Эрос и Психея

People are strange when you're a stranger, Faces look ugly when you're alone, Women seem wicked when you're unwanted, Streets are uneven when you're down. © The Doors — People Are Strange

Выйдя из метро на воздух, Арсений останавливается и делает вдох полной грудью. Нос и щеки слегка пощипывает морозом, ветер кружит у ног порошку, а город вокруг укрыт слоем свежего рыхлого снега и скользкой наледи. Жители Санкт-Петербурга уже который день жаловались на неубранные улицы, из-за которых даже поход до магазина становился опасным приключением, в котором можно было переломать себе ноги с тем же успехом, с каким получить огромной сосулькой по затылку. Арсений всеобщее недовольство понимает, но не разделяет. Он бесстрашно шагает на покрытый льдом асфальт, который после новогодних праздников ещё не успели присыпать ни солью, ни песком, проезжается подошвой явно слишком лёгкого для середины января кроссовка и результатом остаётся доволен. А потом идёт вперёд, не глядя себе под ноги и не поскальзываясь — лёд ему давно был лучшим другом. Дорога от станции метро до Академии пролегала между парком и оживлённым шоссе. Из-за сугробов она сузилась до тропинки, по которой с трудом можно было пройти даже в одиночку. Арсений, увидев вереницу людей, со скоростью улитки продвигавшуюся вперёд, пожимает плечами и закидывает ногу на сугроб. Свежевыпавший снег даже под небольшим давлением тут же поддаётся, зарывая кроссовок на пару сантиметров, но дело настолько плёвое, что Арсению даже не приходится толком сосредотачиваться. Вдоль позвоночника как будто бы проводят пёрышком — это ощущение знакомо до боли, так всегда ощущался дар, даже когда использовался в малейших проявлениях. Снег под подошвой хрустит, затвердевая и собираясь в ровную поверхность, и Арсений переносит вес на другую ногу, а затем и вовсе запрыгивает сверху на сугроб. Магическим образом созданный наст держит крепко, не позволяя провалиться вглубь. Бредущие по левую руку люди, с трудом не терявшие в снегу обувь, глядят на вышагивающего по сугробу Арсения со смесью удивления и зависти. Большинство из них были студентами Академии, кого-то Арсений даже узнаёт — например, Миногарову и Галич, первокурсниц и неразлучных подружек, в два голоса завопивших ему ругательства напополам с просьбами о помощи. Девчонок в их юбках и красивых сапожках и впрямь жалко, и Арсений со вздохом подаёт обеим руку, помогая взобраться рядом. Слой наста приходится расширить на троих, и снова где-то между лопатками щекочет, но это всё ещё детские фокусы и особого труда не вызывает. Арсений, в конце концов, поддерживает только небольшую область рядом с собой: несколько студентов, попытавшихся забраться на сугроб за его спиной, уже возмущённо отплёвываются от снега. Арсений всё-таки полубог, а не мать Тереза. Воодушевлённые забавным аттракционом Маша и Ида бодро шагают следом, щебеча между собой о чём-то своём. Арсений с ними не то чтобы дружил, так скорее, приятельствовал, раз уж в общежитии у них были соседние комнаты. Они были забавными, вечно пышущими жизнью и радостью, видимо, соответствовали своему божественному происхождению: у одной матерью была Эвтерпа, у другой Терпсихора. Даже сейчас Миногарова наколдовывает какую-то прилипчивую мелодию, доносившуюся будто бы со всех сторон сразу — Арсений узнал песню, последние пару месяцев крутившуюся по радио. Девочки начинают подпевать, то ли подбодряя, то ли раздражая уныло бредущую рядом процессию, сам Арсений растягивает губы в улыбке, но не присоединяется — со слухом у него всегда были проблемы. Слишком разные они, Арсений и Маша с Идой. Впрочем, это можно было сказать про Арсения и любого другого олимпийца. Настовая дорожка приводит их прямо к воротам Академии, за которыми уже начинается расчищенная плитка. Арсений лихо съезжает по склону, за секунды превращая снег в наледь, и помогает спуститься девочкам — те с визгами и писками скатываются к нему в руки, расцеловывают в обе щёки в знак благодарности и бегут по своим делам, причитая, что ещё хотели заскочить в столовую перед парой. Арсений идёт вперёд по территории Академии, с почти детским любопытством рассматривая, как зима украсила учебные корпуса и хозяйственные