Мерное дребезжание приборов, которое на деле не являлось таким уж громким, давно захватило через уши его мозг в прочные сети, не оставляя там места ни для каких мыслей — лишь пустота облизывала стенки его черепа, как волны берег. Он слышал отчего-то слишком хорошо своё дыхание. Ноздри пропускали порции воздуха, которые задерживала кривая перегородка в носу, и раздавалось неизменное сопение. Дальше воздух бежал по его горлу, выливался в лёгкие, после чего устремлялся на обратный путь. Он чувствовал его ход по организму своими внутренностями. Всё его внимание концентрировалось исключительно на этом круговороте, будто если он перестанет и отпустит, то упадёт в глубокую пропасть, из которой не сможет выбраться. Заплывшие мутной дымкой глаза, обрамлённые тёмными грязными синяками, практически не моргали. Антон, лежащий на больничной кровати и сверлящий взглядом одну единственную точку на абсолютно пустой бежевой стене, напоминал бездушную куклу. Единственным, что отличало его от трупа, было движение грудной клетки.
Игла в руке вызывала едва уловимое покалывание от малейшего движения, и Антон не двигался совсем. Его ноги, скрытые под тяжёлым одеялом, слабые руки, свинцовая голова — ничего не двигалось, будто он был примотан к кровати различными проводами, как путами. Оттого возникало ощущение транса, словно у Антона нет тела, и всё, в чём концентрируется его существо — два глаза и шершавая стена перед ними. Так, пожалуй, было даже лучше.
Он не повернулся и на тихий скрип дешёвой дверной ручки, которая чересчур медленно кивнула вниз, после чего дверь плавно приоткрылась на небольшое расстояние, через которое просачивался взор, наполненный любопытством и одновременно беспокойством. Видя, что парень не отдыхает, а просто сидит, Оксана прошмыгнула внутрь, по-быстрому закрыв за собой без стука.
Сначала та метнулась к нему на два шага, после чего вдруг резко замедлилась, смотря на то, как брат безжизненно пялится в стену. Девочке было трепетно в данную секунду: она была ужасно рада и встревожена видеть Антона живым и вполне себе дееспособным, но всё равно той было страшно даже приближаться к нему. Чёрт знает, какими своими действиями она могла навредить ему в данный момент. У неё не было на руках инструкции по тому, как обращаться с людьми, пережившими смерть.
— Мне разрешили навестить тебя, — с каким-то нервным придыханием обронила она, сминая лямку тряпичного шоппера на плече, и в голосе слышались будто детские даже радость и неуверенность.
Антон наконец покосил на неё глаза, выдавливая из себя кривую слабую улыбку в уголках губ, чтобы лишь показать — рад её видеть, и ей нечего бояться. А он ощущал, что боится она сейчас в десять раз больше него самого.
— Садись, — подал он голос и сам удивился, как Оксана смогла понять его, учитывая, что этот звук был похож на прокат наждачки по дереву. Сказывалось длительное молчание.
Девочка схватила стоящий у двери стул, ставя его рядом с кроватью впритык, а затем села и уместила свою сумку на коленях. Она посмотрела внимательно на его лицо пару секунд, после чего спросила:
— Как ты? — взгляд Антона был направлен отрешённо в сторону окна, и это дало девочке время поправиться. — Физически, я имею ввиду. Хотела узнать, как ты себя чувствуешь, что болит. Как ты, в принципе. Как... Что... — она неопределённо поболтала в воздухе руками.
Антон усмехнулся над вопросом и сразу же сдавленно поморщился — низ живота сковали неприятные ощущения. Он вздохнул.
— Если я скажу тебе, что у меня болит всё и одновременно ничего конкретного, тебе будет понятно? — он повернул на сестру голову.
Та едва заметно покивала, глядя ему внимательно в глаза. Но Шастун продолжал молча смотреть, и спустя лишь секунду её движения головы сменились на мотания из стороны в сторону.
— Нет, ни хера не понятно, на самом деле, — тихо произнесла она. Чувствовалась обоюдная неловкость в воздухе. Антон улыбнулся, уводя взгляд, и шумно шмыгнул носом. — Почему ты постоянно сопишь? — Шастун глянул на неё опять, сталкиваясь глазами. — Я слышу это всегда, но ни разу не спрашивала.
— У меня перегородка искривилась, — пояснил он. — Втащили неудачно.
— А тебя пока врачи штопали, они не могли заодно её поправить? — будто совершенно серьёзно спросила та.
Шастун хрюкнул.
— Я сомневаюсь, что, когда они доставали из меня шматки и смотрели за тем, чтобы я в очередной раз у них на столе там кони не двинул, они бы стали заботиться ещё и о моей ринопластике.
Антон слабо улыбался. Улыбалась и Оксана. Она была очень рада, что своим бредом смогла хоть на короткое время вытащить брата из этого состояния тотальной меланхолии и апатии, которое описывала её мама после того, как впервые навестила племянника, когда к тому стали наконец пускать. Вдруг девчонка взбодрилась, припоминая что-то.
— Кстати, я принесла кое-что, — Антон видел, как та откинула прочь лямку своей сумки, заглядывая внутрь. — Здесь ты ещё надолго, судя по всему. Считай, сначала лечение, потом за тобой ещё присматривать будут, чтобы у тебя там нигде не перемкнуло и из живота ничего не вывалилось. Поэтому я подумала, что тебе здесь будет жутко скучно, — она, рассказывая брату это с оптимистичным выражением лица, всё продолжала рыться в шоппере, чтобы найти нужную вещь. Шастун внимательно следил за её действиями, про себя гадая, когда сестра уже научится не таскать с собой тонны ненужного барахла или же приобретёт себе более подходящую для организации в ней содержимого сумку. — Пришлось, конечно, немного покопаться в твоих вещах, что вернули из школы, но, я думаю, ты не будешь сильно ругаться, — она наконец нашла то, что искала, и по завершении своих поисков шлёпнула туда, где покоились под одеялом колени брата, его маленький потрёпанный скетчбук, а рядом ещё положила пару криво заточенных карандашей Антона, которые далёким от рисования людям обычно больше напоминали огрызки. Шастун в один миг взбодрился, и лицо его приобрело нервное и напряжённое выражение. — Правда, я не особо знаю, какие карандаши тебе нужны. Я взяла несколько, — Оксана махнула рукой в направлении коленей парня, — но если надо другие, то я принесу.
— Убери, — вдруг послышалось резко.
