***
Тот день ничем не отличался от других. Проснувшись, разбудил отца, который пришёл посреди ночи и отрубился прямо за столом в куче бумаг, торопливо собрал портфель и выскочил из дома, чтобы немного прогуляться перед уроками. Но до школы Гром так и не дошёл. Все последующие воспоминания о том времени у него обрывочные, будто порезанная на кусочки и неаккуратно склеенная вновь плёнка старого фотоаппарата. Перед глазами чёрная машина с тонировкой, стекло опустилось наполовину, и из окна высунулась мужская рука вся в кольцах-печатках, с часами и сигаретой, зажатой меж пальцев — её запах Игорь запомнил надолго: однажды даже, случайно наткнувшись на что-то похожее, чуть не обблевал одногруппника, с которым бегал курить в перерывах между парами. Дальше всё происходило слишком быстро. Его схватили. В ушах стояли какие-то крики. Детские? Его крики. Затем темнота. Крышка багажника над головой, стены, давящие со всех сторон, что-то острое впилось в ногу, но он не мог пошевелиться, чтобы ослабить боль. Казалось, он лишь моргнул и уже оказался в каком-то помещении. Комната. Окон нет, голые стены, разбросанные в беспорядке материалы по всему полу — какая-то заброшенная стройка. За стеной приглушенные голоса, доносящиеся до него лишь эхом. Угрозы. Угрозы. У нас твой сын. Угрозы. Он закричал. Дёрнулся в сторону, и чуть не вывихнул себе руку, прикованную наручниками к какой-то балке. Удар. Щёку обожгло. Страшно. Страшнее, чем когда одноклассники нападали толпой. Закричал ещё раз. Удар. Удар. Удар. Пинок — тяжело дышать. Больше он не кричал. Если кричишь — становится больно, и лицо всё горит. Когда его подняли и куда-то потащили, заломив руку за спину, Игорь уже не сопротивлялся: смысла не было. Вывели на улицу, обхватили рукой поперёк груди и сжали — ворот футболки весь перекосился и натянулся: несильно, но он всё равно иррационально боялся задохнуться — тянуть воздух заложенным носом и даже ртом стало ещё тяжелее, особенно когда виска коснулось дуло пистолета, а напротив замер перепуганный отец. — Отпусти ребёнка. У Константина хриплый уверенный голос, но глаза широко раскрыты и лицо всё взмокшее и какое-то непривычно взволнованное. Человек позади усмехнулся, стискивая пальцы где-то у мальчишки на рёбрах — Игорь дёрнулся, за что тут же получил тычок рядом с ухом, и стало особенно страшно, потому что бессильный отец не двинулся с места, лишь рыча от отчаяния. — Отпусти, и я дам тебе уйти. В груди Игоря сжалось маленькое детское сердечко. Хотелось заплакать. Очень сильно хотелось заплакать, но он не мог: не уверен, что не подставит этим отца, который и так вёл себя совсем иначе, чем обычно, пугая до нервной дрожи. Он никогда не видел Константина настолько беспомощным. Мужчина сказал что-то ещё — может, какие-то условия? — лопатками Игорь чувствовал, как тряслось чужое тело — смеялся? Он не знал, потому что видел перед собой лишь побледневшее лицо родителя. Неожиданно давление на висок исчезло — дышать сразу стало намного легче, но ровно до того момента, как Игорь понял, что теперь оружие направлено на отца. Выстрел. Константин начал падать — хватка ослабла, и Игорь выскользнул из чужих рук, падая на все четыре лапы, запнулся и тут же подскочил, бросаясь к отцу. Подлез под руку и заскулил, когда мужчина болезненно охнул, сморщившись, и схватился за бок, зажимая рану. Щенок беспокойно лизал Константину щёки и шею, тычась холодным носом в ухо и подставляясь под слабеющие с каждой минутой пальцы. Прежде чем отключиться, отец сказал ему: «Игорёш, не бойся. Федя скоро приедет» — и закрыл глаза, расслабляясь. Игорь боднул Константина в плечо, затем даже немного прикусил и коротко гавкнул, пытаясь привести в чувства, но так ничего и не добились. На всю округу раздался душераздирающий щенячий вой. И Гром выл, кружа вокруг неподвижного тела, думая, что отец умер, до тех пор, пока к нему не подбежал растерянный Фёдор Иванович с бригадой медиков. Кое-как Прокопенко уговорил — скорее, заставил — Игоря дать врачам подойти к Константину, потому что щенок рычал и бросался на каждого, кто предпринимал попытку приблизиться к нему даже на шаг. Будучи пойманным за шкирку, Гром ещё трепыхался, пытаясь выбраться из чужих рук, но быстро успокоился и даже уснул после того, как