Человек, которого не было

– Ник Валентайн. Имя было первым, что он услышал, когда активизировались его основные системы. Звучало оно как дурной, тревожный знак; средства внутренней диагностики били тревогу о поломке; он едва смог поднять голову, странно тяжелую даже без привычной шляпы; от постоянных встрясок датчики положения в пространстве едва успевали менять показания, и будь он человеком, ощутил бы головокружение и тошноту. – Что… Ник не успел договорить – его опустили, почти бросили на твердую поверхность. Он с трудом привел в движение словно приржавевшие веки и увидел прямо перед собой белое, как полотно, лицо Рут. В глазах ее двумя желтыми точками отражались его собственные. – Порядок, он работает, – прокомментировал чей-то голос. Нику не дали времени на раздумья и оценку обстановки. Но простые вопросы: “где я”, “что происходит” и “зачем я вам сдался” даже не пришли ему в голову. – Это ты, – попытался прорычать он, но с момента активации прошли какие-то секунды, и звук затрещал в механическом горле, сигнал отказывался бежать по холодным проводам. Рут судорожно вдохнула. – Вам лучше отойти, директор, он может вас ударить… – сказал некто за ее спиной, и она обернулась, но ничего не ответила. В следующую секунду она снова смотрела ему в глаза, не отрываясь, умоляя молчать, одними губами она прошептала: “прости, прости меня” и добавила уже громче, холодно, хрипло, в точности как его имя минуту назад: – Код отзыва – А-2, Немо... Ник успел подумать, что ее голос не должен и не может произносить эти слова, что-то не так… – ...команда деактивации. Время для него снова остановилось.

* * *

– Включили? Откуда бы ни исходил свет, бьющий по его глазам, больше Ник ничего не видел. Размытые детали медленно выплывали из облака слепоты по мере выравнивания пределов яркости. Обычно зрительные анализаторы подстраивались под условия освещения сами собой, но сейчас бы не помешали солнечные очки. Суета, шепот, эхо отдаленных голосов. – Оставьте меня с ним. Он заскрежетал челюстями от досады, снова дезориентированный, стылый и онемевший. Шум молчаливой толпы удалялся, слабела вибрация их шагов. Перед глазами заметались пятна: Рут пыталась усадить его на безупречно чистом плиточном полу. Она скинула с себя белый халат, набросила на плечи Ника – как будто его беспокоила нагота или холод. Смешно, но сейчас, сидя напротив на ледяной плитке в изоляторе со стеклянными стенами, голый, выбитый из привычной среды, он больше думал о том, каково ей. Грызет ли ее чувство вины? Она не смогла забыть о сыне, когда оказалась на Пустоши, свободная от прошлого, как чистый лист – так неужели принятые решения, допущенные убийства прошли для нее бесследно? В какой-то мере он надеялся распознать за ее мерзлым спокойствием муку и раскаяние. Надеялся услышать хоть какое-нибудь оправдание. А потом смотрел на нее, пытался проследить направление пустого взгляда – и ему становилось так же пусто. Он не знал, как должен себя чувствовать. Может быть, потому, что не был человеком. – Значит, в стены Института меня вернул не кто-нибудь, а директор. – Ник… Валентайн сложил бы руки на груди, но правой по-прежнему не хватало. – Ну и чего ты ждала? Радостной встречи старых друзей? Рут заметно помрачнела, сжалась. – Нет. Точно нет. – Тогда зачем я тебе? Она продолжала понуро молчать. – Я ведь даже не беглый синт. Меня давно отправили на свалку, а значит, собственностью Института я считаться не могу. Зачем я здесь нужен? – Ты нужен мне. —Для чего?! – Потому что я не знаю, как жить без тебя, – прошипела она, как обвинение, и бегло оглянулась, но и за пределами стеклянных стен зал был пуст. Ее взгляд по-прежнему ничего не выражал, и заученной плохой шуткой прозвучало равнодушное: – Я люблю тебя. – Вот уж не подумал бы, – выпалил Ник презрительно. – Я, знаешь, тоже любил одну женщину. Она была чем-то на тебя похожа. И я хотел быть рядом с ней, я бы многое за это отдал, но поверь, мне бы никогда не пришло в голову похищать ее и держать взаперти. Она тоже, помнится, была горячей противницей всякого нарушения личной свободы… а что с ней стало, угадаешь? Какие