, он поспешил к нужному месту, а Оксана двинулась обратно, и оба разминулись.       Шастун не особо хотел разбираться с тем, на что позвала его сестра. Он хорошо слышал её слова про то, что «ничего серьёзного не случилось», а поэтому шагал по уже знакомому коридору довольно неспеша, в душе лелея надежду, что, пока он идёт до места назначения, всё, что там могло стрястись, успеет разрешиться само собой. Без людей, которых в воскресенье — на третий день ставшей уже традицией выставки, — всегда приходило больше всего, здесь было очень спокойно и красиво.       Вообще, несмотря на то, что жизнь косвенно познакомила Антона с небезызвестной академией искусств его родного города достаточно рано, по-настоящему оценить красоту и культурную значимость этого места ему впервые удалось лишь в двадцать два, когда сестра, а тогда уже его личный менеджер и пиар-агент в одном лице, пришла к нему с довольно заманчиво звучащим предложением. Поскольку изначально Антон и не рассматривал как вариант для поступления ничего, кроме естественно-научных заведений, а впоследствии вообще забил на получение какого-либо высшего образования, он лишь сильно позже узнал, что их академия искусств является одним из престижнейших мест обучения всего их родного края с кучей филиалов. Как выяснилось, оно ежегодно снабжает всю страну порциями квалифицированных живописцев, музыкантов и театралов, по причине чего находится у государства и в особенности у муниципальных властей на очень хорошем счету. Не знал Шастун также и о том, что, своим главным филиалом располагаясь в одном из самых красивых исторических зданий страны, академия имеет потрясающую возможность устраивать в своих стенах различные культурные мероприятия и выставки, чем пользуется ежегодно с подачи местных властей. И в один из таких годов, когда выяснилось, что прогремевший на всю страну скандальный молодой художник родился и вырос едва ли не у них в городе, вполне прогрессивному и либеральному руководству этого ВУЗа пришла замечательная идея попытаться с ним посотрудничать и провести небольшую четырёхдневную выставку. Для Антона, зачастую вынужденного самостоятельно выбивать для своих работ места, такое предложение было неожиданным и приятным, особенно учитывая, что, со слов Оксаны, администрация была готова пойти на различного рода эксперименты, касательные формата проведения. Именно это условие в будущем и заставило Шастуна возвращаться стабильно раз в два года, хотя из раза в раз с этой инициативы он не зарабатывал практически ничего, после даже заработок с мерча, что до этого единственный шёл здесь к нему в карман, решая с концами увести в благотворительность.       Антон зашёл в главный зал с противоположной стороны от начала экспозиции, и глаза рефлекторно снова взмыли вверх, где под высоченным потолком в два этажа висела огромная люстра, ярко освещая как второй уровень этого помещения с галереей по периметру, так и весь первый этаж, чьё объёмное пространство сейчас было плотно разграничено перегородками на зоны. За старинными балюстрадами на втором этаже какие-то рабочие вопросы тихо решали уставшие за день студенты, подрабатывающие для академии волонтёрами, и хозяйским взглядом Шастун пробежался по представленным там экспонатам, ради которых со стен сняли всё, что на них висело до этого. Для академии Антон никогда не привозил особенно дорогостоящих работ. В первый год попросту переживал за их сохранность — всё-таки даже при большом желании администрация не может обеспечить здесь такой же уровень комфорта для картин, как в специальных выставочных залах, а обилие юных студентов среди посетителей выставки, для которых вход на экспозицию в стенах их собственного ВУЗа естественно был по студенческим билетам бесплатный, щекотало нервишки Антону ещё сильнее (благо те оказались порядочными и не посрамили честь своего учебного заведения). В последующие разы он стал возить сюда что-то из своей не особо дорогой концептуальщины, потому что первый год порадовал его не только вполне спокойным проведением выставки, так ещё и тем, что, к огромному удивлению, с неё у него улетела в чужие руки добрая четверть привезённых работ, и данный факт хорошо дал понять, что в его родном городе, оказывается, всегда был увесистый слой людей, готовых платить деньги за искусство. Регулярные выставки в академии стали отличным способом сбыть для него то, на что не было сумасшедшего спроса, а крупные живописные холсты оставлял дома, в столице — те продавали себя сами.       Идти ему нужно было в другой конец этого зала, и ноги двинулись именно туда, пока глаза внимательно прыгали от картины к картине, мимо которых он шёл, и попутно проверяли сохранность. С самой первой своей выставки в жизни Шастуну было присуще делить её на тематические зоны, потому сохранялся такой приём и здесь, лишь масштаб этих зон уменьшался вслед за количеством привезённых экспонатов.       На перегородках, выкрашенных в депрессивный серый цвет, представлены были работы из его старой серии: мрачные холсты отражали художественную угрюмость дождливых улиц, заводов и панельных домов, перебиваясь нечёткими портретами запечатлённых прохожих со стандартно тоскливыми угрюмыми лицами. Эта коллекция была одной из самых первых, которую Антон составил — ему даже не было и двадцати на тот момент; скопив какие-то деньги на продаже своих первых картин из домашнего фонда, он только-только переехал в столицу и смог устроиться благодаря рабочим рукам на склад таскать коробки, пока по ночам в полумраке старой лампочки исписывал холсты в спальне своей холодной однушки на окраине. Он был тогда совсем ещё юн, в груди до сих пор крутилась надоедливой лисой боль и злоба на всех вокруг и себя самого, будто даже спустя пару лет не могла там улечься. В семнадцать лет весь мир Антона, состоявший прежде из бескрайних полей и стройных берёз, окрасился во мрак и смердящую грязь, и стало казаться, что она жрёт его изнутри всего, обжигая, как желчь. И он стал убегать. Он бежал сначала от всех знакомых лиц, от голосов, запахов и воспоминаний, хоть некоторые их них звали назад так отчаянно, что сердце рвалось напополам от внутреннего конфликта. Сложнее всего было бросить того, кого полюбил, ибо дрель вины за предательство то и дело норовила просверлить в его тщательно выкованной броне дыру. Но личная боль была оглушающей, и он оборвал все имеющиеся концы, после убегая и от всего остального, что было ему родным и знакомым, решая — по частям отпускать не получится, также, как раковую опухоль по частям не удаляют. Здесь либо всё и сразу, либо тонуть дальше в болоте воспоминаний, вызывающих по ночам удушающие кошмары. Так, весь этот внутренний яд и подростковые ещё даже ненависть и обида выливались, выходили из-под его кистей и мастихина ржавыми радиовышками, сырым от дождя бетоном, тяжелыми взглядами лиц и уродливостью фигур. Мазки писали чёрным, бурым, бордовым, и даже небо — то, что хоть отчасти выходило светлым пятном в тех работах, — было у него без малейшей капли голубого, всегда серым и пустым. Вероятно, можно сказать, оглядываясь назад, что все те обгладывающие его изнутри эмоции, что даже за несколько лет не нашли для себя выхода, словно вырвались наконец наружу, и Антон в один из дней, поставив на очередном холсте завершающий мазок, отошёл назад и осмотрелся. Он, глубоко и тяжело дыша отчего-то, будто не орудовал кистью, а усиленно отжимался несколько десятков минут к ряду, стоял перед чередой мрачных, наполненных молчаливой болью и тоской картин. И тогда он осознал вдруг с удивлением, руку к груди приложив — не болит. Ноет, зудит немного, как затянувшийся порез, но не болит так жгуче, как прежде, и он снова начал учиться дышать. Антон не ставил большие ставки на эти работы — считал, что ненависть и злость, которыми пропитан был каждый мазок, вкупе с мрачными цветами и депрессивной тематикой оттолкнёт зрителей и потенциальных покупателей, — но итог убедил его в обратном. После крохотной по всем параметрам выставки в соседстве с работами других художников, которую нарыла для него Оксана через интернет, раскуплены были все до единой и в результате подарили ему необходимый толчок. Люди открыли для себя новое имя, после открыли за этим именем целую трагичную историю, которую жадно растащили СМИ, и Антон Шастун загорелся на горизонте новой яркой звездой. Сейчас даже те работы из них, которые Антон возит на показ, приходится выпрашивать каждый раз у их нынешних владельцев. Похоже, как показал успех, эмоции, вложенные девятнадцатилетним Шастуном в его первую серию картин, были так или иначе знакомы и близки огромному количеству людей помимо него самого.       Он повернул за угол, зайдя в самый центр зала, где на большой оштукатуренной заготовке было изображено то, что знаменовало новую волну его популярности. Крупная картина на куске стены была наполнена небывалым для Шастуна символизмом и привлекала внимание молодой части его аудитории, пожалуй, больше, чем любая другая его работа. Конечно, ведь это граффити.       Антон к двадцати годам уже успел узнать о том, сколько стоят его умения в денежном эквиваленте, но вот то, сколько внимания люди готовы за его творчество заплатить, он узнал немного позже. Уволиться со склада казалось логичным решением, особенно учитывая, что за первую серию он получил очень хорошие деньги, которых не ожидал и сам — спасибо ушлой Оксане, которая, несмотря на разгар сессии, как только узнала о том, что для картин брата нашлись покупатели, моментально шлёпнула его по рукам и занялась вопросами продажи сама. Она, конечно же, оказалась по итогу права: сам Шастун взял бы за них раза в два меньше того, что запросила сестра. Но с увольнением он всё-таки не спешил. Во-первых, такая физическая работа хорошо отвлекала его от бесконечного осмысливания всего вокруг. Но была тут и другая причина. Период саморазрушения для него прошёл вместе с тем самым последним мазком, и раскупленная серия работ стала своеобразным ядовитым выхлопом всего, что так долго копилось. У него не было больше ни запала, ни желания создавать нечто подобное вновь. В самом деле, Антон же не про это: да, в каждом человеке есть и красота, и уродство, но уродство не в таких масштабах, которые выливались из Шастуна год назад. Парень отчётливо понимал, что сил на то, чтобы опять истирать руки о кисти до мозолей, у него больше нет, и что-то столь же цепляющее для публики во второй раз создать будет сложновато. Конечно, после такого мощного выброса собственной энергии Антон остался порядком опустошённым, и необходимо было набирать в себя что-то новое, но вот что и каким образом — вопрос. Да, безусловно, у него ещё было что сказать, но не совсем было ему понятно, как стоит это говорить и с помощью каких образов. Учитывая это, с каждым днём всё больше и больше росла вероятность, что заработанные деньги сами по себе не смогут обеспечить его на продолжительное время, и уходить с работы прежде, чем будет найден выход из этого творческого тупика, рано. Сейчас, уже в полноценно взрослом возрасте, Шастун готов будет поспорить на большие деньги, что рассказывал про тот судьбоносный вечер пятницы как минимум в десяти интервью.       Он тогда, как и обычно, терялся в мыслях, пока шагал после смены в сторону ближайшего подходящего торгового центра. Уже как месяца два его то и дело вытягивали из тумана окружающие люди: то коллега на складе окликнет, когда Антон в очередной раз выпадет из разговора прямо посреди него, то на перекрёстке автомобили разорутся оркестром гудков, оповещая, что его, зазевавшегося опять, едва не прокатили по лобовому стеклу. Считая ворон, он сваливал в корзинку художественного магазина плавно тюбик за тюбиком, за ним уже рефлекторно пару бутыльков, новый ластик, хотя старый пока не закончился даже. В сторону кассы шёл с настолько расфокусированным взглядом, что было вообще удивительно, как тот смог зацепиться за стену с чередой алюминиевых банок. Что-то заставило Шастуна встать на месте и приподнять плавно голову. Стена возвышалась над ним практически до потолка, и в глазах рябило от разноцветных колпачков. Неизвестно было, сколько он так налаживал контакт с собственным энергетическим полем, по-идиотски приоткрыв рот, но рука в итоге потянулась и вытащила один баллон. Антон покрутил его в ладони, повертел, в некотором удивлении фыркнув после себе под нос — кисть руки странным образом откликалась на знакомый предмет. В корзинку всё-таки пошли два баллона — белый и чёрный, чтобы для пробы не промахнуться. Весь путь до дома он ломал голову над тем, где испробовать новоприобретённые инструменты, и тогда на ум пришёл стадион прямо за его домом, на задней стороне трибун которого и так уже всё вдоль и поперёк было исчерчено граффитистами. Вечерком, когда уже вот-вот должно было смеркаться, он отправился на место и, долго-долго почёсывая затылок, выбрал наконец тот участок, где оставленные тэги были наиболее старыми и заслуживающими того, чтобы быть скрытыми под новым слоем краски. Всё это утонуло под белым фоном для проб антоновского «пера». Руки Шастуна добрались до баллончика с чёрным. Снял крышку, встряхнул, поднёс к стене. К большому его открытию, запястье будто само знало по старому опыту, под каким углом нужно держать, на каком расстоянии, чтобы получить нужную толщину и чёткость. Антон понаделал, будто балуясь, каких-то линий и намёток больше даже для того, чтобы вспомнить ощущения, после чего отошёл на расстояние и оглядел то, что накалякал. Минуты две парень смотрел и смотрел, пока брови его съезжались всё сильнее к переносице, и только после в его голове что-то оглушительно щёлкнуло внезапным озарением, и он едва не забыл подобрать скинутые на землю вещи прежде, чем рвануть с места в направлении покинутого ранее торгового центра. Попутно Шастун мог лишь молиться, чтобы ему удалось успеть обратно в магазин до закрытия. После он спешно семенил с неудобными пакетами домой, пытаясь не выронить ни баллоны в них, ни здоровый рулон широкоформатного ватмана подмышкой. До часу ночи парень провёл на полу своей съёмной квартиры, с видом сумасшедшего учёного орудуя карандашом и канцелярским ножом так, что куски бумаги лишь успевали лететь в стороны. В половине второго трафареты были готовы. А в четыре утра совершенно новая во всех смыслах для него работа украшала стену. Он свалился в тот день на кровать и уснул моментально, даже не умывшись и не раздевшись: глаза погибали от тусклого света фонарика на телефоне, что позволял видеть хоть что-то в ночи, пальцы и домашняя рубашка в краске. На следующий день он впервые опоздал на работу из-за того, что банально проспал, а в обед, листая ленту и жуя, судя по ощущениям, уже отнюдь не слегка несвежий сэндвич, наткнулся в рекомендациях на пост в паблике собственного района, где местные профессионалы экстренно пытались выяснить, кто из коллег ответственный за столь уникальный шедевр. Смотря на комментарии, где ровесники восторгались красотой исполнения и смысловой составляющей, Антон просто держал застрявший кусок сэндвича во рту, пока на лице его не было ни единой адекватной эмоции или тени мысли, будто при сборке ему в голову забыли положить мозг. Через два дня новая картина в другом конце района — лёгкая абстракция на тему беззакония; ещё через четыре — более крупная вариация размышлений на тему жизни и смерти ближе к центру города. Шастун начал разрывать медиапространство настолько, что через месяц его творческих похождений Оксана без единого комментария переслала ему пост с одной из его местных работ. Тогда он лишь снова почувствовал кусок фантомного сэндвича в горле.       