ему торопливо вкололи успокоительное. Очнулся не дома, на диване и закутанный в плед по самые уши. Рядом сидела тётя Лена со спицами в руках и что-то вязала. Щенок дёрнулся, заскулил, и она обратила на него внимание: смотрела печально с трясущейся нежной улыбкой, торопливо стёрла слёзы с щёк и протянула руку на встречу высунувшемуся из укрытия носу. Игорь ткнулся в ладонь, робко лизнул и, словно вспомнив о чём-то, стал судорожно оглядываться по сторонам и даже собирался вскочить с места, но Елена остановила его, прижимая обратно к мягкой обивке. — Живой, — голос дрогнул. — Костя живой, Игорёш. И действительно через несколько дней он встречал отца у порога, радостно виляя хвостом и не понимая, почему тот настолько грустный. Надо радоваться. Ведь отец живой, живой, живой. Поседевший, ужасно уставший и словно постаревший разом на десять лет, но живой. Тогда Игорь ещё не осознавал весь ужас произошедшего с ним. Ему ведь хорошо. Отец рядом, тётя Лена с дядей Федей заходили чуть ли не каждый день: приносили игрушки, гладили его, целовали в нос и между ушей, говорили о том, какой он хороший ребёнок, только смотрели на него всё равно тоскливо, словно с ним что-то не так. А у него всё так. Сначала было страшно, а потом всё стало так легко и понятно, как никогда не было. Но взрослые всё равно обеспокоенно шептались каждый вечер на кухне: сосредоточенные и до ужаса серьёзные, они что-то беспрерывно решали, порой перебивая друг друга, но в конце концов, видимо, к чему-то да пришли, потому что в один день он оказался в просторном светлом кабинете наедине с незнакомой женщиной. Женщину звали Татьяной, и на тот момент она являлась одним из немногих психотерапевтов Санкт-Петербурга, получивших специализацию по работе с оборотнями. И выглядело это, наверное, по-своему нелепо: щенок в окружении игрушек, который мог только скулить и лаять в ответ, отказываясь возвращаться в человеческий облик, и женщина, которой приходилось дважды в неделю на протяжении месяца общаться с животным в одностороннем порядке, лишь изредка записывая что-то в свой толстый блокнот и поправляя съехавшие на нос очки. Отец за это время стал совсем плох. Игорь от него ни на шаг старался не отходить, преследуя по всей квартире, просился вместе с ним на улицу и скулил под дверью, когда Константин вынуждено оставлял его дома пусть даже и на жалкие пятнадцать минут, чтобы собраться с силами и идти дальше бороться за своего ребёнка, который всё никак не мог справиться с травмой. Когда надежда на скорые результаты терапии практически исчезла, Игорь неожиданно вернулся в норму. Стал совсем таким же, каким был раньше: снова злился из-за школы, играл с Игнатом и кусочничал бутербродами, несмотря на теперь уже постоянно полный холодильник нормальной еды, которую готовила тётя Лена специально для него. Все выдохнули, но здоровье отца уже было не вернуть. Игорь не знал: было ли дело действительно в ранении, беспрерывном стрессе и страхе, который не отпускал Константина ни на секунду, в работе, которая никуда не делась, и Гром был вынужден разрываться между ней и сыном, который так в нём нуждался, но всё же вскоре отец умер. Точнее погиб. Поймал проклятого Анубиса и погиб, глупо подставившись. Этот выстрел Константин уже не пережил. Тогда Игорь во второй раз в жизни обернулся, и Прокопенко думали, что весь пережитый ими кошмар повторится вновь, но каково было их удивление, когда на следующий день совершенно спокойный Гром вышел из комнаты в форме и хотел пойти на уроки. В школу его, естественно, никто не пустил, как бы он ни психовал и возмущался из-за того, что и так уже пропустил слишком много. После были похороны. Плачущие мрачные лица друзей и сослуживцев отца, черно-белая фотография и могильная плита нагоняли на Игоря тоску, от которой болело сердце. Он жалел, что не взглянул на родное лицо в последний раз во время прощания. Не смог себя заставить. Отводил взгляд, жмурился, сжимая кулаки, но решиться так и не получилось. Признаться себе, что самого родного человека больше нет, оказалось мучительно тяжело. В тот вечер он обернулся в третий раз, проснувшись посреди ночи от кошмара. Через неделю ещё раз, потому что ругань обычно спокойной тёти Лены с его матерью насчёт опеки всё никак не утихала в