бы объяснения не вертелись у Рут на языке до этого, теперь она подавленно молчала. – Совершенно верно. Ты умерла для меня в ту секунду, когда я понял, что Банкер-Хилл, Подземка, Придвен, все эти смерти – это на твоей совести. Я не знал этих людей. Но, выходит, я и тебя по-настоящему никогда не знал. Она набрала в грудь воздуха и тут же выдохнула, как часто делала, когда ее разбирало возмущение. Раньше это казалось забавной чертой в ее чрезмерно сдержанном образе. Теперь... – Я вспомнила. Ты понимаешь только борьбу за правое дело, а все личное – это для тебя слабость и эгоизм, – она говорила все так же тихо, но решительно. – Даже Эдди Винтеру ты мстил не за Дженни, а за всех его жертв, за справедливость. Да? ...теперь он находил ее, со всеми ее родными и привычными особенностями, страшно отталкивающей. – Личное? Ты знаешь, сколько людей из-за тебя погибло? – Из-за меня? Что изменилось из-за меня? – продолжала спорить Рут вместо того, чтобы хотя бы отмолчаться там, где у нее не было шанса на правоту. – Не я развязала войну. – Но ты в нее влезла, – процедил он медленно. – Сыграла на стороне Института. – Неважно, на чьей ты стороне, если кругом бойня. Победителей в любом случае не будет. – Ты же пацифистка. Чем они тебя купили? Шантажировали сыном? Ее лицо исказилось, левая щека болезненно дернулась. Он понял, что попал в точку. Рут кивнула машинально, как расколовшийся подозреваемый на допросе. – Я нашла его. Шона, – она какое-то время шевелила губами, пробуя и подбирая слова, прежде чем сумела сказать: – Он… он стал вдвое старше меня, пока я находилась в криокамере... и это он был главой Института. Мой сын. Понимаешь, Ник… в ту секунду, когда я его встретила… для меня не стало других вариантов. Не было иного пути. Ник отвернулся и долго молчал. – Черт, – наконец подал голос он, – жизнь иногда выкидывает фортели. Захочешь – не поверишь. Она уронила голову, спрятала лицо в ладонях. Голос звучал глухо, да и слова были бестолковые: – Мне от этого не легче. – А от того, что ты натворила – легче? – отозвался Валентайн, наблюдая, как она поднимает голову. – Или, может быть, тебе легче оттого, что я теперь здесь и презираю тебя лицом к лицу? Она медленно сглотнула. – ...нет. – Ну и почему директор – ты? Где твой Шон? – Мертв. Желание с ней говорить и без того едва теплилось, а теперь пропало совсем. Валентайн видел матерей, хоронивших детей. Всегда боролся с трусливым порывом отвернуться. Тактичность тут была ни при чем. Зрелище настолько обнаженного горя, вывернутой ранами наружу души поневоле выбивало из колеи. Никому не хочется быть причастным к такому. Лицо Рут не искажало страданием, оно вообще не менялось – застыло в неестественном покое, как посмертная маска. Не в первый раз мелькнула мысль – в равной степени обнадеживающая и подлая – что это не она. Кто-то подменил ее, забрал ее голос, ее тело. Но синтетической копии Ник был бы не нужен. И она бы не оплакивала своего ребенка так, будто каждое вымученное слово рвало ее на части. – Он мертв, мой сын. Я так виновата перед ним… он… был таким… холодным… Слезы бежали ручьями по ее жутко неподвижному лицу. Рут попыталась механически их смахнуть, но не сумела даже нащупать собственные щеки. – Перестань, – прошелестел он бессильно самое неуместное, что можно было придумать. Рут не отозвалась, будто даже не услышала, и Валентайн занес над ней руку. Помедлив, опустил ладонь ей на плечо, пробрался к шее, провел по челюсти к подбородку, заставил ее поднять лицо и посмотреть на себя, но Рут резко отвернулась. Оставалось только притянуть ее к себе и обнять единственной рукой – чужую, горячую и опьяневшую от слез, обезумевшую от потери. На несколько секунд Нику показалось, что их почти зеркальная близость и понимание, по-дружески целомудренные и по-взрослому чувственные объятия, диалоги в темноте и висевшее в воздухе, но высказанное только сегодня и так некстати – все это перевешивает лично для него любые грехи и безумие. Потому что ему было страшно жаль ее. Настолько, что он закрыл глаза, сцепил железные зубы и гладил по снова растрепавшимся волосам