Та подняла свои удивлённые глаза на брата, лишь чтобы увидеть его вдруг в пугающей сосредоточенности. Антон глядел на маленький блокнот из крафта, на обложке которого кивали своими головами изящные лошади, и чувствовал, как начинают потеть ладони. Большинство листов слегка топорщились и шли волнами, так как были изрисованы вдоль и поперёк. Шастун помнил,
что хранят на себе эти страницы, и от этой мысли сердце начинало ускорять свой ритм. Он выдохнул и поспешил объясниться перед сестрой за грубость, так и не сводя глаз со скетчбука:
— Прости. Спасибо, — Шастун помотал немного головой, отгоняя прочь ненужное в ней. — Это очень хорошо с твоей стороны, но я не хочу. Просто… просто убери его. Ты тут ни при чём, извини. Просто забери обратно, — последнее утонуло в выдохе, и из-за общего напряжения он начал покусывать коросты на обветренных губах.
Оксана, всё наблюдая его тяжёлый взгляд слегка испуганно, не торопясь после этого потянулась и забрала с ног брата блокнот с карандашами, в недоумении кидая это всё обратно в сумку.
— Ладно, как скажешь, — робко ответила та ему. Затем девочка постаралась сбить повисшее напряжение. — Я надеюсь, ты придумаешь себе другое занятие тогда. Я не смогу, к сожалению, спасать тебя тут от скуки каждый день. Руку на сердце — я хотела, но мне ясно сказали, что приходить можно только в часы посещения, — грустно добавила она. — Если что, мама с четверга выходит на смены, — её бездумный взгляд был направлен на хитроумные приборы с обеих сторон от головы брата. — Будет заглядывать к тебе в свободные минуты. Если что-то вдруг станет нужным, скажи ей. Я прибегу и принесу как можно скорее. Ну, или через неё передам.
В ответ ей послышалось тихое «хорошо, спасибо» от Антона, и оба опять на секунду затихли. Оксана вздохнула и повела плечом под звуки жужжания ламп и приборов, вновь пускаясь в монолог:
— Я, пока в коридоре сидела, видела, как тётка в погонах разговаривала с мамой и врачом твоим. Ну, я подслушала немного, — призналась она. — Говорят, где-то на следующей неделе придут следователи с психологом. Хотели ещё раньше, но врач им чётко сказал, что, пока тебя из реанимации не выведут, они никого пускать не будут. Вот. Долго ты, кстати, тут будешь? — она наконец подняла голову и посмотрела на Антона.
— Не знаю, — задумчиво протянул Шастун, — мне чётких прогнозов не давали пока. Всё, что они делают — приходят, проводят осмотр общий, иногда увозят, препараты тут меняют, — он вяло ткнул пальцем в сторону пакета на штативе, от которого тянулась трубка к его руке. — Их, как я понял, пока две вещи беспокоят: чтобы организм сбоев не давал после переливания и чтобы он нормально воспринял произошедшие… изменения, — Антон покосился на низ своего живота, практически невесомо прикладывая одну из рук туда, где под повязкой и одеялом скрывались швы. — Понимаешь, операция, по их словам, довольно сложная была, и они вынуждены были…
— Да, мама говорила, что пришлось сделать, — мрачно прервала его Оксана. — Типа, пуля очень неудачно попала, и так далее… Ладно, давай не будем об этом, — поёжилась она. Антон кивнул. У него самого не было большого желания в четырёхсотый раз выслушивать и обсуждать что-то, касаемое его физического положения. Палата опять погрузилась в тишину. Шастун опустил глаза в направлении своих ног, стараясь не думать ни о чём, и концентрировал внимание на Оксане, за которой наблюдал периферическим зрением. Он видел, как та гуляет взглядом по обстановке палаты бесцельно, покусывая губу, пока руки перебирали лямки шоппера. Понятно было, что она не то чтобы даже боится что-то озвучить, а просто не знает, нужно ли. По итогу девочка вздохнула, положила локоть на кровать рядом с собой и вновь глянула на брата.
— С тобой же никто не говорил о произошедшем? Ну, я про то, что в школе было.
— Когда? — тут же вдруг мрачно, без эмоционального окраса ответил Антон, пожимая плечами. — Всё, что я делал за то короткое время, что прошло после прихода в сознание — это спал, катался на осмотры, снова спал и пялил в стену.
— Ладно, — кивнула она. — Я думаю, надо бы тебя держать в курсе, — без особого веселья в резко помрачневшем голосе сказала Оксана, и взгляд Шастуна опал на край старого больничного одеяла, что комкался у него в зоне солнечного сплетения. Он понимал, что это будет за разговор, и стоило ему, наверное, ради своего блага прервать сестру, но он не решился. В районе сердца повис груз. — Этот самый Глеб застрелился, — прозвучало, как пощёчина. Антон не думал, что та перейдёт к подробностям так резко. Он сглотнул, так и не поднимая глаз. Оксана наклонилась к нему чуть ближе, чем прежде, спокойно и даже холодно продолжая: — В холле на втором. Тимофея не могут найти. Как до меня дошли слухи, ни у кого не получается выйти с ним на связь со дня стрельбы. Даже у родителей. Полиция, вроде как, ищет его, но пока безуспешно, — она фыркнула недовольно, пока её глаза рассматривали пластыри рядом с иглой у Антона в руке. — Надеюсь, найдут. Потому что самым открытым сейчас остаётся вопрос о том, откуда у этого уёбка было оружие, и главные подозрения у всех сразу же упали на его старшего братца, — Шастун едва заметно нахмурил брови и медленно прикрыл свои глаза, всё так же держа голову низко опущенной. Всё в ней постепенно начинало болеть пуще прежнего, крутиться, сознание мутнело, вызывая тошноту в глубине горла. Но Оксана ничего из этого не видела, так и продолжая смотреть в район локтя парня, пока в голове пролистывала всю ту информацию, что своими силами отчаянно и упорно выжимала из всех доступных источников начиная со дня злополучной трагедии. Лишь бы только занять чем-то мозг и не думать о том, что где-то на другом берегу врачи борются за ускользающую прочь жизнь её двоюродного брата. — Говорят, раненых всего трое: девочка из твоего класса, потом одной из восьмого каким-то образом палец отстрелило. Ну, и ты. Доброхотова этого, конечно, жаль. Родителей его особенно. Просто пиздец какой-то… — искренне выдохнула она. Антон зажмурился сильно. — Я, конечно, думала обо всём этом, и, с другой стороны, могло быть и хуже ведь, да? — задала она этот вопрос куда-то в воздух, и в голосе слышна была эта густая неуверенность, будто она натужно старалась увидеть что-то хорошее в произошедшем. — Это мог бы быть в теории какой-нибудь первоклассник. А Доброхотов, вроде, святым не был… — она бы и дальше продолжила мямлить себе под нос, но, на секунду вдруг приподняв взгляд, увидела, как дрожат губы брата, а поэтому чуть не подскочила на месте, в попытке успокоить и переубедить его срываясь на бестолковый лепет: — Антон, ну, он мог быть вообще отбитым уголовником, ты же не знаешь. Да, это, конечно… всё равно пиздец… но это мог быть, например, ты! И… И уж лучше он, чем…
— Прекрати, — обрубил резко Антон, свободную руку выпутывая из-под проводов и сразу прикрывая ею глаза. Пальцы на ней сильно дрожали. Оксана хотела было потянуть к нему свою ладонь, но не решилась, видя, как Шастун отстраняется прочь. Она видела, как трясся локоть с иглой, когда парень опёрся на него, сквозь боль и слабость подтягиваясь на кровати повыше из горизонтального положения. Приборы угрожающе участили свои показатели, чем сильно пугали девочку, но Антон не обращал на это абсолютно никакого внимания. Он надавил пальцами на дрожащие веки, мотая головой. — Ты его совсем не знаешь…
— Не знаю, — едва слышно согласилась Оксана и замолчала, смиренно садясь на стуле. Она была растеряна в данную секунду, но что-то внутри неё прекрасно понимало — ей нужно сейчас просто прикрыть рот.