здания, так теперь и не скажешь, что все постройки тут сделаны в разных стилях: что-то под Русь, что-то ближе к Скандинавии, а что-то, конечно же, с дорическими ордерами Древней Греции. Хотя даже в аляпистых зданиях был определённый шарм, Арсений не может не радоваться почти скучной единообразности: куда ни глянь, везде только белые снежные шапки на крышах. Впрочем, зима была его любимым временем года не из-за своей строгости и приятной глазу гармоничности. Это было время пика его сил, когда магия буквально сама просилась в руки, тёрлась ласковой кошкой о пальцы и будто бы уговаривала: ну давай, ты же тоже хочешь. Арсений и не спорит, конечно, он хочет. Вышагивая в сторону главного корпуса, он плавно поводит рукой, и мелкая снежная крошка вьётся вокруг его голых лодыжек, поднимается выше и танцует в изящных узорах. — Хорош выделываться, — недовольно бурчат из-за спины, и от неожиданности Арсений теряет концентрацию: снег резко осыпается ему под ноги. — Боги, смотрю на тебя, и самому холодно становится. Нахохлившийся в толстом пуховике Серёжа подстраивается под его шаг и прячет руки в карманы. Арсений не видел его в веренице студентов, с упорством альпинистов пробивавших себе дорогу, значит, Матвиенко телепортнулся куда-то к воротам — везёт же человеку, экономит на общественном транспорте. — Кто бы говорил, — хмыкает Арсений, и, забавы ради, мановением ладони загоняет табун снежинок Серёже под пуховик. Тот отпрыгивает и пихает его рукой в плечо. — Ты ж сюда явно не на своих двоих пришёл. — Да сам знаешь, я один-два раза так мотнусь, и всё, на сутки можно забыть про то, что я не совсем человек, выматывает, что пиздец, — бухтит Серёжа, зарываясь носом в шарф. — Я только в исключительных случаях пользуюсь. — А сегодня исключительный в честь чего? — Бля, Арс, ты видел, что на улице творится? Я понимаю, тебе по кайфу, но в городе полная жопа. — Серёжа красноречиво шмыгает носом и, явно особенно ни на что не надеясь, интересуется: — Может, ты там попросишь у своего божественного родителя, ну, не знаю, дороги нам расчистить? Арсений усмехается — идея, конечно, из разряда гениальных. — Ага, приду и скажу «Мам, у нас муниципальные службы работают херово, давай ты за дворника сегодня побудешь», ты так себе это представляешь? — Ну тогда сам пойди да порасчищай. — Богохульство, Серёженька, мои способности на такое тратить. Серёжа в ответ скептично приподнимает брови. — Вот посмотрим, куда тебя на практику сегодня определят, — хмыкает он. — Отправят в жилищный фонд сугробы разгребать и сосульки с крыш сбивать, вот тогда и поговорим. Это всё, конечно, шутка, жилищный фонд не предоставляет Академии места для практики, но даже шутка задевает за живое. Арсений чётко знал, куда хотел попасть — туда же, куда планировал пойти работать после окончания Академии, которое, кстати, уже было не за горами, оставался один только учебный семестр, успешная практика и экзамены. ФСКАН — он же Федеральная Служба по Контролю за Активностью Нелюдей — был голубой мечтой Арсения с пятнадцати лет. И не то чтобы это была настолько элитная или закрытая организация, что попасть без рекомендаций Академии туда было невозможно, но полугодовая практика значительно бы упростила задачу и сэкономила кучу времени. Вот только от ФСКАНа стабильно выдавали два места под практикантов, и они оба уже были заняты. Ещё, конечно, не объявили результаты назначений, но тут и гадать не надо, кого от Академии отправят на самую перспективную практику. Когда они с Серёжей добираются до входа в главный корпус, Арсений вспоминает одновременно присказку про солнце и лучик, а ещё — про говно и, недолго думая, применяет к ситуации всё-таки говно. Которое — вот оно. Стоит своей тесной тёплой компанией, кто-то даже курит прямо под красноречивым знаком с перечёркнутой сигаретой. Арсений сжимает руки в кулаки, и наледь под его кроссовками жалобно хрустит. Олимпийцы везде и всегда считались элитой: а как же, самый популярный, распространённый пантеон, воспетый в тысяче и одном мифе. У многих народов были свои языческие боги, но проклятые греки просочились везде, вошли со своими обычаями, привычками и манерами в чужие культуры, не спросив разрешения и расположившись