Искушение

Тёмная-тёмная ночь проплывает над судном, погружая его в пучину страха, боли, отчаяния. Все это чувствуют. Это витает в воздухе, словно вирус, готовый убивать. Жану тоже страшно, но он никому этого не показывает. А топот колоссов отдаёт вибрациями. Всё ощущается так, словно каждый из них в ловушке. Словно сейчас всё закончится, а вместе с тем закончится и их жизнь. Такая короткая, но такая насыщенная. Жан усмехнулся. На что он потратил жизнь? Оборвётся ли она сегодня, в решающий час, или он продолжит жить? Умрёт ли кто-то ещё? Он не знает. Никто, в сущности, не знает, кроме воли случая. Жан сидит в одиночестве в каюте, вспоминая свою жизнь и прокручивая мысли в голове, словно калейдоскоп. Конечно, вспоминается в первую очередь кадетский корпус. Это славное время останется в памяти Жана на всю жизнь. Неважно, закончится она сегодня или нет, воспоминания сохранятся. Когда все ещё юны, Эрен не знал, что он титан, Флок не собрал Йегеристов, Саша, Марко и другие их товарищи живы. Да, время действительно беспощадная штука. Но что-то Жан вспоминает и с улыбкой. С такой тягучей улыбкой. Над чем-то он усмехается, над чем-то удивляется. А где-то краснеет. И это самое воспоминание загорается в нем словно вспышка. Огонёк, который теперь никак не потушить. Он вспомнил то, что хотел помнить всегда. Это словно то самое чувство, заставляющее его ощущать все эмоции разом. Жан знает, что это не так уж и правильно. Но что делать, если это воспоминание вихрем накрывает с головой? Если это воспоминание ему так нравится, что он готов прокручивать его до самой смерти, как виниловую пластинку на проигрывателе? Эта тёмная-тёмная ночь стала свидетельницей того, как Жан под покровом темноты встаёт с кровати и выходит на палубу. Свежий воздух, густой туман, и всего несколько часов на маленький отдых, который им отведён, чтобы набраться сил. Жан знает, на что хочет его потратить. Он осторожно стучится в каюту к Райнеру, с такой сильной жаждой поговорить, что в душе поднимается ураган. Райнер открывает неспешно. Шаркает по полу каюты, как бы не зная, хочет ли он действительно видеть кого-то в свой заслуженный отдых. Подходит и отворяет дверь, явно не ожидая встретить Жана. На нем нет рубашки, поэтому Кирштейн нервно сглатывает, когда видит обнаженный торс. Это слишком… Райнер долго на него смотрит и только потом спрашивает. — Зачем пришёл? Жан молчит. Что ответить? Действительно, был ли вообще смысл приходить? Был ли смысл сейчас стучаться в дверь каюты Райнера, словно он знал, что хочет сказать Брауну. Зачем он пришёл? Хороший вопрос, Райнер Браун. Он пришёл покаяться, открыть душу, излить всё, что было накоплено за годы его подросткового возраста? Сознание раскалено до предела. Что это? Почему сейчас он не знает, что сказать? Стоит как идиот и смотрит на Брауна. Наконец-то находит, что ответить. — Коли мы умрем… — Хоронишь себя, значит? — протянул Райнер и почесал затылок. — А ты нет? — Вообще-то планировал выжить в этом раунде. Продолжай… — Коли мы умрем, хотел извиниться за то, что избил тебя. В ответ Райнер только прыснул и нервно захохотал, пропуская Жана в каюту. Почему-то Брауну кажется, что ночь будет долгая. Отчего-то Жану кажется, что ночь будет странная. — Надо же? А ты не промах, мужик. Наедине извиняешься, а при всех сказал, что не будешь. — Я передумал… — Ты не похож на человека, который передумывает. — Райнер наклонил голову, глядя на Жана. Браун смотрит в ореховые глаза Кирштейна, разглядывая каждую мелочь. Оба сходятся в одной точке. Точке воспоминаний. Точке невозврата. — Что такое, Браун? — спросил Жан, когда увидел, как взгляд Райнера меняется. — Кое-что вспомнил. — Расскажешь? — Кирштейн вскидывает бровь, наблюдая за тем, как Райнер разглядывает его лицо. В голову приходит одна-единственная мысль. Жан тоже что-то вспоминает, когда видит ухмылку Райнера. Летний день в кадетском корпусе. Конни где-то достал алкоголь, и казалось, что их веселый вечер никогда не закончится. Они пили, пели песни. Это мгновение оставалось в памяти Жана, как счастливая пора, которая закончилась так же быстро, как началась. День и ночь сменялись, а Кирштейн как сейчас помнил, что было, когда алкоголь овладел его разумом. И когда Жан увидел, как Райнер сидит напротив него и ухмыляется. Ох, эта ухмылка. Эта ухмылка заставила сознание Кирштейна поддаться искушению. Поддаться самым грязным мыслям, которые приходили в голову. Только эта ухмылка Брауна. И ничего больше. Жан не знал, почему поплёлся в мужской туалет после весёлого вечера. Он хотел этого. Он чувствовал тяготу там, внизу, вспоминая эту ухмылку. Рука неспешно, но уверенно поддела пряжку ремня. Жан чувствовал, как его член мелко подрагивает и пульсирует в тесных брюках. Он не мог поверить, что причиной тому был не кто иной, как Райнер. Издав что-то похожее на обозлённый рык, Кирштейн освобождает член, обхватив холодными пальцами основание. Тело реагирует моментально. Его нога беспокойно дёргается, а губы чуть ли не выпускают краткий вскрик. Жан медленно, искусно размазывает предэякулят по всей длине, довольствуясь доставшейся ему возможностью удовлетворить себя. Движения становятся резче, размашистее, а на губах одно имя. Жан