Живот сковывало ноющей болью там, где медленно зарастали швы, и Антон чувствовал себя так паршиво, как не чувствовал никогда: всё тело болело, голова переполнялась и трещала от подскочившего давления, слабость пронизывала его с ног до затылка. Он не знал до конца, что он сейчас хотел — сесть, согнуться, закрыться или прогнать сестру, чтобы та не видела его в настолько сломленном состоянии, — для начала остановился на первом. Но попытка сесть была прервана проводами поверх него, что, как верёвки, запрещали ему сдвигаться с места. И он вновь почувствовал укол этого чувства беспомощности, с которым впервые открыл глаза на больничный потолок. И Антон ощущал, что его накрывает. Опять.
Всё смешивалось в один микс, от которого парень опускался на дно агонии. Всплыли в голове совсем недавние воспоминания о том, как собственное тело не слушалось его после первого прихода в сознание, как пришлось бороться с обжигающим унижением, когда дело впервые дошло до необходимости сходить в туалет. В ушах звенели слова врача, монотонно рассказывающего ему,
что им пришлось сделать с его телом, чтобы он мог остаться в живых. И он знал, что он легко отделался — он мог бы и не проснуться. Но всё равно всё это — и больничный потолок, и белые одеяния врачей, и ровный голос хирурга вкупе с собственной беспомощностью, — всё это было таким неправильным, что казалось, что этого всего не происходит в реальности. Антону изредка снились в детстве кошмары, и он хорошо помнил, как это было: сквозь дискомфорт собственных снов в подобные ночи проникало постепенно ощущение, что это всего лишь воображение твоего собственного мозга, что эти страшные вещи не взаправду, и как только это осознание приходило окончательно, ты просыпался, а затем постепенно успокаивался с мыслями о том, что ничего этого не было на самом деле, и плавно возвращался в мирный сон. У Антона было такое же ощущение и сейчас. Он чувствовал внутри, что это всё слишком неправильно и страшно, чтобы быть правдой, и что он просто
обязан проснуться, но шли минуты, шли часы, а он не просыпался. Антон лежал после этого первого полноценного разговора с усатым хирургом, что оставил его в гудящей тишине палаты с темнеющим вечерним облаком и парой веток дерева за окном — всё, что Антону было видно со своего больничного места, — привязанного к кровати и с абсолютным беспорядком из кусков врачебной информации в голове, который ему предстояло попытаться разобрать, хоть это и казалось ему невозможным. Антон понимал — этот собранный мужчина в халате и с невероятно уставшим лицом ни в чем не виноват. Он мало того, что сыграл ключевую роль в возвращении парня к жизни, так ещё и постарался дать ему всю необходимую информацию о его состоянии в максимально коротком и не напрягающем формате. Не его вина в том, что Антон проснулся в палате интенсивной терапии полным эмоциональным инвалидом. И тогда он впервые сорвался. Место, которое до этого занимал низкий голос врача, теперь пустовало, и взамен пришли все мысли о произошедшем, что до этого словно стояли на паузе. Тишину помещения тем вечером разрезали тихие всхлипы и подвывания парня на койке, чьи слёзы стекали по бокам лица ему куда-то в уши, а сам он не знал даже, как ему утереться — руки было сложно поднять из-за проводов. С тех пор успело пройти много часов. Физически ему явно становилось лучше, тело перестало быть похожим на чужое, и теперь он мог пользоваться им практически как раньше — разве что слабость так и не ушла. Количество проводов поубавилось, и теперь он мог позволить себе даже такую роскошь, как свободно поковыряться в носу. Все те мысли, что обрушились на него титанической ношей в тот одинокий вечер, Антон с отчаянными усилиями поставил на блок. Он посчитал, что думать об этом в его ситуации — выше его сил.
Но теперь в его палате Оксана, которая прошлась по осеннему бульвару его памяти и легчайшим движением своей ноги подняла в воздух ворох листьев, что есть его чувства и переживания. И Антон опять споткнулся, в результате чего то, что он так упорно держал в этом самом блоке, вдруг рассыпалось вне его контроля. И его накрыло во второй раз.
Он чувствовал, как балансирующие на его нижних веках густые капли всё-таки сорвались вниз двумя горячими дорогами, мгновенно остывая, и он сдался. Прикрыв глаза, он расслабил свою спазмированную позу и наклонился обратно на подушку лопатками. Ладонь покоилась на уровне его бровей, что дрожали в попытке сдержать внутри полноценный плач.