вольготно, как будто так и нужно. Академия, к сожалению, исключением не была, и хотя в России в целом с большим почётом и уважением относились к славянским божествам, олимпийцы сияли золотом и мрамором так сильно, что затмевали собой всех остальных. Славяне не очень-то просили внимания и трепета, разве что только уважения, а вот в честь Зевса храмы возводили до сих пор, даже в России. В Питере, вот, недавно снесли пару хрущёвок, чтобы расчистить место под постройку. Арсений всё это считал абсурдом: в греческом пантеоне, по сути, просто трахались больше остальных, а потому расплодились, как тараканы, и теперь пожинали незаслуженные лавры. То, что даже устойчивое выражение про лавры появилось из-за олимпийцев, — мировая несправедливость. Как и то, что двое студентов займут места в ФСКАНе, просто потому что их родители тусуются на самой высокой горе в Греции. То ли почуяв напряжение Арсения, то ли просто слишком хорошо его зная, Серёжа хватает его за рукав куртки и предупреждающе шепчет: — Не заводись, слышишь? Они того не стоят. Арсений поджимает губы и коротко кивает. Серёжа прав, пускай шакалы мнят о себе всё, что угодно, кормить их своим вниманием — себе дороже. Так Арсений думает ровно до того момента, пока не слышит насмешливый голос Шастуна: — Арс, на свиданку пойдём? Всю выдержку выметает из головы вместе с намерением игнорировать неугодных. Арсений вырывает руку из хватки Серёжи, поворачивается к глумящейся компашке и направляется к ним, гневно сжимая руки в кулаки. Тонкий слой наледи на асфальте под его ногами грозно трещит. — Гляди-ка, Шаст, похоже, снежная королева оттаяла, — сквозь смешки, больше похожие на свиные визги, подначивает Журавль. Впрочем, он явно бравирует, а сам настороженно отступает в сторонку, как и все остальные, один только Шастун остаётся на месте, глупо хлопая глазами. Арсений краем глаза отмечает всех присутствующих. Журавля он вообще за соперника не считает, тот даже не полубог, так, дитя какой-то мифической отрыжки. Позов, в основном, только лечить умеет, а не калечить, с богом врачевания в лице папаши по-другому и не бывает. Да и в целом Димка, во-первых, был единственным среди этой компашки, с кем Арсений раньше общался, а, во-вторых, он по жизни был флегматиком — даже сейчас стоит чуть в стороне, беззаботно докуривая сигарету и наблюдая за происходящим разве что с лёгким интересом. Кузня могла вызвать проблемы — дар у неё был на редкость мерзкий, позволявший пудрить мозги буквально по щелчку пальцев, но сейчас она, к удивлению Арсения, тоже почему-то делает шаг в сторону, хоть и поглядывает презрительно свысока. Оставался ещё сам Шастун, золотое дитя третьего курса Академии: преподаватели не уставали его нахваливать, другие студенты заглядывали в рот, восхищённо вздыхали и пытались либо подружиться, либо прыгнуть к нему в постель. Они с Кузнецовой на пару были эдаким светоносным дуэтом, вознесённым на пьедестал. Ещё бы, сын Аполлона и дочка Афродиты — не просто полубоги, а дети олимпийцев из числа тех, что входят в дюжину совета. Элитней, кажется, был только Иисус. К огромному сожалению Арсения, Шастун сиял и блистал не только благодаря статусному папочке, но и потому что был сам по себе хорош: отличник, спортсмен, даром своим владел великолепно на зависть сверстникам. В общем, Арсений не уверен, что, если попытается набить ему морду, не замучается отдачей. — Слушай сюда, Шастун, — выплёвывает он, останавливаясь на расстоянии вытянутой руки. — Меня заебали твои детсадовские шуточки, сколько можно вообще, на что-то более оригинальное мозгов не хватает? Антон приоткрывает рот и всё хлопает удивлённо глазами, явно пытаясь подобрать слова. — Да я… — начинает было он, но Арсений перебивает злобно: — Три года, блядь! За три года тебе эта хуйня не надоела?! Шастун захлопывает рот и смотрит уже не удивлённо, а серьёзно и мрачно — как будто это Арсений над ним издевается с первого курса. Одна и та же шутка (совершенно, по мнению Арсения, не смешная) повторялась с изрядной стабильностью раз в пару месяцев и каждый раз сопровождалась гомерическим хохотом прихлебателей Шастуна. Что это — прикол в духе американских ромкомов, где популярный парень на спор с друзьями пытается