Прекрасное

«Хочу задержаться в Юньмэне на два-три дня после Собрания кланов. Глава Цзян не возражает?» Цзян Чэн почти въяве слышал, читая, как Вэнь Жохань произносит это «не возражает?» — чуть растягивая звуки, с улыбкой в уголках губ. Это не было распоряжением: глава Вэнь не воспользовался бы тогда вопросительной формой. Лишь пожелание, на которое можно ответить отказом. Например, отговориться визитом в Ланьлин сразу после Собрания. Другое дело, что отказываться Цзян Чэн и не думал. Просто ли так Вэнь Жохань решил навестить его, стояла ли за этим какая-то тайная цель — если он сразу не написал этого, значит, переспрашивать бесполезно. Захочет — скажет на месте. А пока следовало подготовиться к приему гостя. Устраивать пышные пиры и развлечения Цзян Чэн не собирался. В Пристани еще не утихло эхо былой вражды, да и выказывать гостеприимство одному из глав орденов, выпроводив остальных, было самое меньшее невежливо... Как, однако, и не приготовить что-то особенное, будучи заранее предупрежденным. Что ж, это была задачка, достойная сказок или Лань Цижэня: принять гостя не роскошно и не бедно, не радушно и не грубо. Почти как «явиться не голой и не одетой, не верхом и не пешком». Сказочная красавица приплыла на лодке, завернувшись в рыбачью сеть. А Цзян Чэн, поразмыслив, устроил ночную охоту на двоих. И вот теперь он шел по лесу следом за Вэнь Жоханем, прислушиваясь, принюхиваясь и стараясь не поскользнуться: под ногами расстилался толстый, мягкий и очень влажный мох. Где-то над кронами деревьев солнце еще только начинало клониться к закату, но здесь, у земли, царили сумерки, изредка прорезаемые ослепительным лучом света. Бело-алая фигура Владыки Вэнь маячила перед глазами; покачивался, на каждом шаге оглаживая спину, жгут присобранных ради охоты волос, и Цзян Чэна постепенно одолевали совершенно непотребные мысли об этих волосах, этой спине и всем остальном, до поры скрытом под слоями шелка. Здешние места рыбаки и крестьяне называли Мокредью и Проглотищем. Оба именования вполне отражали суть: гигантское болото со множеством топких участков, которые не нанести на карту, потому что с каждым паводком их рисунок меняется, в самом деле «глотало» людей, забредших куда не надо. Понятно, что почти над всей Мокредью клубилась легкой дымкой темная энергия; к счастью, не так уж и много тут бывало охотников за редкими корешками и цветами, не то бы со временем образовалось упокоище, подобное Луаньцзан. Цзян Чэн выбрал Мокредь для охоты по нескольким причинам сразу. Во-первых, здесь могло встретиться что-нибудь действительно особенное — как редкая тварь, так и бесценный кустик или трава, за которую целители готовы платить серебром стократ по весу. Найти такую — не подвиг, но свидетельство большой удачи, и хотя Вэнь Жоханю свою удачливость никому доказывать не требовалось, но приличия, касаемые приема гостя, были бы соблюдены. Во-вторых, здесь не требовалось большой толпы, как на обычной охоте — а на краю Мокреди стоял охотничий домик, заботливо подновленный и прибранный и вполне пригодный для отдыха после ночи блуждания по болотам. И очень уединенный. Вот сейчас Цзян Чэн старался не оставить во мхах сапоги и с легкой тоской думал, что сейчас бы уже направляться в этот самый домик, где сухие дрова, бочка для купания и застеленная мехами кровать… но вернуться совсем без трофеев никак нельзя… и нужно хоть что-нибудь найти, а после так сладок будет шорох одежд, опадающих на пол, и скользкое тепло меха, и отблески огня на золотистой коже… В штанах стало тесновато, Цзян Чэн прикусил щеку, стараясь отделаться от несвоевременных мечтаний. Он и вправду готовил домик к приему гостя со всем тщанием и в расчете на вполне определенное времяпровождение: с недавних пор его встречи с главой Вэнь участились и стали куда больше похожи на простые свидания, чем на… то, что было прежде, как бы оно ни называлось. Однако даже выбирая те самые меха, Цзян Чэн не испытывал такого, уже почти болезненного, возбуждения. Неужто