голове, преследуя даже во снах. Так он узнал самую простую вещь в своей жизни. Собаке снятся собачьи сны. И Гром этим пользовался — оборачивался тайком, чтобы никто из Прокопенко не знал: меньше всего он хотел их беспокоить так же, как когда-то беспокоил отца — Игорь уверен, что с их смертью так просто не справится. Игнорировать проблему оказалось легко. Что-то случалось, он оборачивался по ночам, пережидая, и утром шёл в школу как ни в чём не бывало. Но со временем этого стало не хватать. Порой его без какой-либо причины накрывало паникой посреди урока, и, отпросившись в туалет, он выскакивал из класса ещё до того, как обращался, и проводил несколько мучительных минут, прячась под лестницей среди хлама, оставленного там техничкой. Нужно было придумать что-то ещё. Беспокоить кого-то всё ещё не хотелось, и он планомерно начал убеждать всех вокруг, что всё нормально. Становиться псом в школе Гром не рискнул: слишком много внимания, — начал со двора, играя с Игнатом и парой других пацанов в мячик, и это детское, щенячье веселье принесло ему такое желанное облегчение. В академии, а после и на работе быть псом-оборотнем оказалось полезно: Игорь мог выследить человека по запаху, как самая настоящая ищейка, и это не раз ему помогало. В какой-то мере он даже гордился тем, что являлся оборотнем: он был полезным. Через несколько лет после выпуска познакомился с Юлькой, которая в отличие от всех остальных не удивилась его особенности — она сочувствовала. Крепко обняла, спросила, может ли чем-то помочь, и Гром так опешил от всей этой заботы, от беспокойства за него, что впервые за долгое время окунулся в паническую атаку. Обратился прямо посреди улицы: бежать и прятаться было некуда и поздно — Пчёлкина застала его врасплох, но и он её тоже. Говорил с ней неохотно, но Юля вытянула из него всё и даже накричала после за то, насколько же он глупый и самонадеянный. «Тебе нужен психотерапевт. Или психиатр. Лучше оба», — сказала она. «Психиатр для психов — со мной всё нормально», — возразил он Ни на какую терапию Игорь, конечно же, не пошёл. Об этом он до сих пор спорил и с Пчёлкиной, и с Димой, который прибился к их компании всего два года назад, попав к Грому стажером, но друзья так до сих пор ничего и не добились. Всё нормально. Игорь говорил это всем и каждому. Всё нормально. И всё действительно было нормально. Или ему так только казалось.***
Облизнув высохшие губы, Игорь смотрел на их сцепленные в замок руки, не решаясь взглянуть на Олега: теперь уже говорить, что всё нормально, у него не получится, и это в каком-то смысле пугало, но Гром уже слишком устал бегать от чужой заботы, да и близкие ему люди не заслуживали того, чтобы от их искреннего желания помочь и поддержать отмахивались. Почему-то он понял это только сейчас, столкнувшись нос к носу с чужой паникой, которую сам и спровоцировал пусть и не специально. Заволновавшись от того, что Волков слишком долго молчал, Игорь вскинул голову, и у него тут же перехватило дыхание: карие глаза блестели от слёз, а губ, сжатых в тонкую полоску, практически не было видно на покрасневшем лице. Олег моргнул, и одинокая капля проложила дорожку по смуглой щеке, впитываясь в бороду. — Не надо, — не задумываясь, Гром стёр подрагивающими пальцами влагу с век, улыбнулся и покачал головой. — Я этих слёз не стою. Волков тут же ощерился, перехватывая его руку за запястье, и чуть ли не рычал, гневно выдавливая из себя слова: — Ты стоишь всего. Игорь вспыхнул: лицо будто кипятком облили и стало горячо-горячо. Жарко. Слишком жарко. Он дёрнулся: хотел убежать, но Олег не пустил, повторяя ещё раз — уже спокойнее, тише: — Ты стоишь всего. И смотрел так серьёзно, что Гром даже не мог с ним поспорить: Волков искренне верил в то, что говорил. Сердце сжалось, а после забилось так сильно, что Игорь подумал, что прямо здесь и умрёт, на этом диване рядом с любимым человеком. Во рту скопилась слюна — он не мог сглотнуть: в горле будто что-то застряло, мешая говорить и дышать. Глаза запекло, и Гром быстро заморгал в жалкой попытке не дать себе заплакать. А руки всё ещё были сжаты в смуглых ладонях, словно в наручниках, и, как бы Игорь ни дёргался, он не сможет выбраться. Он беспомощный. Маленький и беспомощный. Если Волков захочет, если