Прилив сил пришёл совсем неожиданно. Помимо привычных картин, что тоже начали вылетать из-под его руки, как из-под станка, он полноценно погрузился в стрит-арт. Изначально он, конечно, не наглел, украшая своими работами заводские части города, бесхозные заборы и стены, но потом, собственно, обнаглел и перешёл уже на трансформаторные будки и изредка дома. Это были красивые, глубокие изображения с переплетениями линий, понятными для всех формами и яркими образами. В народе его уже прозвали Бэнкси-оптимистом за посыл, который он вкладывал в уличное творчество. Примерно в тот же период он начал свою войну с коммунальщиками, которые вечно закрашивали его плоды в течение суток после их появления. Этот период был насыщенным в его жизни: стоило только его творениям задохнуться под серой краской коммунальных рабочих, интернет-комьюнити взрывалось возмущёнными комментариями, событие разлеталось в заголовки, и Антон, читая это, мог лишь ехидно улыбаться от осознания — люди любят его творчество и готовы отвоёвывать его у государства, даже не зная тайны его личности. Одним прекрасным утром Шастун проснулся с новостями, что его последнее граффити не было перекрыто. Ни на следующий день, ни в день после, ни через неделю. Его работы попросту перестали закрашивать. А ещё через месяц Оксана, бдящая за его медийной фигурой днём и ночью по собственной отважной инициативе, скинула ему заголовок федеральной газеты, который гласил, что администрация столицы рассматривает идею о том, чтобы пригласить анонимного художника расписать стену реконструированного совершенно недавно Дворца спорта. Лишь тогда Антон отбросил прочь вуаль тайны, рассказывая всем — он и есть ваш любимый народный художник.       Шастун задержался напоследок взглядом на граффити в центре зала, и в памяти живым воспоминанием промелькнул день его создания: работа «Сын человечества», запечатлевающая мужчину, лежащего в поле под синим небом и превращающего ленивым движением руки белые облака в сумрак, а пролетающих птиц в военные истребители, была написана прямо у людей на глазах в течение основных трёх дней его предыдущей выставки здесь. Антон стоял в наушниках за специальным стеклом, работал по заранее набросанному эскизу, а за его спиной, снаружи, с самого начала и до закрытия толпились люди настолько плотно, что днём Оксана на протяжении трёх часов физически не могла к нему добраться. Перформанс был, конечно, не то чтобы революционный, но для Антона новый и, как показала практика, крайне успешный. В нынешнем же году эта работа сразу после выставки в академии должна будет уехать прямиком в Лондон по сделке общей стоимостью в тринадцать и четыре миллиона фунтов. Антон дёрнул плечами и двинулся дальше.       Довольная улыбка коснулась его губ, когда собственная фигура нырнула искусственно созданный в этой части экспозиции полумрак со специально выставленным освещением. Здесь была представлена самая свежесть, совсем недавно вышедшая из-под его кисти. Идея совместить стилистику его самой первой серии работ и современные граффити из недавней пришла к нему полгода назад и уже успела снискать успех в Северной Америке из всех стран. Так, прямо поверх мрачных ночных панорам городов России появились классические для культуры граффити надписи неоновой краской. Подростки в интернете расценили его новую серию работ как нечто «стильное, модное и молодёжное», и Антон образно стряхнул со своих плеч старческую перхоть, гордо отмечая внутри себя, что ещё способен ловить волну современного искусства. Он повернул вбок, сворачивая туда, откуда слышались возмущённые препирания женщины средних лет. Оксана изначально сказала направляться в ту зону, и, судя по недовольному голосу, надежды на преждевременное разрешение конфликта без его вмешательства не оправдались. Шастун недовольно вздохнул — не лучшее место для разборок с буйными посетителями. Там, в специально отведённом из общего маршрута экспозиции месте, хранилась небольшая, но очень для Антона значимая серия работ.       Голос по мере приближения становился всё громче, и мужчина ступил на край яркого круга из света прожекторов, что светил здесь. В первые секунды, когда глаза его не уловили ничего сверх нормы, он увидел лишь смотрительницу, натужно отчитывающую какого-то молодого человека, стоящего спиной к нему перед картиной, и сложно было понять, в чём вообще заключается суть эксцесса. Но тут же тренированный годами взгляд интуитивно зацепился за что-то, что звякнуло в голове столь знакомым звуком, и не потребовалась даже секунда времени, чтобы сознание идентифицировало некоторые из вещей, что навсегда были занесены в базу данных его памяти. От горла и до живота его мгновенно стекла густая субстанция нервной взволнованности, заставляя приоткрыть рот в нелепой детской эмоции. Даже позорно вспотели ладошки. Но Антон постарался тут же взять себя в руки, успокаивая свой организм, насколько это было возможно, хотя из-за разбежавшегося сердца сказанное ему взмыленной женщиной, что сразу заметила его приход, долетело лишь обрывком из короткого «…простите».       — Не утруждайтесь, всё в порядке, — мягко глянул он на обеспокоенную женщину, говоря нарочито ровно и спокойно, но глаза всё тянулись к высокой фигуре. Теперь очевидно было, почему Оксана посчитала образовавшуюся проблему выше своей компетенции.       Мужчина перед картиной вздрогнул всем телом, стоило только его ушам уловить чужой голос. Он, приклеившийся к месту уже как полчаса назад, совсем не был готов к столь внезапному и неожиданному появлению. Воздух резко пропал из лёгких, и в грудной клетке забился ураган. Голубые распахнутые глаза опустились чуть ниже впервые с того времени, когда он увидел изображение на огромной представленной здесь картине и замер, как парализованный.       — Вы уж простите, пожалуйста. Вот, молодой человек напрочь уходить отказывается, что бы ни говорила ему. Стоит, как вкопанный, и всё. Извините, ради бога, я сейчас быстро охранников позову, Вы не переживайте только, — всё лепетала взволнованная женщина Антону, после чего собралась уже бежать с места у него на глазах, но тот спешно прервал сей порыв слегка выставленной в её сторону ладонью:       — Нет, нет, всё хорошо. Можете идти, — взглянул он той в немолодое лицо, тепло улыбнувшись, что заставило смотрительницу заметно успокоиться. Но глаза его сразу же жадно возвратились на явно знакомый завиток волос на затылке и прочертили оттуда закономерную линию по плечам до лопаток и через позвоночник прямо к стопам, сопоставляя каждую деталь теперь воедино. Всё в этой прочерченной кривой всплывало к поверхности из его воспоминаний. — С этим молодым человеком я сам всё улажу. Тем более, он явно не с плохими намерениями здесь стоит, — всё тянул он спокойным голосом, с каждым словом возвращая своё натренированное самообладание, в то время как стройная фигура перед его глазами стояла неподвижно, точно ледяная статуя. — Напротив, я вижу, что человек заинтересован и хотел бы обсудить моё творчество. На сегодня я свободен, — он обворожительно улыбнулся женщине, что уже заметно расслаблялась под влиянием его галантного тона, — и могу уделить этому время. Час поздний, ступайте, — та спешно закивала головой, и Антон добавил учтиво, прежде чем та успела что-либо произнести вновь: — И спасибо за Вашу работу. Гарантирую Вам, что мы покинем здание до закрытия. Можете не беспокоиться, — он приложил руку к груди и кивнул.       Женщина, явно облегчённая тем, что её избавили от ненужного стресса под конец долгого дня, спешно ретировалась, оставив посреди первого этажа огромного зала лишь двоих человек.       Образовалась тишина.       Антон стоял на месте, и в уголке его рта уже начинала образовываться доброжелательная усмешка. Что сказать он не знал, а потому просто с восхищённым удивлением продолжал рассматривать стоящего в трёх метрах от него мужчину. Форма ног, покат плеч, переходящих в шею под лёгкой вязаной кофтой, и эта самая завитушка на тёмном затылке — хоть и не было у него пока ни единого подтверждения, всё равно что-то так настойчиво твердило ему изнутри о правильном предчувствии, будто он, как собака, почуял верный запах.       Брюнет же не знал, как сделать вдох. Сердце стучало в груди так сильно, что отдавало в уши, и немели его ноги, прилипшие к полу. Он прикрыл глаза. Повернуться было невозможно страшно: он боялся сделать даже малейшее движение, что уж говорить о том, чтобы взглянуть туда, откуда секундами ранее раздался такой знакомый тембр из прошлого. Теперь живой и настоящий, а не откуда-то из динамиков смартфона. В горле пересохло, и он стоял, весь сжимаясь перед огромной гипнотизирующей картиной, как перед расстрельной стеной, и ожидал, когда прогремит ему в беззащитную спину выстрел. Он не заставил себя долго ждать.       Антон поставил руки на бёдра и оглядел представленные в этой зоне картины, хоть и знал порядок мазков на каждой из них наизусть. На одной — бескрайние поля и леса, отдающие куда-то глубоко в детство, на другой — «буханка» в зарослях, как живая. Третья хранила воспоминания о пушистой собаке — тогда ещё без седины на морде, — в тени раскидистых сосен. Четвёртая — большое зимнее озеро, нетронутые сияющие сугробы и колючий сосновый хребет вдалеке, из-за которого поднималось рассветное солнце. И пятая, выставленная посередине, будто венчая собой всю композицию из отдельных воспоминаний — самая крупная и самая главная. Единственная, чьё название было до безобразия скупо: «портрет» и дата создания.       Антон на вопрос о самой значимой его картине всегда отвечал, что таковой нет — ни капли не лукавил, — но была всё же одна совершенно особенная в его коллекции, которую тот берёг и не отдавал никому практически бессознательно, будто стеснялся признаться самому себе, что не продаст её никогда, предложи ему хоть сотни миллионов на руки. По причине подобной недоступности цена её с годами всё взлетала и взлетала, но даже Оксана всегда давала на бесчисленные запросы о продаже тихий сожалеющий отказ, стараясь, чтобы брат не услышал называемые ей суммы. Она знала, что здесь уже нечто глубинно личное — хранить её для Шастуна со временем стало делом грубого принципа.       — Я во многих подобных экспозициях без особой тематики делаю её центральной, — голос Антона разлетелся по окружению и вонзился брюнету в спину, словно пуля, пока взгляд зелёных глаз с долей гордости рассматривал крупный холст ростом с них самих. — Просто четыре года назад, когда я выставлялся здесь в первый раз, она из Праги ехала — не успевала к началу, — а в позапрошлом полгода в Мюнхене гостила. Вот, в этот раз решил, что пора бы наконец ей родной дом увидеть, — сейчас уже голубые глаза, потерявшие было фокус от страха и волнения, снова сосредоточились и упёрлись ровно в тонкую напечатанную на плашке надпись «Портрет». И по позвоночнику вновь проплыла волна щекотливых мурашек. Антон за его спиной покосил голову и прошёлся взором по размашистым мазкам краски, разглядывая с профессиональной точки зрения. — Это доработанная копия с оригинала, — произнёс он, не имея сейчас возможности видеть, как синий взгляд принялся медленно подниматься вверх по холсту, уже одержимо засмотренному до дыр. — Тот на втором формате был, если ты вдруг помнишь, совсем небольшой. Но я через пару лет решил, что хочу, чтобы она была крупноформатной. Думал, сложно будет без прямых референсов, но, что и требовалось доказать — память у меня референсов не требует, и все черты на месте вроде как, — Шастун прищурился и ещё пристальнее оглядел работу. Взгляд брюнета всё полз и полз выше. — Да, она стала немного более воздушной и менее детальной, но, будем честны, так даже лучше, да и, в конце концов, мой стиль живописи с годами слегка изменился.       Подбородок поднялся ещё сильнее, и лазурные глаза встретились с идентичными перед собой, написанными смесью бирюзы, кобальта и индиго. Взгляд тех был лишь гораздо легче, с пьяной поволокой. Подавляя ком в горле, мужчина в тысячный раз прошёлся по растрёпанным волосам, по расстёгнутой школьной рубашке, по малиновым зацелованным губам и креслу около подоконника его старой комнаты в доме у родителей. Его собственная фигура выглядела хоть и достаточно откровенной, но настолько неземной и нереальной, что терялась вера в то, что это действительно он, только вот память твердила обратное, в доказательство пихая под нос воспоминания о нужном дне — такие яркие, будто они были вчера. Не понятно было, как кто-то может видеть его столь красивым, и — боже, — он ведь так и не успел тогда оценить конечный результат, ради которого позировал. Он даже не знал, что эта картина вообще закончена. Дыхание опять спёрло, и он облизнул пересохшие губы, пока по рукам шла дрожь от ощущений того самого момента из прошлого, навсегда запечатлённого в мазках масляной краски.       