соблазнить дурнушку, или просто какой-то хитровыебанный план по выведению Арсения из себя, — непонятно, но каждый такой раз подтачивал и без того не бесконечное терпение. А сегодня, видимо, под давлением грядущей практики и всеобщей несправедливости распределения мест Арсения прорывает окончательно. Вдоль позвоночника щекоткой пробегает дар, и сжатые в кулаки ладони покрываются коркой льда. Арсений встряхивает руки, рассыпая вокруг холодную крошку, и тычет Шастуна пальцем в грудь. — Если хоть ещё раз… — цедит он сквозь зубы, с трудом давя в себе желание прописать Антону по идеальному носу. Закончить он не успевает — Арсения за руку оттаскивает с места происшествия Серёжа. — Да твою налево, Арс, успокойся, — гневно шепчет он и оглядывается на замершую вокруг Шастуна компашку, видимо, пытаясь показать, что всё под контролем. Это он зря, терпение Арсения висит на тоненькой ниточке. — Шастун и в одиночку тебе пизды даст, а там ещё Макар идёт, живого места не оставит… Серёжа, вероятнее всего, прав, но признавать это, когда злость ещё клокочет в груди, категорически не хочется. Поэтому Арсений выбирает промолчать, поднимается следом за другом по ступенькам крыльца и гневно сопит. — Всё, Арс, не кипятись, — миролюбиво произносит Серёжа, когда они сдают верхнюю одежду в гардероб. — У нас сейчас семинар по Законам, Светлаков тебя с потрохами сожрёт, если в себя не придёшь. Тут Серёжа, к сожалению, прав — Законодательство Российской Федерации в отношении нелюдей было одним из тех предметов, что обязательны абсолютно для всех студентов Академии, а преподаватель попался на редкость въедливый и дотошный. К тому моменту, как они добираются до кабинета, Арсений призывает на помощь всю свою хладнокровность, и хотя раздражение ещё бурлит где-то внутри, он даже находит в себе силы не обратить внимания, как шастуновская компашка размещается на задних партах. Семинар, к счастью, проходит без происшествий — Светлаков не сильно их дёргает, а под конец пары даже тратит добрый десяток минут на обсуждение грядущего распределения, интересуясь, кто куда хочет попасть. Арсений краем уха прислушивается к охотно отвечающим ему Мягковой и Яровицыной, а сам поворачивается к сидящей рядом Кате. Та выглядит на удивление спокойно, хотя лёгкий дух волнения ощущается у всего их курса. Вспоминая их разговор, состоявшийся ещё перед Новым годом, в котором Варнава сетовала, что из предложенных Академией вариантов практики ей не нравился ни один, Арсений наклоняется к её уху и тихонько спрашивает: — Ты в итоге себе присмотрела что-нибудь? Катя тяжело вздыхает и неопределённо дёргает плечом. — Да я что-то подумала, что вообще не хочу быть мистией, — также тихо отзывается она. От шока Арсений даже приоткрывает рот. Всех нелюдей, зарабатывавших на жизнь с помощью своих способностей, называли мистиями — словечко тоже пошло из Греции, чтоб её. И не то чтобы это был прямо-таки нонсенс, когда человек со сверхъестественными способностями выбрал обывательскую профессию, но всё-таки большинство предпочитало использовать то, что досталось от мифического родителя. Это не обязательно должны были быть силовые структуры или какие-нибудь серьёзные организации, например, дети всяческих божеств и покровителей природы частенько шли во флористы или ветеринары. У Варнавы, к тому же, был один из самых редких даров — то, что называли «истинным» зрением, умением видеть сквозь любую магию, включая иллюзии. В какой-нибудь контрразведке или том же ФСКАНе её бы отхватили с руками и ногами. — Третий год учимся, через семестр выпускаемся, а ты к этому только сейчас пришла? — озадаченно спрашивает Арсений. Катя переводит на него красноречивый взгляд: что-то между «ты лезешь не в своё дело» и «ещё и лезешь с глупостями». — Это же такая невидаль в нашей стране — отучиться в вузе и вдруг понять, что тебе это нахер не было нужно, — невозмутимо парирует Варнава. — Туше, — со смешком соглашается Арсений. — А если не мистией, то куда? — Не знаю, в модели? — тем же равнодушным тоном отзывается Катя. — Ноги с жопой у меня охуенные. Арсению остаётся только ещё раз согласиться. Светлаков отпускает их с расхожим в стенах Академии «Ну, идите с богами», и третий курс беспорядочно высыпается