стиснет его тоненькие мальчишечьи руки ещё сильнее, то запросто его сломает. Но Олег не захочет. Олег не стиснет и не сломает, потому что это же Олег. Тот самый, который забрал его пьяного из бара, когда Игоря едва не попёрли с работы из-за московского хлыща; который приехал за ним на работу, когда Гром, наказанный, как маленький ребёнок, весь день просидел в участке, перебирая дурацкие бумажки, вместо того чтобы заниматься делом, отобранным у него; который согласился отвезти его в лес, который играл с ним, который целовал и ласкал его всегда, когда Игорю хотелось, который был нежен и осторожен во всём, что касалось оборотней, что бы при этом ни говорил сам Гром. Хватка на обеих руках ослабла, и Волков подался вперёд, обнимая Игоря за шею и прижимая к себе как можно ближе. Поцеловал в макушку, скользнул вверх по загривку до самого затылка, зарываясь пальцами в чуть вьющиеся на концах пряди. Дышал глубоко и размеренно, и сердце в груди Олега билось так же, никуда не спеша и успокаивая. — Ты стоишь всего. И в этих словах так отчётливо звучали три других — «я тебя люблю» — что он не выдержал: задрожал всем телом, уже сам стиснул ладони на спине у Олега, наконец-то подняв безвольно опущенные после освобождения руки. Цеплялся, чуть ли не вис, размазывая сопли и слёзы по черной ткани футболки, и скрёб по лопаткам ногтями. С ног до головы его заполнило необъяснимое чувство защищенности — Игорь уже не страшился своих эмоций: они стали простыми и понятными, и ему даже не пришлось для этого становиться псом. Он и так ясно знал, что боится, до сих пор глупо и по-детски боится чего-то, что и сам уже толком не помнит, но до сих пор позволяет прошлому вгонять его в панику, мучить кошмарами и сомневаться в себе и окружающих. Отстранившись, Гром шмыгнул носом, утирая лицо предплечьем, и, смешливо фыркнув, посмотрел на Волкова. — Сырость тебе тут развел. Олег перевел взгляд на мокрое пятно на своей груди и, нежно улыбнувшись, покачал головой. — Всё нормально. Дёрнувшись, Игорь напрягся — Волков коснулся его колена кончиками пальцев, поглаживая, и, вздохнув, Гром расслабился. Да, кажется, теперь всё действительно будет нормально. ЭПИЛОГ На радость Пчёлкиной и всем остальным Олег всё же затащил Игоря к психотерапевту, а потом и к психиатру — благо у Серого были связи, чтобы подобрать кого-то компетентного и не болтливого. Поначалу сессии проходили тяжело. Гром неизменно выходил из кабинета, обратившись, и прятался от своего терапевта за Волковым. Недовольно ворчал, покусывая Олегу щиколотки, чтобы поторопить и уйти поскорее из этого места, где из него доставали душу, заставляя вспоминать о том, о чём Игорь предпочёл бы никогда не помнить, и говорить о том, о чём бы он до этого никогда не решился бы сказать вслух. Со временем стало легче и помнить, и говорить. И, хоть впереди предстояло ещё много работы, Гром чувствовал, что обязательно со всем справится. Иногда он всё ещё вскакивал посреди ночи из-за кошмара, тяжело дыша и обливаясь потом, порой даже нападая на проснувшегося Волкова, пытающегося ему хоть как-то помочь и успокоить, отмахивался от тёплых рук, сползая с кровати и оборачиваясь по дороге на кухню. Неуклюже запрыгивал на стул, высовывая морду в приоткрытое окно, и глубоко дышал, пока не отпускало. Игорь вновь становился человеком, нервно прикуривая сигарету трясущимися руками. К её половине приходил Олег: тёплый и мягкий, он касался волос, трогал подушечками пальцев плечи, гладил лопатки по кругу и, когда окурок летел в пепельницу, аккуратно сцеловывал горечь с кривящихся губ. В такие моменты Грому казалось, что всё зря: и терапия, и таблетки, и прочая лабуда, которой его окружил Волков. Игорь так старался, но вот он снова здесь, на кухне, еле успокоившись после кошмара, курил сигарету и хотелось ещё, ещё и ещё одну, пока не затошнит. Хотелось всё бросить, сказать: «Хватит» — и прекратить эти никому не нужные трепыхания: столько лет прошло — это уже не исправить. Но руки Олега так правильно обхватывали его опущенный подбородок, поднимая вверх, карие — почти черные в темноте — глаза так правильно смотрели на него: с любовью, с надеждой, с верой. Было действительно горько, но отнюдь не от сигарет, однако Игорь не мог не верить: всё будет нормально.