зовёт его, когда возбуждён. Зовёт его, когда мастурбирует и чуть ли не жалостно скулит, когда достигает оргазма. —Р-Райнер… Все происходит, как в тумане. Он чувствовал, что это должно было однажды произойти. Жан много раз видел Райнера на тренировках. Он знал, что это случится. Что только излившись, он сможет отпустить свои самые грязные мысли. Но он ещё не знал, что Браун в этот момент так не вовремя оказался в мужском туалете, услышав все, о чем молила душа Жана. И вот они стоят друг перед другом спустя столько лет, смотрят в глаза, и вспоминают один и тот же день, один и тот же момент. Они понимают это. Это читается в их взглядах, как чистая мелодия. В этот страшный день, в этот страшный час их мысли сходятся в одной точке, словно так и было нужно. Словно звёзды сошлись на небе именно сейчас. Как сошлись в резком поцелуе Жан и Райнер. В эту самую секунду. Притянулись, словно само земное притяжение было на их стороне. Они не могли устоять. Не могли противиться своим чувствам. Жан целовал так, будто бы ничего не существовало. Но словно делал это в последний раз. Рвано, страстно, прижимаясь к Райнеру так сильно, как мог. Не мог отпустить. Целовал, чувствуя горячую ладонь Брауна на своём лице. Кирштейн мычит в поцелуй не потому, что задыхается, а потому что «черт бы побрал этого надоедливого Райнера». Возникающая эрекция заставляет Жана отступить назад, чтобы Браун случайно не дотронулся до него и не оставил Жана с вековечным позором. Всё меняется в тот момент, когда Кирштейн в попытках отпрянуть встречается со стеной, а Браун прижимает его к поверхности, настырно вглядываясь в бегающие глаза. Он подаётся вперёд, надавливает на эрекцию Жана, довольствуясь напуганной реакцией. Жан не ожидал почувствовать ответную эрекцию, не ожидал увидеть такого доминантного и напористого Райнера над собой. Однако различала их одна вещь. Жан хорошо ориентировался в безвыходных стрессовых ситуациях, а Райнер уступал ему в этом. Внезапная похотливая ухмылка Жана пугает Райнера тем, что чужие руки устроившись на его плечах, властно давят на них, заставив подчиниться и неуверенно опуститься на колени. Опуститься на колени перед Жаном. Сейчас это, возможно, и неправильно. Но какая разница в эту самую минуту? Они могут умереть сегодня. Райнер, бесспорно, сопротивлялся бы, но что-то его остановило. Может, он не успел осознать всё, а, может, хотел этого сам? — Райнер, какой же ты хороший мальчик. Райнеру, черт возьми, это нравилось. Ему нравилось, что он стоял на коленях и спускал брюки Жана, словно мечтал об этом столько лет. Освобождал его от белья, словно так было задумано. Жан закрывает глаза, когда чувствует, как губы Райнера обхватывают головку его члена. Горячо. Обжигающе. Маняще. Райнер проводит языком по всей длине, заставляя Жана тихо выругаться, потому что ему слишком хорошо. Слишком хорошо, чтобы быть правдой. И Райнер слишком хорошо сосет. Когда его язык дотрагивается до вен, Жан не может сдерживать себя и стонет. Он судорожно пытается вспомнить, кто живет за стенкой Райнера, но сразу же забывает об этом, когда чувствует, как горячий язык надавливает на уретру. Как Райнер заглатывает член полностью, погружая Жана в неимоверное блаженство. Кирштейн постанывал, прикусывал губы, а Райнер продолжал сосать, словно так и должно было быть. Жан почувствовал, как напряглось тело, а после перед глазами пронеслись всевозможные вспышки. Он кончил. Вот так. Он чувствует такой экстаз, с которым невозможно справиться. Кирштейн слизывает оставшуюся на губах Райнера сперму, перед тем как впиться в его губы, жадно сминая. Под напором действий Жана и задохнуться можно, но Брауну это определённо нравится. Жан покусывает чужие губы, зализывает следом, сменяя боль неожиданной нежностью. Райнер рычит из-за непрерывных поцелуев, рычит, когда Кирштейн ловко поддевает пряжку плотного ремня и расстёгивает ширинку. — Я бы не оставил тебя жаждущим, Браун.— в спешке хрипит Жан, освобождая слегка подрагивающий член. Несколько толчков в собственную руку хватает, чтобы распределить обильно вытекающий белесый предэякулят. Кирштейн наверняка знает, как делать это так, чтобы партнёр чуть ли не выл всего лишь из-за ладони. Его движения непредсказуемы. Он то разгоняется, рвано двигает рукой в сумасшедшем темпе, то замедляется, смакуя в руке каждый сантиметр члена. И Райнеру это нравится. По телу не только привычная таким действиям волна эйфории, но и теплота в груди, какое-то стеснение из-за того, что мастурбирует ему Жан. Они уверены в том, что это их последний вечер вместе. Последний шанс наверстать упущенное. Сомневаться времени нет. В груди только теплится горячее чувство, а по щеке Райнера, кажется, стекает одинокая слеза. Возможно, от удовольствия, а, может, от осознания безысходности. Райнер разрывает поцелуй, откидывает голову и изливается на тёплую ладонь Кирштейна, что так старательно доставлял ему удовольствие. Дыхание сбивчивое все ещё, а на губах одна фраза. — Я люблю тебя, Жан. Кирштейн касается своим носом чужого, прикрыв глаза. — Райнер, — пауза, — Я люблю тебя, Райнер. — Ты простил меня? — Я простил тебя ещё давно. Они поддались искушению сегодня ночью. Возможно, в последний день их жизни.