из кабинета, возбуждённо переговариваясь. Аудитория, в которой должно проходить распределение, располагалась на первом этаже, а потому была одним из немногих помещений с амфитеатром. Обычно её выделяли под лекции на несколько курсов, а потому одни только третьекурсники не занимают и половины мест. Арсений пытается отвлечь себя разговором с Серёжей, чтобы снова не грузиться и не скрипеть злобно зубами, хотя все вокруг явно взбудораженно обсуждают грядущую практику. Но как только Дусмухаметов заходит в аудиторию, все голоса тут же стихают. Удивительное дело, будучи простым смертным человеком ректор Академии умудрялся внушать всем студентам, даже разгульным третьекурсникам, почти благоговейное уважение. Дусмухаметов встаёт за трибуну, раскладывает принесённые с собой бумаги, окидывает аудиторию взглядом и вздыхает: — Ну что, нечистики, доброе утро. Третий курс отзывается нестройными приветствиями — к почти ласковому обращению все привыкли уже давно. — Как настроение? На этот раз энтузиазма уже гораздо меньше, все явно волнуются, и Вячеслав Зарлыканович это тоже улавливает — хмыкает насмешливо и переходит к делу. В каком порядке в его бумажках отсортированы места практики, Арсению не совсем понятно — явно не по названиям и не по именам студентов, видимо, какая-то своя иерархия. Но ректор очень долго не называет его фамилию, и это кажется плохим знаком. Арсений искренне рассчитывал на что-нибудь типа ФСБ или хотя бы полиции, но в ФСБ отправляют Варнаву, а в полицию — Макарова с Щербаковым. Серёже достаётся Департамент транспортной безопасности, Позову, предсказуемо, — медицинский центр, а Журавлёву — частная охранная служба. Арсений бы поглумился, потому что работать в охране, будучи мистием, — немного позорно, но он сам в этот момент слишком взволнован и напряжён. И не зря. — Так, ФСКАН, — произносит Дусмухаметов, вчитываясь в бумаги, — кто у нас тут отличники курса… Шастун и Попов. Тишина повисает такая, что становится даже жутко. Арсений успевает только вопросительно глянуть на Серёжу, чтобы убедиться, что ему не показалось, — тот смотрит на него с такой сконфуженной изумлённой миной, что сомнений не остаётся. После этого в ушах будто вата, как проходит распределение дальше, Арсений не имеет ни малейшего понятия, приходит в себя только когда Серёжа уже дергает его и заставляет подняться. — Арс, шуруй, нам к руководителям практики всем надо. Арсений кивает, всё ещё в прострации выходит из аудитории и решает подняться на верхний этаж по лестнице, чтобы было время привести мозги в порядок. Хотя неверие и шок ещё затмевают рассудок, где-то на краю сознания уже брезжит несмелая радость. Как же так? Кого нужно благодарить за то, что справедливость восторжествовала? Радость, впрочем, оказывается недолговечной — у нужного кабинета уже трётся Шастун. Вот она, та самая двухметровая и кудрявая ложка дёгтя в бочке с мёдом. Раздражение от вида Антона быстро вытряхивает Арсения из рассеянного состояния, и хотя где-то глубоко внутри себя он готов признать, что, вообще-то, Шастун вполне заслуженно получил это место, природная сучливость даёт только неприязненно скривить лицо. Антон, если и собирался что-то сказать, при виде выразительной мимики Арсения захлопывает рот и стучится в дверь. После приглашающего «Войдите» с той стороны они заходят внутрь. В кабинете Ляйсан Альбертовны Арсению раньше приходилось бывать нечасто, пары по её предмету проходили в тренировочном зале. На контрасте в кабинете преподавателя по Общей боевой подготовке было уютно и светло, а ещё — очень зелено, цветы в горшках тут стояли чуть ли не на каждой свободной поверхности. — А, мальчики, — подняв голову от рабочего стола, с улыбкой произносит Ляйсан. — Проходите, садитесь. Поздравляю с распределением. Арсений падает на предложенный стул, просто потому что боится, что ноги его не удержат. Он до последнего ожидал, что Ляйсан глянет на него удивлённо и скажет, что тут где-то затесалась ошибка, но, судя по её реакции, всё взаправду. Шастун усаживается по левую руку, и Ляйсан, поправив выбившуюся причёску, с довольным воодушевлённым лицом принимается копаться в документах у себя на столе. — Та-а-ак, где тут ваши допуски, только вчера