присутствие любовника способно настолько… — Ваньинь. Погрузившись в собственные ощущения, Цзян Чэн не заметил, как Вэнь Жохань остановился, и чуть не врезался ему в спину. Замер, почти уткнувшись носом в волосы, и чуть не застонал вслух, когда ноздри защекотал их знакомый дымно-пряный аромат. — Знаешь, — раздумчиво произнес Вэнь Жохань, не оборачиваясь, но чуть наклонив голову, — меня уже два или три ли не оставляет идея попросту завалить тебя в здешний прелестный мох, и гуй с ней, с охотой… Живо вообразив эту сцену и ощущения, которые могли бы ей сопутствовать, Цзян Чэн больно прикусил щеку. Впрочем, дыхание наверняка выдавало его. Мох? Да почему нет?! — …но если я верно понимаю, тогда мы будем предаваться страсти в холодной воде, которая из этого мха выступает даже от взгляда, по-моему. Уж и не знаю, быть может, уроженцам Юньмэна это нипочем, но мне должно быть противно от одной мысли. Он помедлил, и Цзян Чэн успел расстроиться: противно? С чего бы, им случалось прежде затевать весенние игры в воде… — А мне не противно, видишь ли. И это изрядно настораживает. Цзян Чэн попытался отступить на полшага — если Владыку Вэнь что-то насторожило, это следовало обдумать, а думать, когда голову кружит запах, уловимый только на пороге близости, не получалось, — пошатнулся, потому что ноги по щиколотку ушли в мох. На поясе брякнул колокольчик. Колокольчик! Тревога плеснула по загривку кипятком, смывая непотребные желания. Что-то здесь воздействовало на разум, да так, что проснулся клановый амулет — Цзян Чэн уже и не припоминал, когда в последний раз он слышал это бряканье. Давно. Вожделение не ослабело — будто подвинулось, уступая место способности здраво рассуждать. Не то чтобы они двое не желали друг друга, но это никогда не было неукротимой страстью, достойной юнцов в семнадцатую весну. И действительно, валяться по мокрому холодному мху со всеми попавшими туда соринками, веточками, лягушачьими косточками и птичьими испражнениями вряд ли показалось бы соблазнительным кому угодно в здравом уме. Кто-то или что-то здесь разжигало в пришедших похоть — и делало это весьма искусно. — Похоже, мы нашли, на что тут нужно охотиться, — каркнул Цзян Чэн: горло пересохло от возбуждения и гнева. Цзыдянь азартно щекотнул пальцы искрой. — Любопытные твари водятся во владениях ордена Цзян, — в голосе Вэнь Жоханя проскользнула едва заметная хрипотца; он все еще не оборачивался, и это было, пожалуй, хорошо, потому что и его не миновала наведенная страсть, и посмотри они сейчас друг другу в лицо… Цзян Чэн не был уверен, что холодная вода и лягушачьи кости сумеют их остановить. — Такое умеют делать хулицзин, но они для этого подходят близко, прикасаются, насылают мороки. А здесь я не чую ничего живого, кроме нас с тобой, комаров и птиц там, наверху. Любопытство проскочило подобно еще одной лиловой искре: — Главе Вэнь доводилось встречать настоящую хулицзин? — Да. Я был тогда юн и еле унес ноги. Сказки их… облагораживают. На самом деле хулицзин опасней тигра-людоеда, потому что не слабее, но куда умнее его. Но прямо сейчас это… — Не имеет значения, верно. Но если здесь нет живых тварей… мертвечины полно, но мертвое ведь не умеет распалять желания тела, ему не нужно… Произнес и раздраженно выдохнул: помянутые желания едва не выпрыгивали из штанов, и это здорово мешало соображать. Мелькнуло даже: а может, все-таки? Отойти туда, где мшистую поляну окружают деревья, корявые и болезненные, как обычно по кромке болота, но хватит и такого, чтобы просто упереться спиной… Хотя — все равно же подогнутся колени, и неизбежно придется сползти все в тот же мох, и плевать на лесной мусор, на все уже плевать, когда яйца чуть не звенят, как клановый колокольчик! Вкус крови во рту слегка отрезвил. Но кусать губы — тоже надолго не поможет. Думай же, глава Цзян! Не живое. Не мертвое. Что их тут так рьяно толкает друг другу в объятия? И, главное, зачем?! — Может, цветы какие-нибудь? — буркнул он скорее от отчаяния. Легенды о пыльце