Он лишь чудом смог остаться в сознании, когда оказался перед ней в этом зале. Ведь впервые решился освободить занятый работой график и прийти, чтобы вживую полюбоваться настолько дорогими сердцу чужими успехами. И сразу — вот, удар под дых, — она. Этот портрет, первый раз в академии, будто сама вселенная захотела вонзить ему в живот напоминание о ноющей ране из прошлого: смотри, тебя всё ещё вспоминает тот, перед кем сгораешь от вины по вечерам. По ощущениям, его будто раздели и оставили стоять, полностью обнажённого, бесконечно растерянного и разбитого, пока люди мимо него проходили и проходили. А он всё стоял, будто умерев в мгновении, и мог лишь что есть мочи стараться не проронить слёз, хоть они, казалось, должны были у него закончиться уже как несколько лет назад. Два близнеца смотрели друг на друга в толпе, точно на отражение в зеркале; разница лишь в том, что один смотрел с пылкой подростковой любовью, а второй — тусклым избитым взглядом, в котором от огня остались лишь дотлевающие поленья.       — Ну ты хотя бы повернись уже, а то у меня начинает создаваться впечатление, что я зря женщину с охраной прогнал и действительно здесь уже пять минут с рандомным чуваком трещу о своих работах, — раздался из-за спины низкий ровный голос. — Я, если уж начистоту, такими вещами обычно не занимаюсь.       Брюнет зажмурился, будто это могло помочь сделать грядущий прыжок в пропасть хоть каплю легче, но после распахнул веки и развернулся на месте.       Зелёные глаза встретили его дружелюбной теплотой, от которой хотелось выскрести себе сердце из груди перочинным ножичком, и барабанные перепонки сотрясло тихое:       — Привет.       Тембр был будто бы даже не настоящим — изменившимся, но всё ещё столь знакомым, что казалось, будто его истерзанное за годы сознание играло с ним шутки, погружая в иллюзии. И будоражащая странность во всём: густая шевелюра кудрей на голове заместо короткого ёжика, но он знал, что на ощупь волосы всё равно такие же забавно колючие, как и раньше; на едва шершавом подбородке теперь равномерная щетина взрослого мужчины, а у глаз — следы от засевших там мимических морщин. Но вот загвоздка — глаза зелёные-то абсолютно те же, что и раньше. Да, простоватая потрёпанная одежда сменилась лоском ярких дорогих вещей люкс-класса соответственно статусу, но под ней всё то же самое, знакомое ему, пусть и слегка изменившееся с возрастом. Оттого и не понять, как чувствовать себя: вроде другой человек перед ним стоит, но и нет — очевидно, что тот же, которого помнят собственные руки.       — Привет… — свой голос прозвучал жалкой пародией на себя самого, что даже стало не только страшно, но и стыдно. Он скованно стоял, зажатый меж двух огней: сзади прожигал затылок его собственный портрет, объехавший полмира, спереди Антон, пугавший так, будто мог съесть физически. Трепетная неловкость окутала его плотным одеялом, но, судя по выражению лица мужчины напротив, ощущалась она лишь одним из них. Тишина его грызла, и нужно было срочно что-то сказать, иначе под спокойным зелёным взглядом он грозился истереть собственные пальцы до суставов. — Красивая… — робко махнул он ладонью себе за спину.       «Гениально, молодец», — тут же прогудело в голове, и захотелось раскрошить своими же руками себе череп о здешний мрамор пола. Нервы зашкаливали так, что сжимало трахею, перекрывая кислород, и, поймав себя на этом ощущении, он решил, что хватит. Надо потихоньку брать себя в руки.       — Эта? — глядя на него, мотнул Антон головой в сторону картины за спиной мужчины, на которую с математически выверенной точностью были направлены здесь светильники, после чего едва сильнее улыбнулся уголком рта и ответил, даже не дожидаясь от того хотя бы кивка: — Я знаю, Арсений.       По длинной скульптурной шее напротив красноречиво прокатился кадык.       Антон попросту стоял, смотрел и молча наслаждался моментом. Третьим действующим лицом со стороны за происходящим наблюдал портрет на перегородке и совсем привычным взглядом смотрел на Шастуна всё так же мутно и развязно, как все прошедшие годы. Но теперь антураж менялся впервые за столь долгое время: пониже бережно написанного лица смотрела на него теперь живая версия, позволяя с упоением сравнивать, искать схожести и отличия. И отчего-то тепло разливалось изнутри в животе от мысли: поменялось мало. Самозабвенно рассматривая без капли скромности, отмечал Антон лишь несколько вещей. С Попова будто осыпались с годами все стразы: одежда проста и нисколько не вычурна, нет ни ярких брендов, ни прежней доли экстравагантности, словно кто-то взял и разом сбавил интенсивность по всем параметрам. Свитер — он просто свитер, хоть и до сих пор немного мешковатый, как тот привык. Под широким воротом слегка подмигивает край белой футболки для приличия. Ноги вновь облеплены узкими джинсами, но теперь без игривых дырок на коленках. Лишь любовь к грубым ботинкам тот, похоже, с годами побороть не смог, но даже те стали больше похожи на классическую модель. Правда, хоть простота и звучала сейчас в каждой детали, неизменно присутствовала вечная ухоженность и та стать, которой не лишала того сейчас даже заметная для Антона робость. Шастун ещё в год их последней встречи успел охарактеризовать это не столь привычкой, сколько породой — эта самая стать будет в нём при любых обстоятельствах. Так же и бриллиант — его можно уронить в грязь, но бриллиантом он от этого быть не перестанет. Лицо же, такое знакомое, вообще будто глядело на него прямо из юношества: да, ушла мальчишеская нездоровая худоба, когда на каждой кости кожа натягивается так, будто сейчас лопнет, чуть ярче заметны мешки под глазами, и в тёмных волосах стал слегонца играться хаос усталости. Но ключевые вещи — точёные линии черепа, будто по всем правилам пропорций выверенные части лица, голубизна больших глаз, укрытых сверху завесой ресниц, — всё на месте. И это именно оно — порода. Другого объяснения у Антона нет.       — Как ты? — донеслось от Арсения спустя, казалось, вечность. Это прервало увлечённые рассматривания Шастуна и подтянуло его чуть ближе к реальности, позволяя снова обратить внимание и на тихий нарочито непринуждённый тон, и на перебирания костяшек на бледных руках, давно, вероятно, не видавших солнца.       — Я? — Антон задумался на секунду. — Да нормально. Дел только невпроворот, — он потёр затылок под кудрями. — Сегодня тут, завтра там. Сам как?       Арсений глупо пооткрывал рот и завершил это всё протяжным выдохом, словно встречный вопрос поймал его врасплох, хоть и был на сто процентов ожидаем.       — Ну… — кожу на костяшках уже начало жечь, и он переключил свои терзания на рукава свитера, что прикрывали ладони. — Не знаю. Нормально тоже.       Наглая ложь — вот что это было, и что-то внутри Арсения обиженно на него заворчало, будто порицая то, что он укрыл правду. Уж что-что, а нормально всё явно не было. Нормально не было в его жизни, в принципе, никогда, и он уже потерял с годами надежду, что это может измениться. Доказательство этому стояло у него сейчас прямо перед глазами, да причём так невозмутимо, что Попов открыто завидовал, негодуя внутри, ведь сам со стороны выглядел круглым идиотом.       Вдруг названная статуя спокойствия наконец зашевелилась, переключаясь, судя по всему, на какую-то другую мысль и теряя с губ тень улыбки.       — Слушай, — о, если бы Антон только знал, что Арсений делал это и без его советов сейчас чересчур интенсивно, — в принципе, я мог бы и дальше тебе тут рассказать хоть про каждую свою работу, что мы привезли в этом году, но это здание правда закроется минут через… — Шастун поднял левое запястье, стряхнув попутно рукав, чтобы глянуть время, но опять по-идиотски упёрся глазами в пустой кусок кожи вместо часов. Он закатил глаза и раздражённо цокнул, опуская руку вместе с изначальной затеей и едва удерживая себя от того, чтобы громко сматериться. — Минут через сколько-то. Так что нам тут задерживаться особо нельзя, — он зачесал волосы назад со лба и немного понуро поджал губы на мгновение, будто испытывал некоторое разочарование по необъяснимой причине. Арсений ловил каждое его микродвижение, и тревога, что неимоверными усилиями начала потихоньку гаснуть, внезапно возвратилась на прежний уровень. — Я вижу, что ты не особо настроен на беседы, поэтому давай я тебя хотя бы довезу до дома, — он пожал плечами. — Не лично, конечно, но на такси смогу посадить. Если ты сам не на машине, естественно, — слегка запоздало добавил он логичное, пока у Арсения на теле все волосы уже вставали дыбом.       — Да нет, нет, — отсмеялся Попов, хотя на деле в попытке остановить Шастуна чуть не подавился с перепугу. — Всё в порядке, я просто… Очень всё неожиданно вышло, я поэтому немного с толку сбит, не путай с грубостью, — он легко улыбнулся, внутренне стараясь не заплакать от перенапряжения.       Антон, кажется, не выкупил фальши.       — Ну, в любом случае пора уходить. Давай тогда пешком провожу, если недалеко живешь. Заодно парой слов перекинемся, а то глупо как-то будет, если мы после обоюдных приветов по домам разойдёмся.       Арсений с улыбкой выдохнул, внутри глуша порыв заорать от безысходности ситуации во всё горло так, чтобы студенты-волонтёры над ними, что наверняка сейчас коллективно прервали свои дела и просто грели уши, стоя у балюстрад, синхронно наложили в штаны.       Он не согласен ни на какое такси до дома. Да, безусловно, в его положении глупо надеяться, что Антон побежит, виляя хвостом, с ним под ручку в ближайший бар или ресторан на разговор, в котором Попов отчаянно нуждался, но и никакое такси, пусть Шастун хоть на Бэнтли повезёт его на окраину города, не может стоить стольких лет его жизни, проведённых в самобичевании. Да и глупо, конечно, надеяться, что у Антона, который, вообще-то, здесь по работе, нет этим поздним вечером никаких дел — но нет, Арсению на это тоже глубоко наплевать, он готов хоть на том самом полу, на котором стоит, в истерике биться, лишь бы удержать Шастуна с собой рядом наконец чуть подольше. Ну, ладно, никакой истерики, разумеется, не будет — так низко в глазах Антона пасть он не готов, — и, если тот захочет поехать на заслуженный отдых после рабочего дня и обречь Попова на очередное практически десятилетие сталкерства, он просто вежливо кивнёт и улыбнётся. Только в таком случае после этого придётся уже прибегнуть к убийственному манёвру в стиле Курта Кобейна. Всё равно двадцатисемилетие уже не так далеко на горизонте маячит. Хотелось кричать «Господи, помоги! Дай мне знак!».       — Не надо провожать, Антон, я… — он вновь вздохнул и легко всплеснул руками, уже не выдерживая. — Я здесь живу.       Антон перед ним, собиравшийся было уже отправиться в путь, нахмурился.       — В смысле?       — В смысле, в общаге, — он понуро натянул рукава на ладони. Как назло, не было в его положении ни одного достойного предлога, чтобы можно было заставить Шастуна остаться. Предложение реально засесть в какой-нибудь бар ради обыкновенного разговора вело за собой риск получить насмешку в лицо и перспективу до конца своих дней видеть того лишь на фото в соцсетях. Антон держал дистанцию восемь лет — что даёт Арсению разрешение верить, что желание возобновить общение появится сейчас? Люди теряют контакт за один лишь год; спустя восемь они чужие люди. Тем более, Шастун не идиот — понятно, что после всего от разбора полётов за разговорами о изобразительном искусстве не укрыться.       — Да ладно? — с искренним удивлением посмотрел на него Антон и усмехнулся. — Я думал, твои родители не позволили бы тебе жить где-то, где есть менее двух личных санузлов.       — Они не знают, где я живу, — шутка Шастуна пролетела совершенно мимо Арсения. — Я сбежал из дома сразу после выпускного в одиннадцатом.       Похоронный тон сказанного заставил весь налёт юмора облететь с Антона, как листья с деревьев по осени.       — Оу… Это… — «уже интересно» — хотел добавить он, но просто промолчал, нахмурившись своим мыслям. Он слишком резко для себя окунулся в реальность, в которой, оказывается, обстоятельства жизни поменялись не только у него одного. Не изменившийся с годами внешний вид Попова оказался слишком обманчив.       Оба вновь погрузились в тишину. Арсений натужно пытался не сгрызть себя изнутри от безвыходности и вечного уже спутника — чувства вины за всё. Антон думал о чём-то своём.       — Погоди, — вдруг слегка прояснился Шастун от какой-то сторонней мысли. — Это же у вас здесь в этой общаге академовской какой-то супер-пупер роскошный ремонт сделали, или я неправильно вычитал?       Арсений сначала едва заметно нахмурился, а затем махнул ладонью.       — Ой… Роскошный, тоже мне… — вяло фыркнул он. — Ремонт как ремонт. Больше денег украли. Ну, понятно, что роскошный, если сравнивать с тем, что было, когда она была… заброшена, — пожал он плечами.       — Значит, у вас, — утвердительно кивнул шатен и на вопросительный взгляд пояснил: — Мой хороший знакомый разрабатывал весь проект. Макаров. Никогда не забуду, как он мне по пьяни хвастался, какие холлы классные вам забабахал.       — Ну, ладно. Холлы прикольные сделали, — немного нехотя согласился Арсений. — Там стекла сейчас много стало, всё светло и блестит.       Антон на секунду замолчал, после чего резко улыбнулся уголком рта и взглянул на Попова:       — Покажешь?       — Что? — Арсению почудилось, что он потерял суть разговора, так как не мог поверить своим ушам. — Ты серьёзно?       — А что? — тот невозмутимо пожал плечами. — Я ему фотки скину, скажу «смотри, где я».       — Но… Это же общага, там студентов много ходит… — в груди его возобновился грохот.       — Что они, съедят меня? Пошли, — махнул Антон рукой. — А то сейчас та женщина вернётся и уже на нас обоих будет кудахтать. Я только вещи свои заберу.       Попов с огромными усилиями отклеился от места, чтобы успеть за мужчиной, который уже мчался своими километровыми шагами по коридорам.       