— Артём был мне очень хорошим другом, — прокрякал он своим дрожащим голосом, полным боли и горечи, и он не до конца понимал даже, действительно ли он говорит это Оксане, или же это признание само собой вырвалось у него из груди. Осознание того, что он, вероятнее всего, никогда до этого не произносил это вслух, и что Доброхотов не слышал это от него ни разу, заставило сжаться его лёгкие без возможности вздохнуть. Теперь тот никогда уже и не услышит. —
И не только мне. Блядь… — выдохнул он, когда горло особенно сильно сжалось. Рыдания были уже вот-вот, но он старался держаться. Сейчас он в палате не один. — Я не могу в это поверить… — Антон провел своей ладонью по лицу пару раз в каких-то странных хаотичных движениях, и вся влага размазалась по коже. Он оставил руку лежать поверх его глаз, не позволяя ни капле света проникнуть в них через веки, и в этой темноте мелькнули веснушчатые щёки, сжатые неизменной улыбкой, а уши уловили вдруг откуда-то, как иллюзию, весёлый прыгающий смех. Резко двадцать пятым кадром перед глазами вспыхнул пустой стеклянный взгляд и бордовая дыра над одним из глаз. Антон почувствовал, что его сейчас вырвет. — Блядь, я каждый раз, когда закрываю глаза, вижу его лицо, — на выдохе вывалил он тихое, но такое искреннее признание, даже не успев перед этим его до конца осмыслить. Он просто уже не мог это терпеть. Этого было слишком много.
Оксана всё это время наблюдала за братом, не силясь сказать и слова. Когда стало ясно, что тот стих, и теперь лишь роняет вдохи и выдохи в попытках привести себя обратно в порядок, она наконец прочистила горло:
— Прости, пожалуйста, Антон, — её голос был слаб и тих, губы дрожали. Хоть она и не находилась в позиции брата, она могла чувствовать всю ту боль, что лилась из его слов. — Я не знала, что вы были близки, — говорила она честно. Жалость пробирала её изнутри. — В таком случае, мне… Мне очень жаль. Господи, всё за один раз навалилось, как проклятье… — вздохнула она, дёрнув нервно кистью, будто бы хотела сделать какой-то жест, но быстро пресекла порыв. — Я даже представить не могу, каково тебе сейчас. Извини, — практически прошептала девочка, — я больше не буду трогать эту тему.
Антон ничего ей на это не ответил. Лишь убрал руку от глаз и в очередной раз с громким хлюпаньем и сопением носа провёл ладонью по лицу. Явно стыдясь, он моментально увёл всё ещё сочащиеся глаза в сторону окна, и голова его стала повёрнута под наверняка неудобным углом. С этого ракурса Оксана не могла видеть много, но подрагивающих ресниц и губ ей было достаточно.
— Но есть одна тема, которую всё-таки надо потрогать, — робко произнесла она, будто сама не хотела говорить о чём-либо. Девочка подняла коротко на того глаза из-под бровей. Антон не поворачивался. — Я обещаю, это последнее из связанного с произошедшим, что мне надо у тебя спросить. Я бы и не заводила её вовсе, но он мне прохода уже не даёт, — в её голосе вспыхнуло внезапное возмущение, и она всплеснула рукой. Шастун едва заметно нахмурил брови и обернулся на ту головой, своим выражением лица показывая, что он пока не может уловить, о чём та. — Честное слово, Антон, я даже не шучу. Он мою личку заваливал сообщениями просто без остановки. Я ему сразу говорила, конечно, что к тебе никого не пускают, кроме родственников. Мне-то только с маминой помощью разрешили. Но он вообще не унимался. Я потом его в чс кинула — думала, отстанет. Ага. Он взял и в один из дней нас с мамой у подъезда подкараулил. Прямо у входа. Вот я тогда охренела, — недовольно фыркнула она, смотря куда-то в приборы перед собой, — и разозлилась. Маме вообще не до того было, чтобы её ещё и он караулил, сам понимаешь. Ей звонков от репортёров местных хватило, что про тебя спрашивали, — её тонкие брови подлетали по лбу вверх.
Оксана уже было набрала в лёгкие новую порцию воздуха — видно было, что готова продолжить раздражённую тираду, но Антон своим сиплым голосом прервал её:
— Кто?
Та подняла на него резко недоумённый взгляд, с секунду регистрируя в своей голове, что её вообще только что спросили. Когда до неё дошло, что Антон её недопонял, та выдала, как нечто совершенно очевидное:
— Попов.
В этот же миг Шастун прикрыл глаза и нахмурился, будто кто-то надавил с усилием на его свежий синяк. С выдохом он отклонил голову в сторону, точно старался сбежать от слов сестры. Та, конечно же, не пропустила это мимо глаз.
— Да Антон, я понимаю, — с такой же усталостью, что крылась и во вздохах брата, она практически простонала это. — Но я же не могу делать ничего без твоего разрешения. Поэтому прошу тебя, просто скажи мне «да», и я со спокойной совестью передам ему это вместе с часами твоего посещения, чтобы он наконец перестал выедать мне мозги двадцать четыре на семь. И без него тошно.
— Нет, — тихо, но жёстко долетело до её слуха со стороны брата. Её страшно недовольное прежде лицо вдруг выпрямилось. Это явно было не тем, что она ожидала услышать. Оксана взглянула тут же на Антона в замешательстве и поймала то, как парень трёт своими пальцами лоб, грозясь растереть его до покраснения и даже этого не заметить. На лице же его лежало такое невозможно болезненное выражение, что создавалось впечатление, что его сейчас вырвет.
— Ты… — замешкалась она, — …ты уверен? — брат перед ней всё тёр свои глаза, и из-под ладони его продолжала поблескивать влага, — Нет, просто… Если честно, тут дело даже не в том, что он нас достаёт каждый день, просто… При всей моей неприязни, мне даже его жалко как-то, — Оксана уронила тон своего голоса так, что он практически стих.
Она потерялась на время в своих воспоминаниях. В груди будто снова вспыхнул тот страх, когда ноги бежали по ступеням вниз, а на слух давила эта гнетущая сигнализация. Утренний воздух, асфальт перед школой, её собственные одноклассники, в полном оцепенении толпящиеся за забором кучкой с глазами по пять рублей и без малейшего понимания, что делать дальше в происходящей ситуации. Оксана смешалась с ними, прячась за деревьями и смотря неотрывно на двери школы. Тишина середины рабочего вторника… стояла бы снаружи, если бы не шум сбоку от ворот. Из всё время прибывающих машин полиции продолжали выбегать люди в бронежилетах, жёлтая макушка реанимобиля с мигалками бросалась в глаза, вокруг неё толпились пара прохожих и преподаватели, и крики — крики, надрывные крики, — какого-то голоса волновали её и без того взбудораженное сознание, заставляя дрожь бежать по коже от позвоночника до рук. Сквозь толпу у машины она уловила складывающиеся колеса каталки и перепачканную в красном рубашку Попова из класса её брата. В горле пересохло, когда она увидела, как истошно тот кричит что-то медицинским работникам, что буквально отталкивают его от машины прочь, а он всё просится внутрь с ними, кричит и страшно-страшно пачкает рукой чистый бок автомобиля. Резво тогда медики запрыгнули внутрь уже практически на ходу; Оксана лишь успела запомнить, как врачи копошились над тем несчастным, кто был у них внутри, а потом дверь за ними закрылась, и автомобиль мгновенно покатил прочь. Рядом с красной полосой на нём покоились такие же красные размазанные отпечатки рук.