волшебных цветов, заставляющей людей до изнеможения предаваться любовным утехам, он слышал, но считал, что это сказка, и довольно к тому же дурацкая. Хотя вот он и про хулицзин — после приснопамятных откровений Цзинь Гуанъяо — думал, что сказки. Оказалось — вовсе нет. — Цветы?.. — Вэнь Жохань огляделся, похоже, вполне всерьез принимая такую возможность. — Признаться, цветов не вижу совсем. Странно, у вас на юге всегда что-то цветет, а здесь… даже папоротника нет, один мох везде. Мох, да. Проклятый мокрый мох, в который так тянет упасть, срывая одежды с себя и другого… Интересно, а мох цветет? Цзян Чэн так и не понял, произнес ли он это вслух, или Вэнь Жохань просто тоже мыслил в ту же сторону. — У мха нет цветков, но что-то наподобие пыльцы — есть. Глава Цзян, много ли народу у тебя тут гибнет ежегодно? — Немного, но каждый год. — А тела находят? — Нет. Это же болото. Как тут сыщешь, если провалился в топь… — Цзян Чэн обвел взглядом манящее пятно мшистой зелени. — А может, не в топь, а в мох? Но сюда не ходят влюбленные пары. Собиратели всякие — за ягодами, корешками… Вэнь Жохань сплел пальцы в замок, хрустнул суставами, будто разминаясь. — Если это мох такой хищный, то он не только влюбленных жрет. Мало ли почему может захотеться человеку прилечь. Особенно если он один за ягодами пошел. Умаялся, ноги устали… Встань-ка на меч, Ваньинь. Слишком тут мокро. Все это время Вэнь Жохань так и не оборачивался, но сейчас, когда оба они взлетели и зависли над поляной бок о бок, Цзян Чэну стало видно его лицо, и от нового шквала желания ноги ослабели так, что едва удалось не свалиться с меча. Чуть приоткрытые яркие губы, возбужденно блестящие глаза… Да, если в самом деле виноват мох, ему почти удалось уложить их обоих на свое смертоносное ложе. Как он поглощает жертв? Засасывает? Топит? Усыпляет? А если случается заполучить нескольких сразу — как те легендарные цветы, заставляет совокупляться бесконечно, выпивая бурлящую жизненную энергию… — Надеюсь, глава Цзян не будет в обиде за такое обращение с его угодьями, — ухмыльнулся Вэнь Жохань, и с его обращенных вниз ладоней хлынуло пламя. Останься они стоять во мху — сварились бы, пожалуй. Зеленый ковер под ними превратился в бурлящее, исходящее вонючим паром варево. Поляна кипела несколько ударов сердца, желтея, темнея, утробно всхлипывая, а затем вспыхнула высоким рыжим пламенем. Цзян Чэн успел испугаться лесного пожара, но, добравшись до деревьев, огонь поникал и гас, оставляя по себе тонкие струйки серого дыма. — Целиком этот… мокрый ад мне не по зубам. Разве что день за днем прилетать сюда и выжигать по полянке за раз. Но ты повел меня сюда охотиться — тут водится что-то ценное? — Растения, да… — Цзян Чэн оцепенело смотрел на черную плешь там, где только что был напоенный водой мох. Он впервые видел такое, простое и явное, проявление личной силы Владыки Вэнь. Шелковый дракон, перемещение предметов взглядом, телесная мощь и вечная юность — это все свидетельствовало о несравненном искусстве заклинателя. А вот поток огня — прямо с рук, без талисманов и печатей — это было как раз про силу. Ничем не скованную, зримую силу. — Тогда лучше бы ордену Цзян озаботиться талисманами для этих собирателей. А нам прямо сейчас — добраться куда-нибудь, где присесть… или прилечь… будет безопасно? Цзян Чэн вздрогнул и мысленно отвесил себе оплеуху. Мох заставил его думать о себе — да так ловко, что об охотничьем домике едва вспомнилось. Воздействие на разум с гибелью полянки ощутимо ослабело: по крайней мере, теперь идея сделать ложем страсти мокрый мох казалась именно такой омерзительной, какой и должна была казаться. А вот воздействие на тело что-то не торопилось заканчиваться, и от лицезрения ослепительного могущества Вэнь Жоханя возбуждение сделалось, пожалуй, еще острее. Да и сам Вэнь Жохань поглядывал на Цзян Чэна так, что не оставалось сомнений: с ним творится нечто похожее. — Летим, я покажу дорогу, — выдохнул Цзян Чэн и сорвался с места. Если они