Ноябрьский холод задувал обоим за куртки, пока они спешно топали по аккуратно выложенным дорожкам из плитки, и Шастун, хоть и пытался по памяти сопоставлять картинки из прошлого с тем, что видел сейчас, не мог это место узнать. Ну, хоть реконструкцию сделали под стать уровню учебного заведения. Мудрёные высокие здания сияли от света фонарей в полумраке наступающей ночи, светлые фасады дышали новизной, и блестящие стеклопакеты в окнах провожали взглядами два запоздалых силуэта. Антон, следуя глазами за быстро мельтешащими бёдрами в чёрных джинсах-колготках перед собой, ловил щекочущие память флэшбэки. Тихо лязгнула большая входная дверь одного из корпусов, бледная рука придержала её для Шастуна, пока голубые глаза украдкой проверили, есть ли до сих пор тот, для кого её нужно придерживать. Антон этот взгляд поймал своим и получил странное тёплое ощущение от того, как быстро в результате голубые бусины убежали прочь, не ожидав быть замеченными. Яркий свет озарил его лицо до ослепления, и мужчина прозрел только тогда, когда Попов доставал что-то из кармана перед охранником.       — Оу, — остановился Антон на месте. — Когда Илья мне подшофе про свой проект рассказывал, он не упоминал как-то, что КПП у вас прямо на входе.       Арсений обернулся на него, убирая пропуск обратно в карман явно тонкой для такой погоды джинсовой куртке с овчиной.       — А где ещё? Антитеррористические меры, чёрт бы с ними, — тихо проворчал он и опять глянул на Шастуна. — Паспорт с собой?       Антон кивнул и подошёл к охраннику.       «Макар и правда постарался, надо будет ему отвесить комплиментов в голосовых», — думал Антон, настраивая экспозицию на камере телефона сразу же, как оказался в названном холле, где от обилия света всё и вправду сверкало. Арсений молчал, робко ошиваясь у того за спиной и попинывая свои ботинки.       — Давай только быстрее, пока они свет не сбавили на ночь, — предупредил он, шагая бездумно в сторону лестничной клетки с лифтом, но через шесть шагов внезапно замер на месте. — Эй, вы откуда здесь взялись? — неожиданно строго отчеканил брюнет.       Антон, уже прикреплявший в диалог с другом сделанные фотографии, тут же обернулся в нужную сторону, чтобы проверить, что стряслось. Глаза его наткнулись на компанию подростков, с видом застигнутых за пакостями детей кучкующихся у стены рядом с лавочкой у лифта. Ничего криминального в их действиях он не разглядел — те просто торчали в телефонах, вероятно, обсуждая что-то, — оттого возмущение Попова вызывало ещё больше вопросов.       — Вы время видели? Завтра понедельник — на учёбу идти, — продолжал последний, и Антон направился к тому под бок, чтобы послушать чужие разборки.       Стоило только ему попасть в их полное поле зрения, как весь фокус ребят переключился на него, и те взорвались восторженными шушуканьями — громче было нельзя, час поздний. Тот, что стоял ближе к ним с Арсением из всей компании, и, судя по всему, самый активный из неё же, более-менее цельно описал их эмоции одним предложением:       — Обалдеть, блин, а Вы чё здесь делаете? Охренеть, нашим расскажу — не поверят ведь, — обернулся он мельком на остальную компанию, ловя их кивки. — Выставка классная у Вас, — Шастун на согласный гомон от ребят благодарно кивнул, приложив ладонь к груди, — особенно граффити. Я даже на обои на телефоне поставил, — он ткнул размыто Антону в лицо экраном блокировки. — Это же разрешено? Я никаких авторских прав не нарушаю?       Арсений продолжал упорно гнуть свою линию, моментально возвращая внимание парня на себя:       — Ты, вообще, почему опять посреди ночи тут торчишь? Чтобы снова на пары не ходить? Где ты был последние два занятия?       Антону даже было смешно от столь неожиданной строгости Попова. Парень всего лишь невинно улыбнулся.       — Ну, Арсень Сергеич, это ж пустяки, — протянул он непробиваемым тоном. — Они у Вас так в расписании неудобно стоят…       Антон глянул вниз на Арсения, округлив глаза.       — Ты препод? — тихо спросил он в удивлении.       — Типа, — вполголоса бросил брюнет, даже на Шастуна не глядя. Пиля взглядом беззаботного парня, он продолжил с ним разговор: — Неудобно стоять у тебя будет задолженность за первый семестр. А на следующем занятии чтоб был.       — Да Арсень Сергеич, там у Вас гнуться надо, а у меня спина больная… — недовольно вытянул он явно в последний момент придуманную отмазу, после чего вообще забил на Арсения, вновь с любопытством поглядывая бесстрашным весёлым взглядом на Шастуна: — А Вы с ним друзья?       Пацан Антону нравился.       — Обалдел, Загайский? — от возмущения Попов аж плечи вскинул.       — Учились вместе, — с улыбкой ответил Шастун, и Арсений рядом с ним, видя, что теперь его позорно игнорируют вообще все окружающие, принялся пыхтеть, как чайник.       — И теперь в гости идёте к нему? А давайте мы с вами? — Антон всё улыбался, слушая открытый собственноручно поток вопросов от парня. — Мы про него тиктоки смешные снимаем, — он указал пальцем на Арсения, — Вам тоже покажем.       Попов уже собирался разразиться очередной волной возмущённого причитания на нерадивого студента, как вкинутый внезапно следующий вопрос, адресованный теперь ему, заставил мужчину замереть с открытым ртом, будто у рыбы:       — Арсень Сергеич, а это Вы там на картине нарисованы? Ваще красиво, кстати.       От всей компании раздался коллективный оживлённый бубнёж в поддержку затронутой темы, и Антон покосился глазами на Арсения, который растерял вообще все свои слова и былую строгость. Он бы и дальше так стоял, вероятно, если бы Шастун не решил вовремя вмешаться и спасти честь того от загрязнения.       — Ребят, ну сказали же вам идти на боковую, — со своей обезоруживающей улыбкой произнёс он непослушной компании, пока попутно упихал хлопающего круглыми глазами Арсения в сторону лестницы, подальше от всеобщего внимания. — А ты, — не сдержавшись и хохотнув ненароком, ткнул он пальцем в сторону того самого разговорчивого паренька, — если и дальше будешь неудобные вопросы задавать, то я тебя в компрометирующей позе нарисую на следующей своей работе.       — Ну-у, господин Шастун, — задорно рассмеялся парень в унисон с компанией, провожая развернувшегося прочь художника, — Вы же понимаете, что это вообще не угроза?       — Спа-а-ать, — протянул Антон им уже из-за спины. Всё еще посмеиваясь, он прошёл плавно мимо стоявшего уже в районе лестницы Арсения, что смотрел тому в профиль странным взглядом. — «Господин Шастун», блин… — усмехнулся он и мотнул головой. Его кроссовки принялись уверенно шагать по ступеням вверх, поднимаясь на междуэтажную площадку. — Ну, раз я уже внутри, предлагаю посмотреть внутренности. Прости за нескромный вопрос: ты с кем-то живешь или один? — вдруг встал он и обернулся на Попова, когда поднялся по первой лестнице.       Арсений недоумевающе нахмурился, ощущая, как к щекам неловко приливает кровь. Он сунул мельтешащие нервно ладони в глубокие карманы джинсовки.       — …Один. А к чему… — от его тихого голоса даже эхо не пронеслось по лестничной клетке.       — Хочу, если честно, в гости напроситься, — абсолютно спокойно признался он, глядя на брюнета сверху вниз. — Я хотел поболтать с тобой, пока провожал бы, но выяснилось, что ты здесь живешь, и мне кажется, что это слишком хорошее стечение обстоятельств, чтобы этим не воспользоваться.       Арсений приоткрыл рот, пока в голове разбегались все слова, которые он мог бы произнести. Он ощущал себя полнейшим придурком из-за того, что не мог наконец понять, что происходит, и, что самое главное, почему Антон всё это говорит. Что-то явно не складывалось.       — Что… Ты серьёзно? — брови его ещё сильнее нахмурились. — Ты это правда сейчас?       Антон, похоже, не улавливал волн, на которых мыслил Попов.       — Ну, прости, если просьба слишком внезапная. Просто я подумал, что, раз уж у тебя в квартире нет кого-то, кто тебя там ждёт сейчас, то ты был бы не против. Не знал, что есть что-то, что может этому препятствовать, — он пожал плечами. — Пошли, лифт на первом оккупирован твоими студентами — поднимемся на второй и оттуда уедем на нужный, если тебе высоко. Или ты стесняешься, что я трусы твои увижу нечаянно разбросанные? Так уж, будем честны, я у тебя и не такое видал, — закончил Антон и двинулся к следующей лестнице, но Арсений до сих пор с места так и не сошёл.       — Антон, — на этот раз звонкое эхо улетело вверх сквозь все этажи. Владелец имени остановился и сделал шаг назад, снова устанавливая зрительный контакт с мужчиной, но теперь вдруг Попов увидел, как лицо того лишилось какой-либо былой лёгкости, и последняя сменилась на каменную серьёзность.       Шастун над ним помолчал пару секунд, после чего медленно развернулся к нему прямо всем телом и произнёс:       — Скажи сейчас честно, — у Арсения дрогнуло что-то в животе от низкого бесстрастного тона, но глаз от Антона он не отводил, — ты ведь не хочешь со мной говорить, так?       — Что? — обронил брюнет, и губы его принялись искать натужно что-то, что можно было на это ответить, но слов он сам, к сожалению, уже не мог найти. Поэтому его руки слегка взмыли из карманов в воздух, выражая этим всю скопившуюся от происходящего фрустрацию, и он ответил наконец: — Не в этом ведь дело. Ты же понимаешь, как обстоят сейчас дела, и ты знаешь… Ты же должен понимать, — буквально выдохнул он с напором.       Антон же смотрел на него, ни капли не меняясь в лице. Даже бровь не дрогнула, и это делало с нервной системой Попова ужасные вещи.       — У меня были подозрения, но минуту назад ты сам доказал, что они неверны, — сказал он невыносимо легко, после продолжив: — Что лишь подтверждает: тебе явно нужно что-то выяснить у меня, — он с прищуром заглянул тому прямо в голубые глаза, дотягиваясь через них до каких-то потаённых глубин Арсеньевых тайн. — …Это ведь так? — больше как утверждение изрёк Шастун. Мужчина напротив прикрыл рот и замолк. Всё — не было смысла что-либо говорить. Антон прав. Арсению оставалось сейчас только склонить свою голову и молча принять участь, какой бы она ни была. Шастун это явно уловил и по этой причине добавил ещё теперь уверенней: — Пошли. Если ты продолжишь мяться там у ступенек, то легче это явно не сделает. Прекращай уже так натужно думать. А лучше просто поднимайся.       Арсений опустил глаза куда-то в плитку на лестнице. В голове не прекращал закручиваться ворох ненужных мыслей, жаля собою стенки черепа, но Попов понимал — принять участь, какой бы та ни была. Не важно, каким станет результат этого разговора, будет ли он короткий или займет пару часов. Важно, что разговор будет. Ведь цена закрытых гештальтов, похоже, и есть восемь лет ожидания. Арсений сделал шаг по направлению к Антону, ставя ногу на первую ступень.       Они прошли так друг за дружкой молча из лифта по спящим коридорам, сворачивая в нужное крыло. Шастун едва ли отвлекался на ремонт, до сих пор выглядящий новым — всё смотрел в чёрный затылок перед собой. У одной из череды одинаковых дверей Попов остановился, вяло принимаясь рыться в кармане. Ключом оттуда открыл замок и саму дверь следом, после чего отступил в сторону, жестом приглашая проходить внутрь. Свой тусклый взгляд он до сих пор тянул в сторону пола. Антон впитал это и шагнул внутрь, уже на ходу стягивая кроссовки с ног. Щёлкнул позади него выключатель, озаряя помещение тёплым приглушённым светом.       Никаких трусов, разумеется, здесь разбросано не было: опять же, порода Попову не позволила бы. Скромные габариты квартиры, схожие таковыми с номером отеля, в котором поселился Шастун, были вполне аккуратно прибраны, из-за чего не создавалось ощущения стеснённости. Антон заинтересованно оглядел приятный интерьер, подмечая кое-какие признаки жизни здесь в виде оставленной на стуле, вероятно, домашней футболки и ноутбука на односпальной кровати. Арсений за его спиной стянул с плеч джинсовку, аккуратно вешая её вместе с вешалкой на крючок рядом с дверью.       — Сейчас руки помою и чая налью, — проинформировал он едва слышно, и Антон успел только плечи его зацепить взглядом, прежде чем тот скрылся в крохотной ванной комнате.       Сам Шастун скинул куртку с себя и бросил её на рядом стоящий стул, что служил пристанищем для чужой домашней футболки. Да, было очевидно, что Арсений живёт здесь один — для двоих банально не хватило бы места, да и определённые атрибуты намекали на это вполне заметно. Односпальная кровать казалась слишком маленькой, оставленная около подушки книга, раскрытый ежедневник на столе и куча стикеров с пометками на стене рядом — всё давало понять, что гости здесь бывают крайне редко. На фоне зашумел вскипевший чайник, и хозяин помещения звякнул кружками.       — Как выставка? — донеслось до Антона из-за спины. Он набрал воздуха для ответа, пока рассматривал вид, что заметен был из окна.       — Нормально. Привычно уже даже, — минуя кровать и маленький рабочий стол в углу, он подошёл чуть ближе. За довольно короткий промежуток времени вся жизнь на улице успела уже стихнуть, позволяя ночи постепенно укрывать город. Шастун хотел было посмотреть время по наручным часам, но в третий раз уже на подобной глупости не попался и просто достал из кармана телефон. Дело близилось к полуночи. Светились сообщения об отметках в соцсетях, под ними уведомление о том, что Оксана пересылала в их рабочий диалог письма от немцев. Он быстро поблагодарил сестру за работу, обещая ознакомиться поподробнее чуть позже, и уведомил о том, что припозднится. — Продал чуть меньше, чем в предыдущий приезд, но оно и ожидаемо было. В этот раз лекция была для меня в новинку, конечно. Я в ораторстве не особо, но, вроде, вышло неплохо, учитывая, что мы в итоге со студентами просто на одной волне всё обсуждать начали. Был пацан один, — вспомнил Антон и усмехнулся, рассматривая фонари за окном бездумно, — он меня спросил вдруг, мол, типа, «мои граффити больше денег и внимания собирают, чем живопись. Зачем тогда вообще ею заниматься?», намекая, что жанр живописи устаревает, — он подошёл вплотную к подоконнику. — У меня тогда бомбануло нормально, потому что, во-первых, ни первое, ни второе — не правда. Да, возможно, стрит-арт больше внимания к себе привлекает, но продаётся лучше у меня до сих пор именно масло, и это было всегда так. А во-вторых: я думаю «парень, ты что на факультете живописи, вообще, забыл?», раз жанр этот для тебя устаревает, что, на секундочку, кстати, тоже абсолютный бред. Ну и у нас такая, знаешь, оживлённая беседа началась с этого момента. Там и остальные студенты подключились… Прикольно было, — закончил он с лёгкой улыбкой. Под боком образовался Арсений, протягивающий кружку чая, на которой было напечатано «Улыбайся чаще, и чаща улыбнётся тебе», а рядом — изображение какого-то очень кривого волка. Антон взял её в руки и покосился на Попова с приподнятой бровью. Тот лишь отмахнулся со словами «моя группа на день рождения подарила» и присел со своим чаем на кровать недалеко от Шастуна. Последний снова отвёл глаза к окну и опустил их на деревянный подоконник, на котором сбоку стоял какой-то кактус размером с атом. Опуская мысль о том, является ли это молекулярное недоразумение (к слову, вполне здоро́во выглядящее и относительно недавно политое) тоже подарком от группы, он провёл коротко рукой по подоконнику, отмечая забавный и приятный для себя почему-то факт: такой же широкий, каким он его запомнил. С улыбкой на лице Шастун повернулся и присел на него боком, после чего отхлебнул чай.       — Если вздумаешь курить, то открой настежь, — уловил он со стороны, — только окурки наружу не кидай.       — Я бросил, — ответил Антон мгновенно без задней мысли. От Попова донеслось на это лишь задумчивое молчание. Шастун глянул на него: тот кивнул чему-то едва заметно в своей голове с лицом темнее ночи и сделал ещё глоток из кружки.       Зелёные глаза пробежались сначала по Арсению в унылой позе лотоса, а потом по окружению ещё раз.       — Я думал, она будет меньше, — сказал он про помещение.       Брюнет повторил движение его взгляда.       — У студентов они и меньше, — пробубнил он в кружку и сделал после этого из неё глоток. — Они в таких по двое-трое живут, плюс у них туалет более маленький.       — Куда меньше-то?       — Душевой нет, — пояснил Арсений и отхлебнул ещё чая, смотря в район плинтуса у противоположной стены. — Это крыло для работников академии. Так что и эта квартира не студенческая, — он обвёл её рукой вяло. — Но она и, кстати, не преподавательская. В таких обычно членов приёмной комиссии определяют на время экзаменов. Преподавательские больше раза в полтора. Но и мне эта чисто по блату досталась — я же местный, так что…       Антон непрерывно посверлил его лицо взглядом ещё пару секунд, после чего усмехнулся с удивлением.       — Блин, ты, получается, реально препод, — его эта мысль до жути веселила.       — Да не совсем, — Арсений скривился на секунду. — Нет, ну, на бумаге-то я значусь как преподаватель. По сути, я рангом пониже: мой предмет не входит в список основных, без сдачи которых на следующий семестр не переведут. Но для него моего образования достаточно, — он отстранённо провёл кружкой по губам. — Преподаю пластику театралам. Ну, и внеурочной деятельностью занимаюсь. На молодых, как я, всегда обычно эту мишуру скидывают. Никто из нормальных мастеров за это браться не хочет, потому что платят копейки, вот и берут молодняк. Так что аж три группы курирую в этом году сразу. Вон, тот оболтус, что на первом этаже к нам пристал — тоже мой. Второкурсник. Хороший парень, способный, только шляется вечно неизвестно где. Просыпает постоянно, да и неусидчивый. Напоминает некоторых персонажей из далёкого школьного прошлого, — выдохнул он устало и потёр глаза.       Антон слушал его, попутно делая свои сторонние умозаключения в голове. Улыбка с лица спала немного, видоизменяясь в какую-то более спокойную, наполненную тёплой тоской.       — Ты же поступил, получается, я правильно понимаю? — поинтересовался он тише и мягче, чем прежде. Пришло время более серьёзных вопросов. Арсений ответил коротким вялым кивком. — Как так вышло?       Брюнет в очередной раз вздохнул тихо в кружку, понимая, что спрашивают его сейчас про тему гораздо более обширную. Взгляд, до этого бездумно сидевший на противоположной стене, сейчас забегал рвано по окружению. Брови неприятно нахмурились. Всё его лицо показывало, что изнутри что-то колет, причём достаточно больно, просто с годами нутро уже успело к этим уколам огрубеть, хоть и не до конца. Челюсть пару раз двинулась вниз и вверх, будто во рту формировались слова, после чего зубы потрепали нижнюю губу. Следом за звуком выдуваемого из носа воздуха последовало совсем тихое:       — Я те пистолеты Тимофею отдал, ещё когда мы в наших псевдоотношениях были. А купил их у дяди Олега, — Антону потребовалась секунда, чтобы даже банально вернуться в ту давно забытую реальность и понять, о чём идёт речь. — И понятное дело, что всё, что приходит от дяди Олега — бывшее табельное, сбытое и перепроданное, просто со спиленными номерами. Нелегально сбытое, потому что иначе без кучи документов его не получить. И я прекрасно это знал. Нет здесь уже смысла называть горячее холодным, — лицо его скривилось во внезапном отвращении, пока взгляд упорно тонул в кружке, зажатой ладонями. Напряжённые до предела брови дрогнули. — И любой сотрудник такие вещи вычисляет в два счёта. Поэтому тогда… При том шуме, что тогда поднялся, и общественном внимании это стало известно в первые сутки после случившегося, — выплюнул он едко куда-то в чай. Антон уловил, как искусанная губа задрожала и тут же успокоилась. — А там уже недалеко: стрелял Глеб; Глеб — брат Тимофея; ни у кого из семьи Тимофея документов на оружие нет, но есть Тимофей, давно сдружившийся с половиной районного отдела. Но по ним постучать один раз, и понятно, что не их рук дело: они бы и операцию по подсчёту мелочи у себя в кармане нормально провести не смогли — тут же речь о многолетнем сбыте. Значит, не от них, ищем дальше. Ну и… Боже, — он провёл ладонью по лицу, — можно любого дурака в подворотне спросить: он сразу скажет, что куда Костеша, туда и Арсений Попов. И — ой, как совпало, — отца у Арсения Попова зовут Сергей Попов, и он работает полковником главного управления МВД по городу… — Антон прикрыл глаза от пробежавшего в голове осознания и протянул понимающее «м-м-м…». Безусловно, домыслить дальнейшие события было легче лёгкого. Арсений, горбящийся на кровати, сглотнул и подытожил: — Конечно, он узнал. И, скажем помягче… — взгляд его замер в одной точке, моментально становясь пустым, будто он резко окунулся в красочные фрагменты воспоминания. Бледная ладонь абсолютно инстинктивно приложилась пальцами к левой щеке, пробегаясь по ней, точно все прожитые некогда ощущения вдруг вернулись в настоящее время. Опомнившись, он спешно вернул руку на кружку. — …он был в ярости. Всю тему, конечно, замяли с его подачи…       — По официальной версии, именно друзья Тимофея из полиции подогнали оружие, — вставил Антон кусок той информации, что считалась общеизвестной. Арсений на это лишь покивал головой.       — Конечно. И чтобы имя «Сергей Попов» даже близко там нигде рядом не стояло, — он тяжело вздохнул, и большой палец его руки ногтем поковырял ручку кружки. — Дома жить стало совсем невозможно — как в тюрьме. Я абсолютно ни на что не имел права, даже на улицу выходить, если пункт назначения не являлся школой. Но даже туда отвозил и забирал водитель, будто я снова в пятом классе. Тот год вообще стал сущим кошмаром. Как и, в принципе, всё вокруг с тех пор… — он небрежно пожал плечами.       — И дальше ты…       — И дальше я сбежал, да. После окончания одиннадцатого — прямо после вручения аттестатов, — принёс им домой медаль. Отец так покрутил её в руках, размышляя ещё, наверное, в голове: не украл ли я её у кого. Но в красном дипломе имя, вроде, моё стояло — тут не особо подделаешь. А я к тому времени давно уже через знакомых вещи тайком передавал. Поэтому той же ночью собрал всё оставшееся из необходимого и сбежал. На столе обеденном записку оставил, что, мол, если будут меня пытаться искать — клянусь богом, вскроюсь к чертям или таблов нажрусь. Но они, похоже, сильно желанием и не горели. Хоть тут повезло, — он тихо усмехнулся, но ни на губах, ни в глазах не было ни доли радости. — Меня те знакомые из театралов приютили, про которых я тебе как-то рассказывал, если помнишь, — Антон, к собственному удивлению, моментально кивнул. — Они и помогли с подготовкой к поступлению. Одна из них как раз курсы ведёт — считай, бесплатно меня подучила. Вот так меня и взяли. Ещё бы не взяли — с золотой-то медалью… Эти же ребята, кстати, за меня прямо лично ходили впрягаться, чтобы мне комнату в общаге дали, хоть я и не приезжий. Их администрация хорошо помнила, как своих отличников, и под давлением, видимо, сжалилась. Господи, если бы не они… — выдохнул он. — Но это уже не важно. Потом я академию закончил, попробовался в наш малый драматический, но там мест не было, да и коллектив какой-то странный. Не понравилось мне, короче говоря. Ну, и потом меня позвали пластику вести, потому что один из прежних преподавателей уехал из города и уволился. Я как-то и не сопротивлялся даже, меня всё устроило. Вот, теперь я тут. Только комнату сменил и этаж.       — Блин, — выдохнул Антон и мотнул головой. Чай в кружке уже начинал остывать, и он поболтал его задумчиво по кругу. — Я даже не знаю, если честно, что сказать на это. Ну… Главное, что сейчас всё обернулось в лучшую сторону, — он пожал плечами, возвращая в голос проблеск оптимизма. Арсений, слушая его, тихо скривился в лице. — Лучше всегда концентрироваться именно на этом.       Попов глядел в сторону входной двери, а зубы изнутри кусали его щёку, отрывая от неё кожу кусками до мяса. Ресницы дёргано хлопали. Каждое слово, что необходимо было выпустить наружу, застревало в районе его горла, и он тянул секунды против своей воли. Сложно было побороть страх того, что последует, как только он заговорит.       — Антон, — он решился и, прикрыв веки, вывалил это одинокое обращение, как зачин, чтобы теперь точно не было возможности отступить. Головы он так и не поворачивал и ощущал, как в затылок упираются два глаза. — Позволь поинтересоваться. Просто это для меня… очень важно, — его слуху казалось, что собственный голос режет в одночасье загустевшую массу воздуха вокруг них двоих, звуча, будто в вакууме. — Как… Как твоё здоровье?       В груди что-то ухнуло на этом, и голова всё склонялась лбом куда-то к полу прочь от собеседника, будто подставляя заднюю сторону шеи для занесённого топора палача. Антон, глядя ему в затылок, просто пожал плечами.       — Нормально, — сказал тот с некоторым недоумением. — В зал хожу периодически, спортом занимаюсь. К стоматологу раз в полгода…       — Антон, перестань ради всего святого, — перебил его Арсений, даже, к неожиданности, повысив свой тон. Глаза его были прикрыты, когда он запрокинул голову к потолку. — Не мучай меня ещё больше, я не выдержу этого, — он провёл рукой по глазам и на ощупь поставил кружку на рабочий стол прямо под боком. — Ты прекрасно понял, о чём я.       Шастун едва слышно вздохнул, смотря на того, как на ребёнка, что беспокоится по пустякам: растянув губы в полоску слабо и храня спокойную снисходительность во взгляде.       — Нормально, Арс, — тихо и мягко. — Всё хорошо.       Попов от беспокойства повернул к нему голову так быстро, что растрепались волосы на чёлке:       — Я слышал, что пуля разорвала…— но ровно в этот момент Антон его опередил, перебивая в унисон с небольшой, но заметной долей раздражения в голосе:       — Ты всё правильно слышал, — в такт со словами его ладонь опустилась на карман штанов и быстро проползла вверх, тем самым задирая низ свитера и оголяя рельеф живота аккурат так, чтобы заметен был шрам — достаточно продолговатый, но давно уже выцветший и бледный, так что, не вглядываясь, его едва ли было можно увидеть. Лицо Арсения исказилось так, будто тот разрывался между двумя вариантами выбора — медленно блевануть или же медленно потерять сознание. Приоткрытый на эмоциях рот скрылся в подрагивающей ладони. Антон опустил свитер вниз. — Да, она попала в почку очень неудачно, и, да, её пришлось удалить, — недовольно проворчал он то, что давным-давно уже стало для него совершенно будничной вещью. — Господи, прошла куча лет. Ты думаешь, что я не научился жить с одной почкой за это время? Это ведь не то же самое, что жить с одной рукой, — он повёл в недоумении ладонью, отчего чай в кружке слегка бултыхнулся. — Всё в порядке. Я в порядке. В полном, — несмотря на его вполне жизнеутверждающий тон, Арсений всё равно сложил своё лицо в ладони. Антон видел, как пальцы у того на руках дрожали, и неспособность понять вразумительную причину происходящего его порядком выводила из себя. Он наклонил голову чуть вбок: — Ну и что с того? Что после этой информации изменилось-то? С какой целью ты так интересовался?       — А с какой целью ты всё это делаешь? — вдруг оторвал лицо от рук Арсений, впиваясь измученным взглядом прямиком в Шастуна. Внезапно повышенная до среднего громкость его речи даже заставила шатена чуть дёрнуться. — С чего вдруг этот разговор? С чего внезапное милосердие спустя столько лет? — он развёл ладони в стороны. — Зачем ты мне даёшь сейчас пустую надежду на какое-то прощение? — голубые глаза вспыхнули искренней болью в них. Спина Попова разогнулась из сгорбленного состояния, и минутами ранее полностью подавленный мужчина вдруг напрягся, будто наконец открыто дал волю всему, что томилось внутри на протяжении долгого времени. — На пустом месте людей не вычёркивают из жизни на такое количество лет, так зачем сейчас делать вид, что что-то ещё может измениться? — Арсений приложил свои ладони к груди прямо туда, где находилось сердце, и Антон невзначай проследил глазами до этого же места, но после сразу же поднял их обратно, как только Попов продолжил говорить: — Я знаю, что ты ненавидел меня все эти годы, и, поверь, я прекрасно понимаю, что виноват во всём, что случилось. Ты думаешь, я не знаю? Я знаю. Я был тем, кто дал Тиме те пистолеты. Я был тем, кто устроил весь тот цирк накануне, из-за которого пропал Тимофей, следовательно, я был тем, из-за кого Глеб слетел с катушек. Ты думаешь, я не ненавижу себя? — он ткнул пальцами сложенных на груди ладоней себе в это же место. — Ненавижу, Антон, ненавижу. Я помню всё, что наговорил тебе в тот день — я был не настолько пьян. И эти слова я вспоминаю почти каждую ночь, когда ложусь в кровать, и я не могу спать из-за этого, — Арсений выпрямил ноги, свешивая их с кровати и сдвигаясь всем телом ближе к краю, ближе к Антону. — Я знаю, что ты винишь меня во всём, и я понимаю, почему. И ты имеешь на это полное право. Но тогда, пожалуйста, — теперь уже практически взмолился он, — не делай вид, что это не так. Не нужно сейчас притворяться.       