В памяти у неё надолго останется, как рядом с лужей остался стоять Попов в кругу людей, что из-за неловкости не знали, как к нему подступиться. А тот лишь стоял одиноко, как брошенный щенок, дрожал из-за рыданий, норовя свалиться с ног, смотрел сумасшедше на свои ладони, на рубашку на груди и животе — он был весь в чьей-то крови, резко побледневший, будто от осознания этого его вот-вот должно было вырвать в эту самую лужу. Оксана, наблюдавшая за этой картиной издалека с диким ужасом, уже было даже хотела подойти к тому — так страшно жалко ей стало этого человека, но намерения её прервали оперативники, шугнувшие их толпу школьников подальше от ворот. Лишь потом, когда к рядом находившимся старшеклассникам подбежал их взвинченный товарищ, что девочка могла видеть ранее в толпе у машины скорой, уши её уловили: «в Шастуна, в Шастуна стреляли». Вспышкой перед глазами опять вернулась картина кровавых рек на сгорбленном Попове около лужи, и осознание залило темнотой её веки.
Девочка рвано вздохнула и будто снова вынырнула в реальность, где дышал неровно брат (
живой!) на больничной койке, прикрывая красные глаза ладонью. Она запрещает себе воспроизводить в сознании то, что шло в этих воспоминаниях далее. Слишком больно.
— Я не знаю, Антон, что вас друг с другом связывает, — тихо продолжила она после затянувшейся паузы для своих воспоминаний, — но он будто сам как труп. Тощий словно стал, взгляд такой бешеный, сам бледный…
— Нет, нет, не надо, не говори ничего, пожалуйста… — полузашептал её брат, вжимая в свои глазницы основания ладоней и ещё больше зарываясь лопатками в подушку. Голова его принялась мотаться коротко из стороны в сторону, как у теряющего рассудок человека. — Не говори…
Оксана встрепенулась от накатившей тихой истерики Антона и поняла, что тему надо мягко закрывать.
— Ладно, ладно, Антон, тише, всё, — мягко проговорила она, невесомо кладя ладонь на голень брата под одеялом. Тот всё метался на кровати, но в итоге замер, хоть губы дрожать и не переставали. Оксана чутко и внимательно смотрела ему в лицо, будто могла взглядом просочиться сквозь прикрывающие глаза кулаки.
— Успокойся… Если тебе так лучше, то я решу с ним всё сама. Скажу, что ты в порядке. Ты успокойся только, пожалуйста.
Оба молчали секунды две, после чего жалобный голос Антона, сдавшегося под натиском всех своих эмоций, прорезал тишину:
— Я не хочу… — Оксана будто навострила уши вновь. — Я просто не хочу никого видеть. Вообще никого, — рваный выдох. Голос будто принадлежал не взрослому парню, а маленькому мальчику. Слеза стекла до подбородка и упала на больничную рубашку. — Я домой хочу… Когда мама приедет?
Девочка поджала свои пухлые губы.
— Антон, ну сейчас она точно ведь не сможет приехать, как бы ни хотела, ты сам понимаешь.
— Ничего я не понимаю… Я к ней хочу, — всхлип. — И к бабушке…
Оксану пробило током. Все эмоции, что были до этого на её лице, упали на плиточный пол так резко, что будто раздался в её голове звон от того, как они разбиваются. Она побледнела, отшатываясь назад, и сердце, стуча, подкатило к горлу.
— Ты… — она не знала, что сказать, да и слова сами отказывались покидать её глотку. — А мама не говорила тебе?.. — всего и выдавила она тихо, как шелест поднятых ветром листьев.
Антон отодвинул кулаки от вспухших глаз, чтобы посмотреть на сестру, и увидел вдруг белизну её искренне напуганного лица.
***
Обтёсанные камни выскакивали из-под его ног, и последние изредка спотыкались, словно нарочно напоминая столь ненужное — «отвык, просто посмотри, как ты уже от этого отвык». Жара лезла в сопящий нос; трещали цикады. Сумка, ручки которой давили на кожу в кулаке Антона, заставляла парня крениться набок, а с противоположной стороны врезались в рёбра подмышкой зажатые холсты, для сохранности перемотанные тремястами слоёв пищевой плёнки. Со станции путь был неблизкий, дорога — узкая, и длинные ходули Шастуна то и дело путались в наросших за лето колосках тимофеевки и костреца, попутно стукаясь о сумку сбоку. На самих улицах стало легче, но под конец пути парень уже был выдохшийся, холсты норовили выскользнуть из взмокшей ладони, а лай собак с соседних участков лишь действовал на нервы. Удивительно, но особых сил ему не придал даже приближающийся всё сильнее зелёный профлист родного забора.
Он дошёл.
Из глубины груди вывалился уставший выдох. Старая спортивная сумка шлёпнулась на траву рядом с ногой. Антон в сотый уже раз подтянул холсты подмышкой и, сгорбленно замерев, коротко прислушался. Никаких посторонних звуков слышно не было, а потому он перевёл многотонный взгляд уставших будто теперь перманентно глаз с носков своих кроссовок на куст шиповника рядом с собой, что совсем не изменился за год. Вслед за глазами двинулась и ладонь. По памяти та схватилась за потрёпанный шнурок, и засов лязгнул, прорезав тишину и будто заставив даже цикад на мгновение затихнуть. Шастун носком открыл дверь и протиснулся внутрь, после чего перекинул сумку на траву по другую сторону забора. Холсты пошли туда же.
