Вновь в родных шатрах, или Осман и жёны

      — Входи, мой господин! — едва заслышав шаги за дверью, с несказанной радостью произнесла Малхун хатун. Сердце её забилось часто-часто, дыхание перехватило — Осман пришёл! Ещё поутру вернулся он домой после долгих мытарств, кровопролитных боёв. Вернулся победителем, вновь повергшим всех сильных и коварных своих врагов! Вернулся в своё стойбище, что совсем чуть было не погибло без господина. И к ней вернулся. Она его ждала… Хоть и не совсем уверена была, что в первую же ночь по прибытию он придёт к ней, а не останется с любимой первой своей женой и только что народившимся наследником. Неужто ждёт её сегодня любовная радость? Çok şükür! (Хвала Всевышнему!)       Твёрдой поступью входит в шатёр муж. Улыбка не покидает его лица, когда он вдыхает запах родного очага, сушёных трав, козлиных шкур, свежевыкрашенной шерсти ковров, что украшают жилище. Много дел было у господина днём в стойбище, немало проблем накопилось, немало споров требовалось разрешить, с разными людьми потолковать — и простыми, и знатными — всем нужен господин племени. Затем посетили они с дружиной хамам, что на базаре в Сёгюте. Там живительная вода да умелые руки банщиков и цирюльников словно смыли вместе с грязью всю многонедельную усталость, груз забот и тревог, как по волшебству очистили, омолодили не только тело, но и душу. Знатно отдохнули воины в хамаме — и омылись, и пообщались, и победе своей порадовались. Заслуженный этот отдых. Теперь же самое время набраться сил от родных стен, согреться у семейного очага, взять на руки маленького сына и потешиться с женой. Ох и заскучал Осман по женским ласкам за многие дни. В боях да в бегах всё не до них было — когда смерть за тобой по пятам идёт неотступно, о другом думаешь. То ли дело после хамама! Или он не мужик? Неспроста разморило его давеча, пока банщик мял и гнул его распаренное тело, а уж как стал намыливать нежной пеной, совсем мысли в голове спутались и сменились на плотские фантазии. Чудилось Осману, что вовсе и не Сердар-банщик по его телу пенной мочалкой елозит, а любимая жена Бала хатун руками да грудями своими его поглаживает. Так и представил её во всей красе, обнажённой по пояс, лишь чёрные локоны прикрывают плечи и на грудь ниспадают, а она поворотом головы откидывает их назад, от чего шея грациозно изгибается. Кожа у Балы гладкая, от влаги и пота блестящая. На шее массивное золотое ожерелье — Османов подарок сверкает, позвякивает. Словно тёплой невесомой пеной проводит будто она по его рукам, по низу спины, а потом и до ног добирается и намыливает их от самых бёдер, едва прикрытых обязательным в хамаме полотенцем аж до самых ступней. С устатку разомлел Осман, будто в дивный сон провалился. Во сне том любимая жена его по всему телу ласковыми руками своими охаживает, там, куда банщику запрещено дотрагиваться, а только жёнам и дозволено. А груди Балы большие, тяжёлые, какие запомнились у неё беременной аккурат перед тем как ему в поход отправляться, колышатся в такт движениям, шлёпают по мокрому телу. Разохотился он вконец, уже готов был перевернуться и схватиться за них, да так и прижать к себе Балу и поцеловать «в засос». Да вот только Сердар ага закончил своё банное дело и так окатил Османа прохладной водицей, что сон как рукой сняло. Очухался Осман — где ж ему Бала привиделась? Помотал мокрой головой — брызги во все стороны. Ох, и причудится же такое, прости раба своего, Аллах Милосердный! Стыдно стало — не заметил бы кто, что с ним неладное творится. Пожалуй, надо ещё водичкой охладиться и домой поскорей поезжать — ждут его жёнушки.       — Здоровья вашим рукам, — щедро одарил бей служителей хамама золотыми *акче. (*древняя денежная единица на территории Турции) А уж такая лёгкость в теле воцарилась, словно скинул Осман тяжкую ношу с плеч, чуть ли не взлететь готов птицей. После обильного чаепития как на крыльях понёсся он домой. Чистый, посвежевший въехал в ворота стойбища в сопровождении верных воинов. Первым делом направился в свой господский шатёр к любимой Бале и новому наследнику Алаэддину. — Hoşgeldiniz beyım! (Добро пожаловать, мой господин!)       Вкусный ужин был накрыт для повелителя в родном шатре. Бала с помощницами постарались.       — *Bismillahirrahmanirrahim («Во имя Аллаха, милостивого и справедливого» — молитва перед началом дела, а также перед вкушением пищи). Нигде не едал он хлеба, сдобнее и душистее, чем испечённый Балой хатун! Мастерица его жена! С аппетитом вкушал Осман блюда. Ел да нахваливал. Между делом всё на Балу взгляды кидал вожделенные, при этом улыбался ласково. А та в ответ ему улыбалась. Наедаться не стал — ещё к Малхун идти — там тоже отужинать надобно, дабы и её не обидеть. К тому же несподручно будет после обильной трапезы с женой любиться.       — Долгих лет тебе, моя любимая жена, мать сына моего!       Поодаль от накрытого стола спал в колыбели новорожденный Алаэддин. Долго не мог налюбоваться отец на спящего младенца — дражайший подарок Создателя, на который уже едва теплилась, но не пропадала у супругов надежда. Çok şükür! (Хвала Всевышнему! — тур.) Вырастет он достойным сыном Кайи (*название племени Османа). — А вот и подарок тебе, за то, что родила мне сына, — Осман достал из-за пазухи полированную деревянную коробочку. В Сёгюте заехал он в лавку ювелира на базаре, выбрал богатое ожерелье, чтоб одарить жену по случаю рождения наследника. Золотое с сапфирами больше всего приглянулось ему, самым подходящим показалось. Богатый подарок, достойный султанши!       — Благодарю тебя, мой Осман!       — Прими его, султанша моего сердца! Ты достойна всего самого лучшего! Это украшение лишь малая толика того, чего ты заслуживаешь! Прими же его в дар от меня! — он откинул чёрные локоны Балы от шеи и застегнул замочек ожерелья. Потом нежно поцеловал сзади шею. Затем расправил золотые лепестки и каменья украшения на груди. Придёт время, и он увидит эту красоту не на одежде, а на белоснежой коже Балы. Всему своё время. Аллах милостив к тем, кто проявляет терпение.       Счастливый, Осман обнял и расцеловал жену. Сначала, как полагается, в лоб, а потом не удержался и приложился крепко к медовым губам. Большой ручищей прижал её к себе со всей силой и, продолжая целовать, гладил другой рукой по волосам. Бала ответила на пылкий поцелуй. Надолго сомкнулись их уста. В голове Османа всплыли фрагменты недавнего видения. Он увлёк, было, жену на лежанку — хоть ненадолго прилечь. Однако, памятуя о *сорокадневном запрете, вовремя опомнился и не стал соблазнять её на непотребное. (*по исламским традициям женщине запрещена интимная связь с мужчиной в течение сорока дней после родов)       — Ох, родная, соскучился я по тебе, — сама видишь, — и сердце, и плоть истосковались. Лишь о тебе все помыслы мои были с тех пор, как уехал. Однако ж, мне сейчас уйти надобно, сама понимаешь. И тебе не до меня, пожалуй — устала ведь, отдохнуть тебе надо.       Бала понимающе кивнула головой, прильнула к широкой груди. Жалко расставаться, едва встретившись после долгой разлуки. Однако, традиции прежде всего! Дочь шейха неукоснительно соблюдает исламские предписания, как ни больно ей отпускать от себя мужа. Понимает Бала — он мужчина и имеет право получить необходимое удовольствие. Без этого нельзя никак! И вторую жену не должно обходить уважением — в её шатре тоже заждались мужа и отца. Младенческий плач, скорее похожий на писк, нарушил разговор супругов. Заворочался в люльке малыш — никак проголодался. Мать метнулась к нему.       — Даже щербету не выпьешь? — хотелось хотя бы ненадолго задержать Османа.       — Отчего ж? — Осман замялся, как виноватый. Совестно было оставлять Балу так скоро. — Твой щербет отведаю охотно.       Бала налила в медную чашку ароматный напиток. Господин, скрестив ноги, уселся на шкуру и медленно пил его, не спуская глаз с жены. Взглядом ласкал её лицо и волосы, раздевал и чувствовал, что с каждым новым глотком щербета всё труднее будет ему покинуть родной шатёр.       — Не спится тебе? Кушать хочешь, — женщина взяла малыша из люльки и устроилась с ним на лежанке. Выпростала из рубашки грудь и дала ребёнку. Тот, не открывая глазёнок, каким-то своим чутьём быстренько обхватил губками сосок, присосался и зачмокал. Его щёчки ходили ходуном, пока он усердно сосал мамино молоко.       — Кушай, мой ягнёночек. Кушай, сладкий, — море умиления и нежности было в голосе Балы, а сколько доброты излучало её лицо — весь шатёр словно осветился этой любовью. Осман, забыв про угощение, неотрывно глядел на Балу воркующую с сыном — он был зачарован прекрасной картиной материнства. Как человек высокой духовности, он благоговел перед представшим перед его глазами таинством. В то же время, как мужчина, давно не общавшийся с женщиной, не мог не отреагировать на обнажённую женскую грудь. Он и сам не прочь был бы припасть к ней и точно так же, как малютка Алаэддин, охватить губами крупный сосок, пробовать на вкус, сосать, прикусывать, лизать его — тем самым довести и себя и жену до исступления. Бала перевела взгляд на мужа, который, не донеся до рта чашку с щербетом, вовсю предавался своим грёзам. Всегда отличавшаяся женской мудростью и интуицией, она верно поняла его мысли, к тому же они явно читались на лице мужчины.       — Ganım (*душа моя, — тур.), мы всегда рады тебя видеть, однако нашему сыну пора спать. И я за день притомилась, сейчас погашу лампу, — тактично разрешила она ситуацию. — Иди с миром! Тебя там ждут!       — Побыл бы ещё с вами, но и ты права, мудрая моя жена, — засобирался Осман. Надел сапоги и направился к выходу из шатра. На прощание так глянул на Балу, как есть огненной стрелой пронзил «Мы с тобой ещё отпразднуем и рождение сына, и встречу. Наверстаем всё, дай только срок! Аллах наградит нас за наше терпение!»       «Ах, Осман, ах! Что ты делаешь со мной и с собой? Как бы ни любили мы друг друга и не тосковали, мы должны проявлять терпение! Зачем лишний раз позволяешь себе такие мысли? Иди уже от греха подальше!»       Она представила, как Османа встретят в шатре другой жены, что он точно так же будет там угощаться, потом совершит молитву, разденется, возляжет с Малхун, и что будет дальше. Острые иглы ревности кольнули сердечко Балы. Осман же любит только её одну! Их любовь из самого сердца идёт, она давняя, проверенная! Они душами разговаривают на расстоянии — будто у них одна душа, одно сердце на двоих! Никак не верила она в то, что муж может испытывать такое же сильное чувство и к Малхун. Не может того быть! Осман уважает дочь Умур бея, заботится, но чувств сердечных нету у него к ней — сам признавался, и не раз. А коль так, не подобает главной жене господина предаваться нехорошему чувству! Осман подобен Солнцу — он один, а всем светит. Разве может она, Бала, забрать себе Солнце? Нельзя так! Солнце всем необходимо, каждый вправе в его лучах греться!