Антон смотрел на него с нечитаемым, абсолютно каменным выражением лица. После тирады Попова они держали зрительный контакт в полной тишине на протяжении нескольких секунд, и следом Шастун произнёс тихо и медленно, на полном контрасте с голосом Арсения:       — Арс, — он даже немного нахмурил брови, стараясь прозвучать как можно более серьёзным, — я не виню тебя ни в чём…       Арсений вскочил на ноги мгновенно.       — Тогда почему ты уехал?! — громкий вскрик порвал общую тихую атмосферу ночи, которой они старались придерживаться всё время до этого момента. Антон плотно сомкнул челюсти. В свете ночных фонарей за окном и на более близком расстоянии ему стало теперь видно, как влажно блестели, краснели глаза брюнета, как дрожали крылья носа и обкусанные недавно губы. — Почему даже крохотного слова не сказал?! — Попов сжал кулаки перед своей грудью до белых костяшек. — Антон, я думал, ты умер, — на этих словах по всему его лицу будто прошла трещина, от которой затрепетали и брови, и ресницы, но с его стороны уже не было принято ни попытки взять себя в узду, — прямо у меня на руках. Я не спал трое суток после этого. Просто не смыкал глаз, даже когда мне сказали, что ты выжил, потому что я думал, что это не правда. Я думал, что мне врут все вокруг, просто чтобы я сам не издох от ужаса. Я даже сейчас до сих пор иногда по утрам чувствую, — его глаза посмотрели в ужасе на свои дрожащие пальцы, словно видели там что-то, что не было заметно окружающим, — будто руки от крови липкие. И при этом при всём я узнаю, что ты не пускаешь меня к себе в больницу!       — Туда никого не пускали, — тихо вставил Антон, что под столь жалящим своей всеобъемлющей болью взглядом держался на удивление достойно. Для Арсения, правда, это не имело совершенно никакого значения.       — Я караулил тебя у дома тогда всё лето. Ждал, когда тебя привезут, просто чтобы узнать в один из дней от твоей сестры, что тебя уже давно выписали, и ты уехал! И что ты закончишь школу на домашнем обучении! И потом я в блоке по всем каналам связи, — он раскинул руки по сторонам. — А ещё позже ты покидаешь город, и у тебя уже другая жизнь, где тем более для меня нет места! — его ладони, обессиленные теперь, просто упали вниз, шлёпаясь о бёдра. Нижняя губа опять задрожала заметнее, но что-то всё ещё удерживало его расколотые части вместе в стойкой, хоть и поломанной фигуре. — Антон, я ведь не прошу, чтобы ты простил меня. Я прошу, чтобы ты просто не скрывал, что я виноват. Я устал от молчания.       Синие глаза под дрожащими ресницами всё смотрели, будто старались своим взглядом проломиться сквозь ту стену из неразличимых эмоций, что крепко держалась под щетиной и завесой кудрявых волос. Но совершенно спокойное лицо Шастуна не показывало ни движения. Не было понятно, это просто Арсению не удаётся пробиться сквозь тщательно поддерживаемую маску, или же некуда там было пробиваться, и Антон вправду был настолько спокоен, будто Попов только что не вылил на него ушат всех тех кипящих и ядовитых чувств, что до язв жгли его столько лет, как сильнейшая изжога. Брюнет, потерпев поражение в битве за хоть какую-то реакцию, рвано выдохнул и отступил, шатаясь, на пару шагов назад до того момента, пока не упёрся икрами в боковину кровати. Точно в этот же момент низкий, спокойный и ровный голос пробежал плавно по помещению:       — Арс, а сейчас послушай меня, пожалуйста, — нисколько не убавляя своей стоической невозмутимости, начал Антон, после чего аккуратно сполз с подоконника, теперь вставая ровно и просто упираясь в него ягодицами. — Думаешь, ты один знаешь, что такое есть подлинное чувство вины? Тогда позволь сказать тебе кое-что, — он отставил ополовиненную кружку прочь к стоящему неподалёку кактусу и для удобства расслабленно скрестил ноги в лодыжках. — Я приехал тогда учиться в вашей школе только для того, чтобы сдать экзамены и поступить в хороший универ, чтобы потом работу мог найти, получать неплохие деньги, и на эти деньги вылечить наконец мою бабушку — пожалуй, едва ли не самого дорогого мне человека тогда, который вложил в меня неимоверное количество сил, времени и души. Но я приехал и, ты сам знаешь, чем стал заниматься. И да, я помню, как ты говорил мне что-то про то, что по-другому нельзя было, и так далее, но мы оба сейчас с высоты лет понимаем, что это чушь собачья, — отрезал он мрачно, не разрывая контакта с внимательно смотрящими глазами напротив, что влажно бликовали, будто гладь озера. — И в результате своих собственных решений я провалил вообще всё, что мог. Я подвёл людей из ближайшего круга общения, я подвёл родных, я подвёл себя, теряя здоровье, и я провалил единственную и основную задачу, которая у меня была. Из-за того, во что я вляпался, умерла бабушка — тот человек, ради которого я, вообще, приехал в этот город. И если уж рассуждать так, как ты это только что сделал, то получается, что я — тот, кто во всём виноват, — в ровном голосе его слышалась уверенность и сталь, явно наработанные не за день, и это вынуждало произносимые вещи звучать в два раза весомее. Общежитие спало, спали и улицы снаружи, отчего в паузах между словами образовывалась такая гипнотизирующая тишина, сквозь которую можно было услышать стук собственного сердца. — Я стал работать для Гаража и создал для Молотов ненужный перевес сил. Со мной Тимофей стал гораздо более бесстрашным и жадным. А потом появились мы с тобой, как одно явление, и Тимофей чувствовал это и бесился. А когда бесился он — жизнь ухудшалась у всех окружающих. И если бы, кстати, он меня на той самой вписке не увидал и махаться через Артёма не попёрся, то оба пистолета были бы сейчас в речке. Глеб же один из них именно тогда стащил. Их в тот день Артём из гаража украл, чтобы выбросить от греха подальше, если ты вдруг не знал. А ты, я уверен, не знал, потому что ни Глеба, ни Артёма нет уже как сто лет, и рассказать о том, как всё произошло, кроме меня больше некому, — с нарочитой лёгкостью проговорил он, ещё сильнее откидываясь на подставленные позади себя руки. — Так что, если так посмотреть, из-за меня погибло три человека. Просто из-за того, что я стал сраным яблоком раздора во всей той движухе. И как, скажи пожалуйста, мне с этим жить? — он поднял брови и склонил голову набок слегка, но после пожал плечами и опустил на секунду уголки рта вниз, затем добавляя: — А с другой стороны: может, если бы я не приехал, приехал бы кто-то другой. Или вообще в один из дней по какому-нибудь банальному принципу домино у вас в гараже обогреватель бы взорвался, и вы все вместе с ним дружной компанией. Ну, это я так, условно, — после этих слов его лицо вернуло то прежнее, фирменное уже спокойствие. — Понимаешь, к чему я? Нельзя так рассуждать. Нельзя, потому что так вообще можно дойти до того, что метеорит динозавров на Земле убил по твоей вине, — сказав это, Антон привстал и пересел вновь на подоконник, только теперь чуть горбясь, и могло показаться даже по этой позе, по чуть опущенному взгляду, что он испытывает неловкость, да только пальцы, сцепленные в замок, не показывали ни движения. — Арс, я понимаю, что то, как я поступил, — на этих словах брови Арсения, смотревшего на Шастуна, задрожали, и на нижние веки набежало ещё больше влаги, — было отвратительно. Но это было самым выигрышным решением в тот момент, поверь. Потому что мне о моём личном чувстве вины, о том, что случилось, напоминало всё окружение: пейзаж, люди, погода и даже, к сожалению, ты. Я ведь не общался ни с кем весь последующий год, кроме мамы, Оксаны и Айвы, если последняя, вообще, считается, — он снова поднял свои смиренные глаза на Арсения. — И ни с кем больше. Я, чтобы ты даже знал, с тех пор ни разу не был у тёти Марины в гостях, просто потому что всё ещё не могу пересилить себя и снова по тем местам пройтись, — Антон тихо выдохнул, и нос с новой, ровной перегородкой, издал совсем тихий звук, как у самого что ни на есть здорового человека. — Я просто постарался сбежать так, чтобы вообще всё, что мне о прошлом напоминает, осталось где-то в той старой жизни. Так что, Арс, ты можешь меня осуждать за то, каким некрасивым был этот поступок по отношению к тебе и кому-либо ещё. Но если ты захочешь сказать, что я поступил неправильно, то я вынужден буду не согласиться, — он расцепил руки, вновь опираясь ими по бокам от себя на подоконник, но на этот раз наклонился едва заметно вперёд, будто это нужно было для того, чтобы замерший на месте брюнет его услышал. — Арс, я тебе вот что скажу: я тебя не виню ни в чём, потому что могу понять мотив за каждым твоим сделанным тогда выбором. И ты, раз уж мы с тобой делим боль столь похожую, меня не вини. У каждого человека есть свой путь, и все мы имеем право самостоятельно решать, как нам стоит его пройти. Мне кажется, я отдал достаточно, чтобы один раз поступить некрасиво, — он заглянул поглубже в голубые глаза, что вот-вот грозились пролиться слезами, и вовремя подметил, как приоткрылись тонкие губы, словно желая что-то машинально сказать, и, вероятно, Антон даже знал, что, а поэтому тихо и мягко, практически шёпотом: — Не извиняйся, Арс. Я тебя ни в чём не виню, а если уж ты так хочешь верить, что виню, то говорю прямо сейчас: я тебя прощаю.       Тишина будто даже издавала тихий звон вокруг них, и любая боль, что Арсений мог впитать буквально из воздуха, и которая бы его в нынешнем состоянии забила до смерти, сейчас будто крошилась о невидимый щит, выставленный Антоном и его обволакивающим всё в ближайшем радиусе спокойствием. Зелёные глаза, точно солнце, излучали простое человеческое тепло, но именно то, которого Попову как истинному авитаминознику так не хватало. Арсений смотрел ему в лицо долгие тянущиеся секунды, и оба молчали: Шастун видел, как замерли губы, как зрачки застыли в какой-то одной точке на его лице, как красные глаза держали на ресницах густые слёзы, но так и не позволили ни капле упасть вниз. Через этот многозначительный взгляд можно было заметить, как пролетают в глубине сознания страницы текста, информации, какого-то кода, самостоятельно переписываясь и изменяясь, настраивая эту сложнейшую машину человеческих мыслей на совершенно новый процесс.       И Арсений молча отвернулся.       Он повернулся, присел на кровать, возвращаясь в практически такую же позу лотоса, в которой находился в самом начале их разговора. Спина его сгорбилась, руки локтями встали на колени, а опущенная голова плотно легла в подставленные для неё ладони. Далее Антон увидел лишь короткую паузу без движения, после которой вся грудная клетка зашлась беззвучной дрожью. Шастун опустил глаза и тихо выдохнул, после чего оттолкнулся бёдрами от подоконника.       Он мягкими медленными шагами подошёл к кровати и встал ровно напротив того места, где сидел Попов, всё вздрагивая и вздрагивая, и даже удивительно было, как умудрялся он не издать ни звука. Антон остановился, просто секунды две рассматривая мужчину под ним сверху вниз, а затем его большая увесистая ладонь поднялась в воздух и бережно опустилась на макушку. Пальцы почесали слабо пару раз и погладили, одновременно позволяя себе тихо порадоваться таким знакомым ощущениям шёлка тёмных волос. Рука чувствовала по черепу исходящие вибрации рваного дыхания и рыданий. Антон склонился теперь уже корпусом и медленно прижался носом и ртом в то же самое место, которое моментом ранее освободила ладонь, перейдя на затылок. Он просто постоял в такой позе некоторое время, будто стараясь, как по законам физики, через прикосновение перенять хоть какую-то часть этой негативной энергии, что источала сгорбленная фигура. Ноздри вдохнули стыдливо запах волос, задерживаясь ещё на мгновение, после чего губы оставили на макушке слабый мягкий поцелуй — такой, который дарят самым близким членам семьи в тяжёлые времена, — а рука запечатала всё это, взъерошив пряди.       Антон отошёл, взял с подоконника свою ополовиненную кружку и захватил Арсеньеву, почти допитую, со стола рядом. Прошёлся обратно мимо кровати до маленькой раковины, куда одним махом вылил все остатки чая. Сполоснув ту, что со всратым волком, он налил в неё воды из стоящего рядом графина, после чего так же тихо подошёл к кровати и приземлился Попову под бок. Ближайшая к тому ладонь легла между выставленных лопаток, погладила пару раз вверх и вниз и ушла на плечо. Антон сжал пальцы легонько, чувствуя, что дрожи по телу больше уже нет. Он глубоко вздохнул, взглядом пробегая по стене перед собой.       — Знаешь, в чём дело, Арс? — он поставил кружку в другой руке себе на колено. — Я, когда в родной дом вернулся после больницы, пожил там какое-то время уже, в определённый момент просто осознал, что мне нечего больше терять. Вот, просто было такое ощущение — что уже нечего. И я решился начать всё с чистого листа. И с тех самых пор я стал настолько спокоен, — даже крохотная лёгкая улыбка смогла промелькнуть на его губах, — ты даже не представляешь. Я каждый день будто плыву по течению, и оно само меня куда-то в нужном направлении относит. И ни одной вещи нет, которая заставила бы меня чересчур переживать. Ты тоже теперь здесь, — он обвёл кружкой пространство квартиры вокруг них, после чего опустил глаза уже Арсению в район лица, которое было до сих пор плотно закрыто ладонями, — где нет твоих идиотских родителей, нет всяких блондинов-арбузеров. Где есть дело, которое нравится, и хорошие люди вокруг, — он мельком посмотрел на рисунок волка на кружке. — Но вот этим местом, — Антон поднял ладонь с плеча и указательным пальцем приложился к виску Попова, пару раз постучав мягко подушечкой по этой точке, — ты всё ещё там, в прошлом, — ладонь вернулась на плечо. — Начни уже писать новую страницу, не заглядывая на предыдущую. Просто переверни листок, и всё. Иначе, если будешь на старую подглядывать, на чистой странице напишешь то же самое, — он мягко улыбнулся, хоть видеть его Арсений и не мог. — На, попей воды.       