Мать показалась на пороге дома с грязной тряпкой в одной из рук и отцовым молотком в другой, как только услышала лязг замка. Антон глянул и на тряпку, и на молоток со стопроцентной уверенностью, что отвлёк женщину от дел, которыми та была занята постоянно, и, вероятно, сын даже знал, от каких конкретно. Опять, наверное, что-то отваливалось в бане, которую отец при жизни так и не успел толком закончить. Всегда раньше ею занимался Антон, зная будто инстинктивно, куда идёт слив, где нужно подпереть и что приколотить. У матери это всегда выходило худо, она в этом не разбиралась. Теперь пришлось делать всё самой.
Сбоку оживилась Айва, которая первую пару мгновений пыталась узнать пришедшего. Антон услышал правым ухом радостные всхрипы, за которыми последовал глухой стук натянувшейся до предела цепи. Настолько собака была видеть потерявшегося на целых полгода хозяина, что позволила себе два раза громко гавкнуть, что от неё, отученной лаять ещё в детстве, услышать было неожиданно. Антон на неё не повернулся. Он отбросил лишние мысли из головы и взглянул матери в глаза. Собака, похоже, не улавливала тяжесть, повисшую в воздухе.
Мать не верила тому, что показывали ей её глаза, хотя прекрасно знала, когда и во сколько приезжает сын. Ослабшая в момент рука опустила молоток и тряпку куда-то на лавку рядом, а ноги наконец сдвинулись с места, к которому приклеились секунду назад. У Антона сердце замедлялось, пока он смотрел, как та начинает спускаться к нему медленно с крыльца, глазами на ступеньки даже не глядя, будто страшно боялась отвести от сына взгляд. В приоткрытых губах — застрявшие поперёк горла слова, во взоре — боль, норовящая пролиться наружу горячими слезами. Антон стоял молча, стиснув челюсти, а в голове без остановки: «не смей. Только посмей снова развести сопли. При ней — тем более». Сработало, как и всегда, хоть на этот раз было сложнее всего. Неровное тихое дыхание, закушенный едва ли не до крови язык — всё, чтобы только снова быть для матери самым сильным. Ему, конечно же, больно тоже, но он даже и представлять не хочет, насколько больно ей.
Как к миражу, способному исчезнуть от неосторожного взмаха руки, женщина подходила медленно. Смотрела только туда — в глаза, — отчего у сына внутри что-то разбивалось звонким хрусталём. Шастун всё ждал и ждал, чувствуя, как с сокращающимся расстоянием нарастает напряжение. Наконец мать медленно протянула к нему свои руки, и Антон задержал дыхание: ладони у той тряслись, как листья на ветру. Когда глаза напротив налились слезами, он подумал, что от натуги его сейчас вырвет, но сухие рабочие ладони легли ему на впалые после больницы щёки, потянув вниз, и он опустил веки. Мама уткнулась ему чуть ниже ключицы, мелко приглаживая взъерошенную макушку дрожащими пальцами. Уткнулась так, будто тонула, а Антон был спасательным кругом.
Он знал, что та чувствует. Хоть и не было её вины в том, что судьба решила бросить на них трагедию за трагедией, всё равно винила она себя одну. Новости о сыне едва не отправили её саму на больничную койку, но был и другой человек, сердце которого точно было не способно вынести известий. И вслед за одним ударом последовал второй. И она застряла здесь, без шанса даже навестить полуживого сына за сотни километров отсюда. Благо, есть на её счастье сестра, что и присмотрела, и вы́ходила после больницы. Всё, что она сама могла — мысленно за сына молиться, пока слушала здесь молитвы настоящие, и винить себя во всех грехах. Не должна она была даже посылать его так далеко от дома. Стыдно ей теперь даже матерью ему называться.
Антон мягко обнял её поперёк спины, щекой посильнее притираясь к волосам, и руки ощутили беззвучный плач в собственную грудь. И он наконец-то позволил себе выдохнуть, жадно после этого хватая воздух — ртом, ведь свист носа выдал бы его истинное состояние с потрохами. Под переносицей щипало всё сильнее, когда мать дрожала в его собственных руках, но он готов был хоть до трещин сжать зубы — она не должна уловить глаза сына хоть на тон краснее обычного. Антон сглотнул и поднял веки обратно. Айва выжидающе стояла с языком наружу и едва слышно поскуливала, елозя своим бубликом по спине.
Внутри дома он прошёл по коридору вглубь нарочито медленно, потому что понимал — спешить куда-либо теперь уже не имеет смысла. Взгляд стыдливо перепрыгивал по нижним частям рам у картин, что здесь висели. Что-то внутри запрещало ему поднимать голову и смотреть на них полноценно, и он тянул её вниз к деревянному полу, продолжая практически бесшумно по нему ступать. Ноги делали это машинально, по старой памяти, хоть в том теперь и не было необходимости.
Комната эта была всё такой же светлой, какой она всегда появлялась во снах Антона, когда он ещё был в городе. Шастун осмотрелся: старый шкаф с небольшими коробками на нём стоял в тёмном углу у дальней стены. В скором времени им с мамой придётся решать, куда девать лежащие в нём вещи. Глаза проскользили до кровати с металлическим изголовьем, прыгнув по двум надутым перьевым подушкам на гладкое заправленное покрывало. Повернулся Антон на телевизор у противоположной стены. Он молчал и чернел экраном, как и раньше. Летний ветерок слегка колыхал старые износившиеся занавески, ещё не успевшие покрыться пылью с момента прошлой уборки; за окном — тот же цветник. Над бутонами кружили самозабвенно толстые шмели. Вечернее солнце светило прямо в дом, на стол, разливаясь густым ручьём на часть пустой кровати, на угол ковра на стене, на пол и стол у окна. Всё — как и раньше. Как было год назад, два, как было в его детстве. Неизменный образ этого места, хранящийся в сокровенном отсеке для тёплых воспоминаний в сердце у Антона, был всё тем же, но только явно не хватало самого ключевого. Хмурый взгляд Антона сам встал на место. Фанера с холстом стояла там же, поверх резной салфетки на столе. С портрета смотрела она на внука умными и добрыми глазами, будто вновь, как раньше, подбадривая. Но за улыбкой не следовало теперь для Антона голоса, хоть парень и так инфантильно старался его дождаться. Взгляд его опустел, уплывая куда-то в центр комнаты. Пустота фигуральной пробоины в груди размером с пушечное ядро заныла с новой силой.
***
— Стой, сиди здесь, — он выпутал пальцы из комка поводка, хмурясь недовольно, когда в коленку непослушно ткнулся увесистый бок. — Сидеть! — дал он уже более понятные для собаки указания, и та наконец усадила свой зад аккурат у косой облезлой оградки, выкрашенной в небесно-голубой.