прислали… А, вот. Здесь ещё отчёты, советую их заполнять сразу же, а то практика почти пять месяцев идёт, к концу просто забудете, что писать. Выходите на следующей неделе в понедельник, езжайте сразу как пары у вас обоих закончатся. Ваш куратор в Службе — Павел Алексеевич Воля, спросите его на входе, вас там проведут и всё покажут. Сейчас разберёмся с бюрократией, я ещё хотела прогнать вас по правилам безопасности и… Ляйсан не успевает договорить — дверь в кабинет открывается, с грохотом ударяясь об стену. На пороге стоит пышущая яростью Кузнецова. Её обычно миловидное лицо искажено такой злобой, что Арсений невольно вжимается в стул и смотрит в стену, рассчитывая слиться с интерьером, авось пронесёт. — Ляйсан Альбертовна! — возмущённо выплёвывает Ира и, кажется, даже такое вежливое обращение даётся ей с трудом. Она заходит в кабинет, и, слава богам, мягкий ковёр глушит стук её каблуков, а то уж больно похоже на звук забиваемых в гроб гвоздей. — Как это понимать? Арсений рискует бросить взгляд в сторону Шастуна — тот выглядит так же напугано и явно пытается казаться меньше, хотя с его почти двумястами сантиметрами роста выходит из рук вон плохо. Зато Ляйсан лишь неуловимо меняется в лице, из воодушевлённой становится невозмутимой как греческая античная статуя. — Ирина, ты что себе позволяешь? — спрашивает она, приподнимая ровно выщипанные брови. — Место в ФСКАНе было моим! — уже почти шипит Кузнецова. Обычно идеально уложенная причёска сейчас растрёпана, и невольно закрадываются в голову мысли о том, а точно ли матерью Иры была Афродита, а не какая-нибудь Медуза Горгона. — Мы же договаривались! — Мы ни о чём таком не договаривались, — невозмутимо парирует Ляйсан. — В начале учебного года я тебе сказала, что ты получишь это место, если у тебя будет хорошая успеваемость, в том числе, по моему предмету. А твои успехи в Общей боевой подготовке, мягко говоря, оставляют желать лучшего. В прошлом семестре ты прогуляла четыре тренировки. Четыре, Ирина, это неприемлемо. Кузнецова поджимает губы, то ли обиженно, то ли пытаясь не кинуть в ответ что-то ядовитое — понимает, что Ляйсан ей не по зубам. Честно говоря, от этого накала женских страстей Арсению не по себе. — У тебя был шанс получить это место, — продолжает Ляйсан, — но ты его упустила. Арсений в прошлом семестре впечатлил меня больше. Ты думала, тебе всё достанется на блюдечке, просто потому что ты из олимпийцев? Это явно бьёт по больному: Ира отшатывается, будто её ударили, и теперь уже выглядит не столько злой, сколько разбитой. Видимо, Ляйсан это тоже замечает, потому что её голос смягчается, и она произносит уже спокойнее: — Моё решение финальное. Зайди ко мне сегодня после занятий, если будет желание это обсудить. Кузнецова ничего не говорит в ответ, даже не кивает, только молча выходит, захлопывая за собой дверь. Ляйсан тяжело вздыхает, устало трёт виски и снова берёт в руки бумаги. Арсений обменивается с Шастуном одинаково охуевшими и испуганными взглядами — в кои-то веки у них в чём-то полное согласие и взаимопонимание. Ляйсан выдаёт им все необходимые документы, а после отправляет с богами на все четыре стороны. Арсений выходит из её кабинета первым, уже увлечённо рассматривая отчёт по практике, который ему предстоит заполнять в течение следующих нескольких месяцев, но, едва только дверь закрывается, Шастун хватает его за руку. — Арсений, я хотел сказать… я рад, что нас отправляют вместе. Удивлённо и скептично приподняв брови, Арсений хмыкает. — Да ладно? А как же твоя подружка? У вас же золотой дуэт, созданный на небесах, благословлённый богами, освещённый звёздами и вот это вот всё. Шастун явно тушуется, бросает взгляд в сторону, будто ожидает увидеть там всё ещё гневную Кузнецову, и неуверенно отзывается: — Да жалко, конечно, но ты ведь… мы… и я хотел бы… — Боже, оставь своё блеяние при себе, — фыркает Арсений. — Не знаю, что это на тебя нашло, может, рассчитываешь втереться в доверие, чтобы потом подставить, но я вижу тебя насквозь, Шастун, так и знай. Он выдёргивает руку и, круто развернувшись на каблуках, направляется к лестнице. Честно говоря, Арсений ждёт в спину какое-нибудь оскорбление или хотя бы презрительную насмешку, но Шастун