сумасшедшую, бедовую, несчастную женщину, заставив себя выкинуть из головы все лишнее, забыть, что не понимает и не принимает ее поступков, что оказался здесь помимо своей воли, схваченный ее охотниками, что она теперь возглавляет Институт и тем самым становится последним человеком в этом проклятом мире, заслуживающим сочувствия. Какова его дальнейшая судьба, Ник не мог и предположить, поэтому по старой привычке спросил прямо. – Ну и что теперь будет, Рут? Что дальше? Она глухо забормотала, не глядя ему в глаза: – Останься здесь со мной… пожалуйста. Я уже распорядилась починить твою руку… можно пойти еще дальше, у нас есть ресурсы, если хочешь, можно организовать тебе новое… – Не хочу. Отказ не мог стать для нее неожиданностью, но она дернулась, как от удара, резко затихла и некоторое время сидела с застывшим полубезумным взглядом на заплаканном лице. – И не хочешь остаться. Он с неохотой признался себе, что дрогнул. Так много прошел вместе с ней, так свыкся с ее обществом, почти ощутил себя ответственным за ее судьбу. Ошибка и большая самонадеянность: пока Ник воображал, что спасает зависящую от него хрупкую даму, та встала на сторону Института, учинила бойню и похитила своего спасителя. – Ты знаешь, почему. – Побудь хотя бы немного, – попросила Рут непосредственно, как будто он проходил мимо по делам и заглянул на чай. – Ты не поймешь меня, но ради того, что у нас было… удели мне немного времени. Помоги мне, пожалуйста. Помоги с этим справиться. У меня никого больше нет. – Я был готов сколько угодно помогать тебе, и просить бы не пришлось. Но мы прошли точку невозврата. Выбор сделан. Ты с ними, а значит, я не с тобой. – Выбора не было, поверь мне, Ник. Все было ради этого. Ради него. Только… – она набрала в грудь воздуха, губы ее задрожали, словно от готовых сорваться слов, но Рут выдохнула молча. Валентайн понял, что он слаб, хоть и машина. Разочарован. Растерян. Расшатан. И все еще не может ее ненавидеть. – Жаль, что ничего уже не исправишь, – вырвалось у него. Положение и впрямь безвыходное, так отчего бы не сказать откровенно? – Я бы очень хотел. Рут подняла глаза. Мольбы в них уже не было. – Дай мне миллион попыток – я бы не стала ничего менять. Если до этого она выглядела потерянной, смятенной, то теперь смотрела на него прямо, а в чертах осунувшегося лица проявилась уже знакомая твердость. С такой же уверенностью она тянула его за руку среди ночи: “идем, детектив, скорее. Я слышу, там кто-то плачет…” – ...Жаль. Он не мог осудить ее за потворство интересам сына, особенно зная, что тот уже мертв. Рут была сумасшедшей матерью. Но была и его напарницей, пользовалась его расположением, доверием, и самое занятное – действительно этого заслуживала. До определенного момента. Ник смог бы пережить, будь дело только в том, что он привязался не к тому человеку. Он бы постарался простить себе эту ошибку – не зазорно считать людей лучше, чем они есть – и жил бы дальше, вел детективную деятельность в Даймонд-Сити, тихо, мирно, день за днем. Но Институт, Подземка и Братство Стали. Сотни и тысячи жизней. И перемены, которые пока еще не проявились в полную силу, но не заставят себя ждать. Что они сделают с Бостоном? Заселят синтами? Превратят в полигон для научных экспериментов? Просто уничтожат все, до чего сумеют добраться? – Я хочу уйти. Ты же не сожгла мои вещи? – Нет, – тихо вздохнула она. Он знал, что без проблем вернется домой. Держать его здесь не было смысла. Рут и сама понимала, что зашла слишком далеко, что уже ничем не исправит содеянного и не облегчит свое горе. Вопреки всему Ник не мог вычеркнуть из жизни несколько месяцев бок о бок с женщиной, которая понимала его как никто другой, которая помнила старый мир, тепло улыбалась ему, засыпала на его плече и нуждалась в его помощи – он был слишком слаб, чтобы не сыграть в последний раз эту роль. Но это ничего не меняло. Здесь их история заканчивалась. Точек соприкосновения больше не было. – Отпустишь меня? Рут грустно покачала головой, забормотала искренние, прочувствованные извинения, уже успевшие набить оскомину. А потом течение времени резко оборвалось.