Антон повязал совершенно небрежно — при желании девка запросто эту мотню распутает, но убегать та всё равно далеко не будет, он знал прекрасно, поэтому не стал принуждать её снова сидеть на тугой привязи, — конец поводка на один из железных прутиков этого голубого заборчика, размышляя мимоходом, что вряд ли кто-то из тех, за кем эта оградка числится, сможет как-то возмутиться. Под аккомпанемент собачьего дыхания на жаре и внимательного пилящего взгляда в спину он отошёл на пару шагов в другую сторону, настраиваясь уже окончательно на то, зачем сюда пришёл. Под раскидистой кроной сосны и неподалёку от её ствола, по которому густо сочилась смола, располагались две могилки. Одна была увенчана небольшой фотографией вполне молодого мужчины на стальной табличке, немного криво покрашенной в серый. Вторая — табличкой каменной, свежей, с крупным женским портретом.
Антон вытащил из кармана спортивных штанов помятую тряпку и подошёл сначала к старой.
Он привычным движением смахнул с верхушки таблички все напа́давшие иголки и шишки, после чего нагнулся ниже, к основанию, и протёр уже там, пальцами этой же руки, в которой держал тряпку, ловко отодвигая стаканчик с пожухлыми на открытом воздухе конфетками и одной сушкой в сторону, после чего вернул его на место. Затем разогнулся, отряхивая ладони. Правый бок живота немного кольнуло, и он прислонил недовольно туда запястье. После операции его часто мучили такие вот покалывания, но он и сам прекрасно понимал, что причиной им была чистой воды психосоматика. Возможно, он привыкнет к этому впоследствии, но после его выписки из больницы, похоже, прошло ещё слишком мало времени. Парень расслабил нахмурившиеся в момент брови, перекинул тряпку из руки в руку и смахнул бегло пыль с другого камня. Как развернул и свернул кусок ткани на чистую сторону, сразу убрал его обратно в штаны. В итоге Антон тихо вздохнул, поворачиваясь и становясь перед свежим гранитным камнем.
У Антона все внутренности будто тянуло к земле, пока он смотрел на высеченный портрет его бабушки. Шастун немного мялся на месте, кусал изнутри губу, глазами убегая периодически на открывающийся пейзаж из понатыканных плотно могилок и сосен между ними, но взгляд всё равно возвращался на родной и знакомый облик. Ему объективно было некомфортно: не особо знал, что делать и как себя вести. Он редко ходил с мамой на кладбище, так как не сильно верил, что людям, уже много лет как скрытым под толщей земли, есть хоть какое-то дело до тех, кто тут сверху. Да и не был он сторонником теорий о том, что все его усопшие родственники после смерти дружно за ним с небес наблюдают и слышат каждое его слово. Он ведь и матери-то не сказал, что пошёл наконец навестить могилу бабушки — просто ушёл с утра на прогулку, для виду прихватил Айву заодно и отправился бегом по просёлочным дорогам на их местное кладбище, зная со слов мамы лишь, что похоронили ту прямо рядом с их покойным отцом. Этого ему было достаточно. По этим причинам Антон не особо знал, что людям свойственно делать на кладбище, когда они приходят навестить родных, а в особенности, если делают они это как он — одни. Нужно просто стоять и молчать? Приложить руку к холодному камню? Или же необходимо говорить с пустотой, как это показывают в американских фильмах? Всё перечисленное казалось Антону сразу же жутко глупым. Он бы и не пришёл, наверное, если быть честным, сюда — знал, что бабушки уже нет, ей его слова и визиты нужны были при жизни, точно не сейчас, — но груз вины, душащий и ломающий его поперёк с самого дня, когда он узнал эту роковую новость, заставил его пройти пешком три километра сюда с утра пораньше и теперь стоять, обливаясь потом от жары и ненавистью к самому себе.
Его наверняка бы отговаривали от этой мысли все, кому он решился бы её рассказать, но это бы не помогло — он считал именно себя, и никого другого, в её смерти виноватым. Наглый, подлый трус и лентяй, разочаровавший главного в своей жизни человека, который верил и заботился о нём с самого его рождения, невзирая ни на что. Ему действительно не стоило вообще даже уезжать. Вместо того, чтобы работать и всеми силами стараться сделать так, чтобы здоровье этого самого человека начало улучшаться, он творил абсолютные бесчинства на потеху, как ему казалось, собственного эгоизма. Его послали в город получать образование, а он наплевал на это и стал заниматься разбоем, получил пулю в живот и едва не умер, чем заставил больное сердце бабушки остановиться. Он даже самое последнее обещание, такое простое и дурацкое, сдержать перед ней не смог. Какой же он отвратительный и жалкий.
Антон сглотнул скопившуюся во рту слюну, чем протолкнул вниз по горлу собравшийся там горький комок. Ему нечего было сказать ей сейчас, потому что, да — поздно. Все слова надо было говорить раньше, когда она ещё была способна продолжать раздавать ему советы и тепло улыбаться в ответ. Поэтому Шастун просто потянулся к другому своему карману, из которого вытянул кое-что, обёрнутое прозрачным полиэтиленовым пакетом. Он вынул из пакета блокнот, решаясь в последний раз по его листам пробежаться. Конечно, Шастун помнил, что в нём, но напоследок хотелось будто бы удостовериться, что ли, что принёс он именно то, о чём его просили.
Красивые кони на обложке, как и прежде, кивали головами, и Антон перевернул её, открывая первую страницу скетчбука.
Вся она была усыпана мелкими зарисовками Оксаны, беглыми, но выполненными с портретной точностью. Оно и не удивительно — Антон рисовал сестру бесчисленное количество раз, и рука уже сама могла по памяти воспроизвести черты её лица. Дальше в блокноте шли более интересные вещи. Мелькали машины, которые Шастун рисовал из окна сверху, вороны и собаки, массивы деревьев группами и отдельно. Антон перевернул ещё пару листов — начинались портреты. Сначала пробные, без деталей: набор силуэтов, светотеневые наброски, как попытки разработать руку и дать ей привыкнуть к новому. Что-то внутри сдавило, когда среди лиц мелькнуло круглое Доброхотова. Шастун быстро эти страницы пролистал. После череды набросков гаражей, детских площадок и голубей впервые мелькнули глаза. Опять же, лишь начальные пробы, но читались и глубокие тяжёлые веки, и росчерк чёрных ресниц, и глубокая печаль синевы под ними. Антон перелистнул страницу. Снова они. Уже более уверенные, с чёткими линиями. Разные ракурсы, разный взгляд. Антон перелистнул. То же самое. И с этих страниц можно было проследить процесс одержимости художника, медленно сходящего с ума: голубые глаза сменялись неуверенными портретами, потом переходили в портреты более детальные, с удивительной точностью или же более беглые и воздушные, множество поз, ракурсов, но одно и то же содержимое. Десятки страниц, исписанных тонкими губами, длинными пальцами и тонкими запястьями, щиколотками и стопами, и сотни —
сотни, — хрустальных голубых глаз.