подозрительно молчит. Так или иначе, Арсению достался уникальный шанс, он на несколько шагов ближе к своей мечте, и он не позволит каким-то там недоделанным олимпийцам всё испортить. Последние учебные часы в этот день выходят скучными — сдвоенная пара по Углублённому курсу славянской мифологии оказывается на редкость нудной, Арсений с трудом пытается не заснуть под лекцию про леших и кикимор. Обучение в Академии принципиально отличалось от обучения в любом другом российском ВУЗе тем, что предметы на каждом курсе студенты выбирали себе сами, главное было набрать нужное количество академических часов. Кто-то делал упор на силовые тренировки, кто-то уделял больше времени контролю над своими способностями. Славянскую мифологию Арсений выбирал, исключительно чтобы отдать дань своим корням, собственно, как и те немногие из его однокурсников — в зале набралось бы человек семь-восемь от силы. Зато преподаватель у них был чуть ли не древнее всех тех существ, про которых рассказывал, и глухой на оба уха, поэтому можно было беспрепятственно шушукаться на задних партах, чем Арсений и занимается на пару с Катей. — Забавно, что ты единственная на курсе, у кого фамилия греческая, а предки у тебя всё равно славянские, — задумчиво произносит Арсений, выводя в конспекте что-то подозрительно похожее не столько на кикимору, сколько на его школьную преподавательницу по математике — та тоже могла дать фору всей славянской нечисти. — Это ещё ладно, — шепчет в ответ Катя, — ты вот слышал, что у Позова… Она осекается, когда дверь в лекционный зал открывается, и внутрь заходит Кузнецова — уже собранная, привычно идеально накрашенная, с аккуратно уложенными волосами. Преподаватель не обращает на неё никакого внимания, и Ира с невозмутимым видом усаживается за парту и достаёт тетрадь с конспектом. — Всё ещё не понимаю, нахера ей славянская мифология, — фыркает Арсений. Катя почему-то не отвечает, только смотрит на Кузнецову задумчиво и как будто бы жалостливо. Когда Арсений толкает её локтём и вопросительно подкидывает брови, Варнава рассеяно отзывается: — Да она зарёванная вся. Иллюзию сверху набросила, чтобы не палиться. Странно, я, конечно, понимаю, что распределение её расстроило, но чтоб настолько… Арсений и сам бросает взгляд на Иру, но Катиного истинного зрения у него нет, он видит только идеальный макияж и маску отрешённости. Остаётся согласиться — действительно странно. До общежития они с Катей решают добираться на автобусе, хотя ехать дольше, чем на метро, но спускаться в душную, переполненную людьми подземку у Арсения нет никакого желания, когда весь город вокруг пышет зимой и холодом. Катя поддаётся на его уговоры в обмен на приготовленный вечером ужин, и Арсений всю дорогу стоит, почти прижавшись носом к окну автобуса и разглядывая укрытые снежными шапками дома, деревья и машины. Всё это вызывает в нём странную смесь спокойствия и приятного возбуждения — хочется выйти в какое-нибудь просторное снежное поле и отпустить свой дар, позволяя ему управлять собой, а не наоборот. Но — нельзя, впереди была тяжёлая учебная неделя, да и где найдёшь поле посреди мегаполиса. Катя покидает его у входа в общежитие — на перекур выходит кто-то из второкурсников, друзей-приятелей Варнавы, и она оставляет на щеке Арсения прощальный поцелуй прежде, чем упорхнуть за социальной активностью. Арсений вежливо здоровается на входе с комендой, отзывающейся ласковым и нежным «Здравствуй, Арсюшенька» — это, пожалуй, единственный человек, кроме его бабушки, кому Арсений позволяет такие вольности, — и поднимается в свою комнату на пятый этаж по лестнице, лифт у них сломался где-то на новогодних праздниках да так до сих пор и не был починен. Общежитие живёт своей жизнью, со всех сторон раздавались возбуждённые голоса, смех и радостные крики. На втором этаже, где расположилась небольшая общая зона отдыха, кто-то из незнакомых первокурсников баловался простенькой иллюзорной магией, создавая мини-фейерверки и разноцветных светлячков. На третьем этаже пахло горелым, похоже, кто-то с даром к обращению с огнём опять неудачно практиковался. На лестничном пролёте между четвёртым и пятым Макар с каким-то приятелем из студентов помладше возился с цветочным