Успокоившийся брюнет оторвал наконец ладони от лица, попутно вытирая его, и скованно принял протянутую к нему кружку. Глаза целенаправленно задержались у Шастуна на руке. Попов даже не постеснялся схватить и подтянуть её к себе за кончики пальцев, когда шатен уже поднялся с кровати. Последний терпеливо ждал, пока Арсений рассматривал внимательно кисть перед своим лицом, впитывая всё: крупные лаконичные кольца, не похожие теперь на орудие убийства, были лишь на указательном и мизинце; на среднем и безымянном, если присмотреться усердней, колец хоть и не было, но видна в этих местах была на коже неразборчивая вязь линий чуть светлее, чем основной тон. Он поднял взгляд красных глаз на Антона.       — Шрамы… — полушёпотом обронил Арсений и выпустил пальцы из своих, позволяя Шастуну с чувством выполненного долга вернуться к окну. — От колец остались всё-таки?..       — Да, — спокойно ответил ему Антон, как дошёл до подоконника. — Но я их не стесняюсь.       На это Попов уже ничего отвечать не стал, с жаждой принимаясь за воду.       Оба достаточно продолжительное время сидели в тишине, что уже не ощущалась такой неловкой. Антон успел сесть и комфортно запрокинуть одну ногу на подоконник, бесцеремонно отодвигая для этой цели мини-кактус в сторону носком, и теперь поглядывал то на одиноких полуночных прохожих на улице, то на Арсения, что, будто в трансе, сгорбленно пил воду, шмыгал носом и пялился пустыми глазами в противоположную стену. Понятно было, что тот более-менее успокоился, и теперь выглядел выжатым и порядком потрёпанным. «Но всё равно красивым», — не мог не признать Шастун, и глянул глазами в сторону стола рядом с его лодыжкой, где лежала собственная сумка.       — Порядок? — он поинтересовался, повернув голову на Попова.       Тот кивнул, промычав «угу», после чего сделал ещё глоток воды и добавил осипшим слегка голосом:       — Только голова болит теперь.       — Это поправимо, — отметил Антон жизнеутверждающе. — Если у тебя есть, могу таблетку принести, — Арсений ему на это помотал головой с «не, не надо». Тогда мужчина подтянул ногу на подоконнике коленом к груди и двинулся рукой к ручке стеклопакета. — Тогда… — чуть пропыхтел он, поворачивая её, а затем распахнул дверцу окна, оставив открытой щель примерно в двадцать сантиметров, после чего откинулся обратно на откос спиной, — …вот так.       Холодный воздух моментально пробежал по квартире, освежая головы. Арсений отставил кружку на стол сбоку, после чего подумал пару секунд, посмотрел на кровать и потянулся рукой к подушке. Подняв её, он положил ту на стык изголовья кровати и стола; откуда-то из-за спины вытащил мохнатое одеяло, обернул вокруг себя коконом и завалился плечом на подставленную подушку, впоследствии ещё немного покрутившись, чтобы удобнее было лежать. Голубые глаза глянули из-под бровей.       — Не замёрзнешь?       Антон сидел у раскрытого окна в точно такой же позе, в которой находился и до его открытия, будто на улице был не ноябрь, а середина мая.       — Не замёрзну. Я закалённый, — он улыбнулся и положил затылок на стену. Но только Арсений уместил на подушку свою щёку, как он снова выпрямился: — Если что, ты скажи — я уйду. Уже ночь, а тебе завтра, наверное, на работу. Не хочу, чтобы ты не выспался из-за меня.       Арсению, если честно, всё ещё очень хотелось, чтобы он не выспался из-за Антона. Жаль, что сказать об этом открыто больше нельзя.       — Нет, нет, нет, — тут же запротестовал он активно — настолько, насколько позволял кокон одеяла, разумеется, — нет, я вообще ничего против не имею. Тем более, не думаю, что студенты завтра будут сильно печалиться, если раз в год я на занятии их погоняю чуть меньше, чем обычно. Да и, если честно, они поймут, они — хорошие ребята, — он устроился поудобнее щекой на подушке. — Надеюсь, разве, что Загайский не узнает, а то опять будет миллиард искромётных шуток о том, как я ночь провёл.       Антон искренне хохотнул.       — Это этот, с тиктоками? — уточнил он.       — Да, наш с тобой теперь общий знакомый, — фыркнул Попов малость кисло.       — А что, студенты лишнего позволяют?       — Да не-ет, — отрицательно протянул Арсений. — Ну, конечно, они в разы более открыто себя со мной ведут из-за того, что я молодой преподаватель, даже видео иногда показывают, что про меня снимают. Но, в основном, всё безобидно, нет какого-то неуважения. Мы с ними хорошо ладим. Просто я знаю, что за глаза шутят иногда, что я на гея похож. Если б они знали… — он прикрыл глаза. Антон на это уже заливисто рассмеялся. — А сам-то, кстати, — Попов открыл глаза обратно. — Если тебе нужно идти, то ты скажи. И так уже достаточно тут успокаивал меня. Боже, ничего не меняется с годами, будто из школы и не выпускались… — он устало выдохнул.       — Да ладно тебе, — мотнул Шастун головой, — не наговаривай. И мне никуда не нужно, если что.       — У тебя же ещё один выставочный день завтра.       Антон вытянул губы в линию.       — Арс, завтра закрывающий день, — пояснил он, как нечто очевидное, хотя для Арсения в этом значения было мало. — Мы до пяти, а не до десяти будем работать, и потом всё сворачиваем и увозим. Я могу вообще там, если честно, не появляться. Так, если ты не в курсе, всегда было, — пожал шатен плечами.       — Не в курсе, — покорно признал Арсений. — Я в этом году впервые смог попасть, — на нахмуренный взгляд Шастуна он пояснил: — В первый раз, когда ты приезжал, я ещё учился, и у меня сессия была в разгаре. А через два года я был со своей группой на показательном выступлении в другом городе. Вот, нынче удалось.       Антон вскинул брови коротко.       — Насыщенная, я погляжу, у тебя жизнь.       — Да конечно, ага, — с откровенным сарказмом буркнул Арсений. — Кто-то в отпуск ездит в ближайший торговый центр за обувью на сезон, а кто-то на Сейшелы, да? — он глянул на Антона из-под бровей, но тот лишь непробиваемо улыбнулся во все тридцать два зуба на сей намёк. — Нет, насыщенной мою жизнь точно не назовёшь. Я всё время провожу около студентов, а если я вдруг не около студентов, то, значит, я везу этих же самых студентов на конкурсы в другие города в качестве куратора. Никогда бы не подумал, что так сложится, — удивился он самому себе. — Это тебе не мир ездить изучать с выставками.       — Ой, да моя на самом деле не сильно интереснее, — фыркнул Шастун. — «С большой силой приходит большая ответственность», как говорил дядя Бэн. Я иногда вообще без отпусков годами. Мне порой кажется, что даже моя мама там у себя веселее живёт, чем я.       — Как она, кстати? — поинтересовался Арсений тихо. — Как у Оксаны дела?       — Да нормально, — пожал в ответ ему Антон плечами. — Мама всё там же. Она как-то сказала мне, что не хочет переезжать — мол, не знает, чем заниматься в городе. Ну, я не стал перечить. Просто потом денег отложил, скопил нормально, и мы там ей участок вместе с домом отремонтировали. Я ей посоветовал рабочих нанять, чтоб уже основательно дело вести. Всё, теперь мать, вроде как, у меня индивидуальный предприниматель. Вся в сына, — он улыбнулся уголком рта. — А Оксана… У неё тоже, вроде как, всё классно. Не знаю, по крайней мере, она мне ни на что не жаловалась в последнее время.       — Профиль у неё в инсте красивый, мне нравится, — между делом вставил Арсений.       Антон посмотрел на него и ухмыльнулся.       — Да. Вот уж, кто точно получает максимум выгоды от наших с ней поездок. Ещё и меня приплетает. Она — мой личный менеджер, а я, судя по всему, её личный фотограф, — Попов взгрустнул, откровенно ощущая укол зависти внутри. В голове сразу пробежала вереница ненужных фантазий, где Антон фотографирует его в самых разных местах. Он бы, наверное, композицию хорошо брал на фото и горизонт не заваливал… Брюнет зажмурился, чтобы болезненные видения пропали. Шастун этой мимолётной меланхолии не заметил, убегая в мысли. — Сейчас домой вернёмся, с заказами оставшимися разберёмся, а то там у Германии какие-то проблемки были, и, думаю, отправлю её куда-нибудь отдохнуть перед Новым Годом. Ну, надо посмотреть будет, как там ещё Серёжа у неё работает. Кстати, — он выпрыгнул из потока мыслей, чтобы глянуть на Арсения, — молодой человек у неё тоже из этого города, со школы ещё с ним общались. Он у неё айтишник, поэтому, в принципе, ему ничего не помешало вместе с ней переехать. Так вот, он мне по секрету не так давно рассказывал, что он предложение ей собирался делать. Думаю, может, как-то отправить их вдвоём как раз, чтобы нормально было, — нахмурился он, уже прикидывая в голове варианты.       Арсений сдержанно улыбнулся.       — Блин, это круто. Оксана — молодец.       — Да, Оксана — молодец, — искренне согласился Антон.       Образовалась небольшая пауза.       — А как Ира?       Шастун обернулся на него с нечитаемым лицом.       Арсений не знал, какой чёрт его дёрнул за язык, чтобы он задал этот вопрос, но что-то вредное и назойливое так и жаждало услышать ответ. Он постарался применить все свои навыки в актёрском мастерстве, чтобы изобразить своей физиономией крайнюю степень невинности, глядя шатену в глаза.       — Мы развелись, — ровным тоном ответил мужчина.       — Серьёзно? — Арсений вскинул брови высоко на лоб.       — Да, скоро уже будет полгода как.       — Блин, мне жаль…       Боже, как же нагло он лгал по всем фронтам. Так нагло, что даже становилось отчасти стыдно. Но это лишь отчасти — остальная его часть ехидно улыбалась. Мало того, что ему было ни малейшей капли не жаль, как бы он ни стеснялся это признавать, так он ещё и прекрасно об этой новости знал. Развитая наблюдательность позволила ему заподозрить неладное, как только совместные фотографии резко перестали появляться в профиле у ненаглядной Шастуна, за которым ему приходилось следить, обливаясь завистью, в которой он бы никогда и никому не признался, и догадки лишь подкрепились, когда из сторис пропали даже отметки. Позже расставание подтвердил какой-то второсортный портал, и Арсений готов был открывать шампанское саблей, но в этом он тоже не признается. Вообще, в коллекции Арсения есть ещё много вещей, в которых он никогда не признается. Таких, как, например, то, что он лично звонил в учебную часть академии и просил отменить ему занятия в один из дней, ссылаясь на вскочившее внезапно давление, просто потому, что тогда ещё девушка Антона, с которой, судя по соцсетям, они встречались уже позорные три года, выложила фото с обручальным кольцом на безымянном пальце. Тогда у Арсения был день траура.       — Да нет, всё в порядке, — помотал головой Антон без особой печали в голосе, что уже настораживало.       — А чего так? Семейный корабль разбился о быт? Вы же с ней сколько в браке пробыли? Два… — с нарочитой неуверенностью протянул Попов. — Полтора?..       Арсений прекрасно знал, сколько они пробыли в браке.       — Год, вроде, — сам без особой уверенности ответил ему Шастун. «Примерно десять месяцев», — поправил голос у брюнета в голове. — Да нет, к этому давно шло, если так посмотреть. Я и предложение ей сделал как-то по инерции, просто она давно о свадьбе мечтала, чтобы красиво было, где-то на берегу океана…       — Ты же не любишь такое.       — Не люблю, — на выдохе признал Шастун. — Но ради неё согласился, просто чтобы порадовать. Короче, думаю, она и сама давно понимала, что мы с ней немного разные пути видим для нашего будущего. К тому же, очень часто ощущалось, что нам сложно друг друга понять. Просто раньше это как-то сильно в глаза не бросалось, а в браке вылезло на передний план. Вот и разошлись. Но я говорю — всё нормально. Мы общаемся периодически, — у Арсения едва не скривилось лицо. Он успел вовремя это предотвратить. — Она, вроде бы, даже уже с кем-то там новым сошлась.       — Шустро, — многозначительно изрёк Попов из глубин своего одеяльного кокона.       Антон пожал плечами и приподнял ладони.       — Я не осуждаю. Ира заслуживает.       Честность и лёгкость в его голосе по отношению к данной теме звучали для Арсения так красноречиво, что в груди что-то довольно хихикало. Ну да, портретов он со своей жены не рисовал.       — А теперь ты как? — чувство собственного достоинства смотрело на него с огромным осуждением.       — Никак, — Шастун потянулся на подоконнике, вытягиваясь во всю величину своего торса. — Я решил, что мне хватило семейной жизни на ближайшее время. Так что пока я намерен ждать того человека, с которым будет легче найти взаимопонимание, — сложно счесть, сколько различных способов было, чтобы расценить Арсеньево «м-м-м, понятно». Антон скрючился обратно и повернулся в сторону кровати: — А сам-то что? Тоже в поиске того самого?       Шастун задал этот вопрос даже с каким-то весельем в голосе, но Арсений почувствовал, будто он вновь на ЕГЭ.       — Боже, не смеши меня, — фыркнул он, нахмурившись. — Ты сам прекрасно знаешь, насколько с этим всегда было сложно. Тем более, я уже не молодею…       — Ой, ну давай, давай, расскажи мне, — сразу же простонал Антон ему наперерез, — мистер «я модель для Ив Сен Лоран», — не обращая никакого внимания на последующие отнекивания, он потянулся по подоконнику вперёд, чтобы схватить со стола свою сумку, но перед этим закрыл окно по пути — было видно, что Попова уже начинает клонить постепенно в сон. — Ты же, вроде, говорил, что со старыми друзьями из академии встречался? Ну, у которых жил после школы, — краем глаза он увидел, как Арсений кивнул. Пальцы плавно расстегнули молнию на сумке и выудили карандаш, после чего из соседнего отсека показался наружу скетчбук. — Не встречал того друга, в которого был влюблён? Ну, про которого ты мне рассказывал.       Попов даже приподнялся, чтобы было легче понять, про кого Шастун говорит.       — Господи, ты про Яна, что ли? — такое внимание к тому, что он Антону рассказывал когда-то, порядком прельщало его. — Нашёл, кого вспомнить, — всё ещё изрядно удивлённый, он лёг обратно на подушку. — Не, мне рассказывали, что он, кажется, в Польшу уехал на ПМЖ. Там познакомился с каким-то мужиком, у которого сеть ресторанов по стране, теперь живут с ним там вместе. Вроде, мероприятиями занимается, но это не точно.       Антон взглянул на него, нахмурившись и даже прекратив штриховать набросок.       — Твой Ян случайно не в Варшаву переехал? — спросил он прямо. Арсений приподнял голову с подушки и пожал плечами. Шастун продолжил уточнения: — Он блондин? Смазливый такой немного, с глазами зелёными, — от Попова с опаской в голосе донеслось подтверждение. — Бо-о-оже… — выдохнул Антон шокировано и отвернул нос к окну. Пытливое «что» от едва ли не подскочившего Арсения разлетелось по помещению басом и заставило шатена вернуть взгляд обратно. — Да знаю я его! Фу, он же мудак, — сразу скривилось его лицо.       — В смысле? — пялил Попов на него распахнутые глаза.       — Да короче, — он воодушевлённо свесил обе ноги с подоконника, продолжив рисовать ещё энергичней, — Мне тогда было ещё в районе двадцати одного. Я двинул в Варшаву, потому что оттуда поступило предложение расписать стену одного крупного ресторана. Ну, мы, значит, встретились как раз на месте с этим мужиком. Ян твой там же сидел, он для нас был переводчиком с польского на русский. Мало того, что этот мужик потом откровенно пытался меня подцепить — так я понял, что между ними что-то происходит, потому что этот Ян жутко бесился и на него, и, главное, на меня, хотя я вообще не при делах был — мне самому было противно. Так, к тому же, тот мужик начал меня упрашивать по ходу встречи, чтобы я ему в этот роскошный ресторан продал картину, и не какую-то там, а, как назло, «Портрет». Я сразу сказал — «Портрет» не продаётся, а он всё бьёт в одно место, только цену повышает. Меня уже это по ходу дела так начало раздражать, потому что я чётко и ясно пояснил, что «Портрет» я никому ни за какие деньги не продаю. Можете купить у меня что угодно, но не «Портрет». И, уж тем более, я не позволю, чтобы она висела в каком-то, — он пренебрежительно скривился, — ресторане, будь у него хоть миллиард звёзд «Мишлен», — Арсений смотрел на него с кровати с вытянутым лицом. Антон сбавил пыл и немного откинулся обратно на окно за спиной. — Он мне стал угрожать, что я не настолько крупный художник, и что он мне закроет путь на любые выставки по всей Польше. Я сказал «окей» и ушёл. Никаких стен я, разумеется, ему не расписывал. И что ты думаешь? — он самодовольно улыбнулся. — Ровно через год я выставляюсь в Национальном музее Варшавы, что, кстати, через пару улиц от его вонючего ресторана, и расписываю стену в парке перед детским госпиталем, но уже для государства.       Спустя секундную паузу Арсений закрыл рот.       — Охренеть, — практически по слогам вывалил он и чуть отвернулся, судя по взгляду, уходя в мысли. — Почему все парни, которые мне нравятся, оказываются какими-то уродами? — спросил он воздух. От Антона долетело возмущённое «эй!». — Ладно, был там один адекватный… — признался Попов.       — Так-то, — Шастун сложил ногу на ногу и продолжил набрасывать беглые зарисовки. — Слушай, а рассказать тебе, как я чуть на групповуху нечаянно не попал в Дрездене?       Брюнет нахмурился.       — Эм-м… Да? Естественно?       — Короче, дело было на афтерпати в каком-то клубе три года назад…       Арсений в предвкушении притёрся щекой к подушке и принялся слушать.       Когда он распахнул глаза, в квартире было темно.       Из ощущений понимал точно — тело затекло лежать под сорок пять градусов, и на щеке уже болезненно отпечатывались грубые складки подушки. К тому же, было жарко, и, как выяснилось, понятно, почему — помимо его кокона из одеяла, что теперь скомкался где-то в районе бёдер, сверху на него была накинута ещё и собственная не понятно откуда взявшаяся толстовка. Всё ещё не имея ни идеи о том, что происходит вокруг него, он попытался включить уже наконец свой мозг. Разборки с Антоном, потом куча интересных историй из его жизни, затем Арсений уже в районе трёх ночи сказал, чтобы тот продолжал рассказывать, но он будет слушать его с закрытыми глазами, потому что те уже начинали уставать… Понятно.       Стоп.       Арсений подлетел на кровати, едва не падая из-за ног, что запутались в одеяле. Его голова заметалась по сторонам, пытаясь выцепить силуэт, но глаза не видели ничего непривычного: подоконник абсолютно пуст, на столе нет собственной кружки. Стулья также пустуют, и под своей домашней футболкой на спинке не лежит больше мешковатой куртки. Арсений встал на ноги. Часы показывали половину пятого. Под порогом стояли только его грубые кожаные ботинки, которые кто-то аккуратно поставил к стенке. По соседству не было такой же прилежно выставленной пары голубых джорданов. Он метнулся к двери.       Шнуровать обувь времени не было, как и времени на всё остальное. Он вылетел из темноты квартиры в светлый коридор, даже не закрывая за собой входную дверь на замок. Мысли об этом в голове даже не пролетело — всё там было занято воем сирены и жгучей, пылающей паникой. Он промчался до лестничной клетки, что соединяла два крыла, по дороге напяливая на себя свою джинсовку, и там вдруг наткнулся на знакомое лицо.       — Ну у Вас и видок, конечно, — Арсений остановился в шаге от притаившегося здесь в тени перегоревшей лампочки студента. Максим Загайский стоял в широких домашних шортах, футболке, висевшей мешком на, хоть и не малом по росту, но достаточно худом теле, а на ногах смешные дешёвые резиновые тапки. В одной руке лежал телефон с горящим экраном, во второй — зажатый под. Арсений, сбивчиво дыша, потерянным взглядом оглядел своего подопечного. — Вы дружка своего потеряли? Антона? — парень выпустил пар слабой струёй вниз, чтобы тот не попал на преподавателя. Не боялся: знал, что Сергеич, как они его называли за глаза (это изредка; чаще всего — Арсен, Граф, Сенич, Гей-Геич, и ещё сотни различных ласковых вариаций, которые приходили на ум в зависимости от настроения) — реальный друг. Он классный препод, и, хоть строит из себя порой мамочку, на деле же очень умный и понимающий человек, который не будет совать свой нос туда, куда его засовывать не имеет смысла. А ещё он откуда-то знает около тридцати экзотических способов, как открыть бутылку пива, только настойчиво просил никому вне их круга об этом не рассказывать — ну не золотой ли?       У Попова же на заданный вопрос что-то гулко булькнуло в животе, потянув его тело к полу в волнении, и он абсолютно уверен, что это был не выпитый накануне чай.       — Да, — выдохнул он загнанно, совершенно не заботясь о том, что предстаёт перед своим — на секундочку, — студентом в не очень-то и приличном виде. В окружающей тишине, коей окутано было всё огромное здание общежития, было даже слышно отдалённое гудение ламп.       — Так он с нами сидел в комнате. Я его в коридоре выхватил, позвал к нам. Горох тоже не спит — но его группе ко второй, ему по фиг. Вот он своих и привёл тоже среди ночи, — он усмехнулся по-хулигански. — Мы ему тиктоки про Вас показали. Он даже попросил скинуть парочку.       — А сейчас он где?       — Ушёл. Я как раз его проводил и тут остался.       — Как давно?       — Да недавно, — протянул он. — Минут, может, три-пять назад.       Арсений выдохнул так, что аж в глазах потемнело на мгновение. Он уже собирался пуститься вниз по лестнице, но не смог удержаться от привычного порыва:       — А ты что тут делаешь? — спросил Попов затянувшегося из пода парня. — Времени полпятого утра. А тебе не ко второй, как Гороху.       Макс недовольно выдохнул вместе с паром изо рта, и лицо его приобрело такое вдруг искреннее и взрослое выражение усталости, какое практически никогда нельзя было заметить за его вечной маской шалопая.       — Арсень Сергеич, ну чё Вы пристали со своим? — прогундосил он. — Бессонница у меня. Голова слишком много думает, и я уснуть не могу. Вот, стою здесь иногда — тогда получается, но только под утро. Я поэтому и просыпаю занятия постоянно, — тот глянул на преподавателя, и Арсений не нашёл, что ответить на такое обескураживающе честное признание. — Чё встали? Бегите давайте за своим ненаглядным, а то он убежит быстрее. Может, ещё успеете поймать.       Арсений развернулся и сделал так, как ему было велено, не обращая никакого внимания на то, с каким ехидным подтекстом это было сказано, и что наверняка после этой ночи у его студентов появится на центнер больше поводов для шуток благодаря ночному дежурству Максима Загайского в коридоре общежития.       Арсений в одно мгновение слетел по лестнице, перепрыгивая через три ступени за раз, и сонный вахтёр, должно быть, словил инсульт, когда один из проживающих здесь преподавателей из ниоткуда в полёте перемахнул через турникет, аки настоящий паркурист. Дверь распахнулась, впуская Попова в морозную ноябрьскую ночь, и глаза зашарили по сторонам. Как маяк для корабля, длинным силуэтом на горизонте возвышалась нужная фигура, переходящая дорогу на светофоре по другой конец улицы.       — Антон! — крикнул он во всё горло, надеясь, что в тишине этого часа не будет ничего, что помешает той фигуре его расслышать.       Маяк в красной шапке на голове замер и развернулся на противоположной стороне дороги.       Арсений пустился галопом по аккуратным дорожкам территории общежития, неотрывно следя за тем, как отдалённый силуэт всё увеличивается в размерах и обрастает деталями по мере приближения. Мужчина выбежал, запыхавшийся и пускающий густой пар в воздух своим дыханием, к дороге и остановился у перехода. Джинсовка едва не сваливалась с его плеч, и холод поздней осени пускал спазмы дрожи по телу. Светофор между ними горел красным, и, пускай машин не было в это время, никто из них с места не двигался. Антон глядел на него с другого берега наивными зелёными глазами, как бы задавая немой вопрос: «что ты здесь делаешь?»       — Антон, — вывалил Арсений на выдохе. Шастун на это повернулся к нему лицом абсолютно открыто, слушая, и Попов вдруг понял, что ощущает внутри такое торнадо из чувств и эмоций, которое нельзя объять и запихнуть в форму нормального связного предложения. Расстояние в узкую трёхполосную дорогу казалось ему обвалившейся бездной, каньоном, которое не оставляло удовлетворительного выбора: ступишь вперёд — разобьёшься о скалы; останешься на месте — умрёшь от отчаяния, что спалит изнутри все жизненно важные органы. Он просто старался до сих пор отдышаться, вдыхая холодный воздух, что жёг трахею и грозил больным горлом на утро, но не ощущал, что отдышаться получится. — Антон, а мы… Мы сможем ещё как-то… Сможем как-то увидеться?       Обычный, вроде, голос для своих собственных ушей дрожал, звенел так, будто по хрустальному бокалу ударили ложкой. Кулаки сжимались и разжимались, стараясь согреть оледеневшие в момент пальцы.       По лицу Антона было видно, что тот задумался, и взгляд его уплыл куда-то в чётко структурированные мысли.       — Ну, завтра закрытие выставки… — задумчиво принялся перечислять он, и Арсений жадно вслушивался в каждый долетающий до него через тишину улицы звук, — мы картины отправляем, и я еду к маме… Самолёт у меня через три дня после этого, — он забавно скакнул голосом на последнем слоге и прищурился в натужной попытке всё рассчитать. — Но, я думаю, мама не обидится, если я уеду на день раньше. Да и самолёт можно перенести, — он мягко возвратил на Попова свой тёплый взгляд, улыбнувшись слегка, будто дал знак, чтобы тот разобрал на детали его намёк.       Арсений совсем тихо выдохнул весь тот воздух, что держал в лёгких, пока Шастун говорил, но с потрохами его выдал клубок пара, свалившийся при этом с его губ.       — А как я могу связаться с тобой? — прикрикнул он через улицу, боясь, что вот-вот мираж перед его глазами испарится, так и не успев дать ему столь необходимую для его жизни информацию.       Но уши его сперва ухватили, как мужчина на той стороне тихо хохотнул. После этого следовал яркий голос:       — У тебя, кажется, из кармана что-то сейчас выпадет.       Арсений сразу же опустил взгляд на свой живот, пробегаясь глазами по одежде, и да, действительно — в один из карманов его джинсовой куртки был всунут сложенный вдвое крафтовый листок, который мужчина совершенно не заметил, когда выбегал из квартиры. Он бережно вынул его и медленно развернул окоченевшими пальцами.       На весь лист был нанесёт его спящий портрет, сделанный карандашом, да причем с такого близкого расстояния и ракурса, словно Антон и впрямь сидел на полу около его кровати, аккуратно выводя штрихи и линии, пока тот видел сны. «Переверни», — донеслось до его слуха. Он обернул листок другой стороной и увидел номер телефона, чуть ниже которого было короткое «Надень уже нормальный пуховик. Зима на дворе». Арсений поднял свои глаза и увидел, как ему широко и лучисто улыбаются, едва не смеясь.       На светофоре загорелся зелёный.       — Пиши ближе к вечеру, — сказал Антон, и тёплый прищур светился ему в лицо, одаривая летним почти теплом. — Увидимся, Арс.       Он подмигнул и развернулся, напоследок одаривая его вспышкой своей такой живой и тёплой-тёплой улыбки, которая залетела, как дрозд, ему под рёбра в самую мякоть, и Арсений провожал широкую спину, глазами прыгая по каждому чёрному следу, что оставляли позади голубые джорданы, пока весь силуэт не скрылся за углом другой улицы крохотной точкой. Следы?..       Арсений поднял своё вспыхнувшее в миг лицо к небу, и прямо на кнопку его носа упала снежинка, моментально тая после. Его голубые глаза следили за сотнями таких же, что валились сверху на землю, укрывая всё вокруг мимолётным слоем первого снега. Они валились вниз, а у него самого было ощущение, что он, напротив, подлетает куда-то туда, откуда они появляются. Он сжал листок в ледяной ладони чуть сильнее, после чего засунул его под куртку к центру груди, боясь, что его замочит. Кулак сразу обожгли пылкие удары колотящегося сердца. Снежинки сыпались ему на ресницы, на тёмные волосы, на одежду и будто одаривали каждый его сантиметр этим волшебным чувством чистоты и обновления; был абсолютный штиль. Падал первый снег грядущей зимы, и Арсений с наслаждением подставлял ему свои лоб, веки и щёки, познавая словно впервые за все свои годы, как трепетно он может обжигать. Словно он впервые, вообще, чувствовал.       И он ощущал, как что-то распирает под рёбрами, что-то такое новое, свежее и полноценное, распускаясь кувшинкой прямо там. Вроде, и дышать даже стало легче, будто он только сейчас родился, выпутался из упаковочной плёнки, в которой находился всё время до этого.       Впервые ему хотелось увидеть, что принесёт ему новый день, и хотелось, чтобы шли часы, и шли минуты этой жизни, принося с собой что-то ещё ему неизвестное.       Впервые хотелось верить, что, когда он в следующий раз распахнёт глаза с утра, ему захочется вставать с кровати. Хотелось верить, что ему будет, ради чего с неё вставать.       Шёл первый снег, и Арсению впервые по-настоящему было, во что верить.