Голова начала кружиться, как и всё перед Антоном, и он поспешил захлопнуть блокнот, не имея сил снова смотреть на эти страницы. Взгляд с них проникал туда, куда сам Шастун внутри себя не мог добраться. Он не должен снова думать о том, что уже осталось в прошлом. Гаражи, серые панельные многоэтажки, автомобили и мусорные баки — всё оно осталось там, позади, вместе с лицами и голосами. Ему так легче. Сейчас точно.
«
Привези самых красивых своих работ».
Слова эти Антон помнил наизусть. Частенько они не давали ему по ночам сомкнуть глаз после смерти бабушки, просверливая в груди позорное напоминание, что он даже такое безобразно мелкое обещание выполнить оказался не в состоянии. Не успел, облажался. А теперь слишком поздно.
«
Привези самых красивых своих работ».
Антон снова взглянул на блокнот с лошадьми на обложке, что держал в своей руке. Без ярких цветов масляных красок, как он привык, но десятки страниц с голубыми глазами, каждая линия в которых наполнена любовью и искрящейся прямо на листе нежностью, были ценнее любого масла и лака. «
Привези самых красивых своих работ». Да, это именно оно. Графическая ода одному единственному человеку была под это определение самой подходящей вещью, и удушливое клокотание в районе сердца не оставляло в этом сомнений.
Антон положил блокнот в пакет обратно, обернув покрепче, после чего нагнулся и поставил его аккуратно ребром на основание тёмного могильного камня, едва при этом не растеряв всё равновесие, когда глаза от наклона вдруг заплыли скопившейся влагой. Он выпрямился, смотря снова на доброе улыбающееся лицо его бабушки, под которым читалось родное имя, а под ним — две даты, а ещё ниже теперь — маленький свёрток с блокнотом. Ей бы его содержимое очень понравилось, подумалось Антону. Она бы взглянула в эти голубые глаза, запечатлённые внуком, и всё бы сразу поняла. И совсем
ничего бы ему по этому поводу не сказала, лишь улыбнувшись так понимающе — Шастун это знал. Теперь о таких моментах остаётся лишь мечтать.
— Чутка я опоздал, да, бабуль? — спросил он с улыбкой на губах, почесав нервно под воротом белой футболки, пока глаза переполнялись слезами. Смешок мгновенно перетёк в надломленный всхлип, улыбка исчезла, и первые капли достигли чуть шершавого подбородка.
Антон присел на корточки, хватая руками колени и лицо скрывая в изгибе локтя.
Вокруг стояла летняя тихая идиллия: трещали кузнечики, шелестел ветер. Едва-едва уловимо эту тишь прорезали заглушенные всхлипы — звонкие и высокие, будто принадлежащие пятилетнему ребёнку.
Сбоку заинтересованно подошла Айва — выпуталась-таки, — пыхтя и тычась активно своим мокрым носом Антону в ухо и щёку. Тот оторвал лицо от локтя, криво на неё оборачиваясь. Под натиском собаки стоять так было неудобно, и Шастун, которому в данный момент всё было совершенно безразлично, просто уселся на сухую прохладную землю. Айва шумно дышала, давя свою неизменную лыбу с языком наружу и смотря парню прямо в глаза. Хвост её дружелюбно болтался на спине, а нос нюхал сырые следы на красном лице Антона. Парень, шмыгая носом, положил слабо ладони на складку шерсти, что собиралась чуть ниже ошейника. Пальцы прокатились по колючим волосам, помяли привычно за шкуру, после чего он притянул обеими ладонями собаку к себе ближе и уткнулся ей носом прямо в мех на лопатке. Айва послушно стояла, позволяя хозяину тихо и горько плакать.
Спустя несколько минут, когда всё, что могло вылиться наружу, вылилось, и оба снова слушали кузнечиков и тихий ветер, Шастун наконец отодвинулся, опухшими глазами смотря на внимательный и вечно добрый взгляд напротив. Он печально улыбнулся, понимая внутри себя — полегчало, пускай и не сильно. Ладони переместились с холки на щёки, почёсывая и тем самым выражая благодарность наиболее для животного понятным образом. Та оценила, ещё пуще принимаясь болтать баранкой на спине.
— Слушай, Вай, — начал он очень тихо, не прекращая чесать щёки. Хвост на спине остановился. Это заставило Антона чуть сильнее улыбнуться от осознания — слушает. — Скажи… Вот если я вас с мамой оставлю… — он помял пушистое ухо и перестал на секунду улыбаться, — …ты сможешь за меня ей помогать? — хвост мотнулся пару раз из стороны в сторону. — А... обещаешь?
Айва облизнулась и сунула морду Антону в район подмышки, как любила делать ещё со времён, когда была щенком. Он тихо усмехнулся.
— Я знал, что ты меня никогда не бросишь, моя боевая подруга, — он вытер нос о плечо, после чего поднялся на ноги, отряхиваясь, и абсолютно серьёзным тоном добавил: — Маме только не говори, что я спрашивал, ладно? — Антон подобрал с земли поводок, что валялся там мёртвой змеёй, намотал его на кулак вновь, чтобы свободного расстояния было достаточно, после чего выпрямился статно и легонько дёрнул за него. — Пошли! — весело шикнул он ей. Собака в ответ на знакомую команду моментально взбодрилась. — Пошли, пробежимся обратным путём ещё раз.
Он стартанул уверенной рысцой по тропинке к выходу из кладбища, и Айва воодушевлённо пустилась следом, своей прытью доказывая, что от лаек ей, наверное, действительно досталась не только баранка хвоста. «Балда, не споткнись», — слышалось смеющееся в воздухе. Антон видел, что та не спускала с него глаз.
Их силуэты на раскалённом горизонте становились всё более размытыми, оставляя позади в тени сосен серый могильный камень и плотно укутанный в полиэтилен личный альбом с зарисовками.