горшком — что именно они там мутили, Арсений не понял, оба смолкли, стоило ему показаться в поле зрения. Впрочем, с учётом того, что папашей Ильи был Яровит, который покровительствовал, в том числе, весне и плодородию, можно было догадаться, что горе-ботаники пытались вырастить что-то на скорую руку, возможно, что-то не очень легальное. Всю эту суету Арсений оставляет за дверью своей комнаты, благо, в их общежитии они были хоть и скромными, но одиночными. Он ни с кем особенно не общался с самого первого курса, подружился вот только с Серёжей и Катей, своих сокурсников знал в лицо и по именам и хорошо, если придерживался нейтралитета, а не открыто враждовал, как с тем же Шастуном. Студентов с курсов младше Арсений вообще практически не знал, хотя все они делили одно общежитие и регулярно устраивали совместные мероприятия. А всё потому, что таким, как Арсений, не было места во всеобщем веселье. Кому, в конце концов, понравится водиться с сыном богини смерти. Тяжесть этой ноши преследовала Арсения всю жизнь, хотя раньше и не было настолько плохо — дети школьного возраста не особо знали, кто такая эта Морена и почему её нужно бояться. Зато где-то в подростковом возрасте и позднее, в Академии, где уже все были прекрасно осведомлены о тёмной стороне славянского пантеона, стало невыносимо. Арсений игнорировал часть своих способностей, что, к счастью, в последнее время удавалось с лёгкостью. Концентрировался на том, что его мать была ещё и покровительницей зимы и холода, и соответствующий дар достался и Арсению. И, тем не менее, мрачный тёмный образ олицетворения смерти будто всегда стоял за спиной, давил на плечи и пригибал к земле — той самой, где покоились верные материны слуги. Арсений, в общем-то, не винил окружающих за отношение к себе. Он бы на их месте тоже себя боялся. Но, к счастью, его комната была персональным убежищем, безопасной гаванью, где не было ни осуждающих напуганных взглядов, ни презрительных шепотков. Арсений скидывает на пол рюкзак, снимает кроссовки, безжалостно сминая задники, скидывает куртку на стул и идёт открывать окно нараспашку. Комнату тут же заполняет холодный морозный ветер, но Арсений в своей тонкой рубашке даже не ёжится — скорее, наоборот, удовлетворённо вздыхает. Он оставляет окно открытым, пока ходит в душ и переодевается в домашнее, а когда возвращается, то видит на подоконнике старого близкого друга. Заметив его, ястреб взмахивает крыльями, перелетает на услужливо подставленную руку и приземляется осторожно, стараясь не задеть острыми когтями. — Привет, Глазастик, — ласково бормочет Арсений, оглаживая пальцами мягкие пёрышки на макушке птицы. Тот издаёт высокий звонкий звук — здоровается. Вообще-то, как его зовут на самом деле, Арсений не имел ни малейшего понятия. Да и откуда он взялся, только догадывался — подозревал, что это материн подарок, своего рода фамильяр, символ поддержки в непростое время. Впервые ястреб появился в жизни Арсения на первом курсе и с тех пор периодически заглядывал, будто безмолвно поддерживал. Арсений прозвал его Глазастиком, просто чтобы хоть как-то звать — разговоры с ним обычно выходили самые задушевные, возможно, потому что Глазастик был самым благодарным слушателем. Арсений с трудом приподнимает руку — ястреб весил немало — и птица взбирается на его плечо, чуть царапая когтями, но тут же ослабляя хватку. — Такой сегодня день был, конечно, ты бы знал, — устало делится Арсений, усаживаясь на кровать. — Но нас сегодня распределяли на практику, и я попал в ФСКАН, представляешь? Не верил, если честно, думал, что наша звёздная олимпийская парочка отхватит оба места. Но Кузнецова где-то накосячила, и Ляйсан, видимо, решила взять меня вместо неё. Арсений рассеянно поглаживает Глазастика по животу, зарываясь пальцами в мягкий пушок. Ястреб чуть приклёвывает его за руку — не больно, но ощутимо, по-другому он и не умел выражать ласку и участие. — Правда, придётся почти полгода терпеть Шастуна. Я уверен, что он попытается всё испортить, я же занял место его подружки. Ну, ничего, прорвёмся, да, Глазастик? Ястреб отзывается очередным высоким вскриком — и не поймёшь, что это значит, но Арсений надеется, что это полное и безоговорочное согласие.