надышались пыльцой или что там источает мох, понятно, почему их не отпустило. Это как с трупным ядом ходячих мертвецов: уже и самого мертвеца нет, а то, что попало в кровь, продолжает ее отравлять. Хорошо бы тут был не смертельный яд, и припадком похоти все бы и закончилось. И не проверить же никак: коль скоро про здешний хищный мох не знал ни сам Цзян Чэн, ни его подчиненные, то и лекари не знают наверняка, как это действует. Можно, конечно, сесть в медитацию и заставить собственную ци выжигать все лишнее в крови… Вот только помедитируешь тут, как же. Сосредоточения едва хватает, чтобы меч в воздухе держать, и руку в штаны на лету не засунешь. Видно, сначала придется унять телесные нужды, а уж потом… Лес на глазах становился просторнее и суше, болото оставалось позади. Уже спускались сумерки, и Цзян Чэн едва не пропустил миг, когда внизу мелькнула крыша домика. — Сюда, — позвал он, бросая меч к земле. Вираж дался тяжело: тело бунтовало, ци в меридианах текла рывками. Вероятно, мох убивал бы их не изнеможением в весенних играх, а искажением ци. Не исключено, что у него это еще и сейчас может получиться. Рядом приземлился Вэнь Жохань, пошатнулся, оперся на меч. — Что… за место? У него тоже голос стал сиплым, а дыхание — слишком частым. Экое роскошное юньмэнское гостеприимство получилось, вчуже подумал Цзян Чэн, впечатывая ладонь в полированную пластину на двери — запирающую печать. Он сам ее установил на днях: никто посторонний даже случайно не должен был сюда войти, хотя обычно такие лесные пристанища бывали открыты для каждого. Не в этот раз. По пластине брызнули лиловые лучи, оживляя начертание, и дверь беззвучно отворилась. — Охотничий домик. Безопасно. И хотя вежливо было бы пропустить гостя, вошел — ввалился — первым. О вежливости думать уже не получалось. Талисманы, укрепленные там и сям, вспыхнули теплым светом, отзываясь на ци хозяина. В очаге тоже лежал зажигательный талисман, но туда нужно было направить ци нарочно: Цзян Чэн не знал, нужно ли будет согреваться огнем сразу по приходе. По-хорошему, стоило бы: заклинателям мокрые ноги, конечно, нипочем, но погреть их у очага приятно… Но поджигать что-то посредством ци Цзян Чэн сейчас не хотел: равно опасался опозориться неудачей и учинить пожар. Дверь, пропустив Вэнь Жоханя, закрылась, и Цзян Чэн, не полагаясь на печать, вдвинул в скобы засов. — Вот, — выдохнул он, — здесь уж точно никакого мха. — Только мех, — в тон отозвался Вэнь Жохань. Он не отрываясь смотрел на широкое ложе, застеленное покрывалом из рыжих и серебристых шкур. В свете талисманов это здорово смахивало на угли, подернутые золой. Цзян Чэн осторожно, как на охоте, шагнул вперед. Расцветку он подбирал с умыслом, памятуя, как некогда Владыка Вэнь подарил ему накидку со словами «ты в ней красивее, чем я». И да, угольно-черный мех был Цзян Чэну больше к лицу… а вот как волшебно на рыжем и пепельном будет смотреться обнаженный Вэнь Жохань, мечталось страстно. Тот обернулся на шорох одежды и вдруг широко улыбнулся, медленно провел по губам языком. — Ты здесь хозяин. Хозяйничай: я в твоей власти. О. О-о!!! Цзян Чэн постарался вдохнуть — то ли глотку перехватило, то ли воздух стал тягучим, как смола — и непослушными губами кое-как выговорил: — Раздевайся. О почтительности он вспомнил еще вздох спустя — и сразу забыл, потому что Вэнь Жохань ни словом, ни жестом не показал, что ему что-то не по душе. Взялся за пояс и коротко выдохнул, чуть прихватив губу зубами: видно, и его точно так же, как Цзян Чэна, выкручивало невыносимым влечением, и от единственного слова образы в голове расцветали самые что ни на есть похабные. О том, что и самому стоило бы раздеться, Цзян Чэн, завороженный зрелищем, вспомнил не сразу. И лишь когда верхний халат опал с плеч Вэнь Жоханя и тот, неловко присев боком на край кровати, принялся стягивать сапоги, — подхватился и стал непослушными руками развязывать шнурки собственного пояса. Скинул куртку, попытался сбросить сапоги, просто зацепив носком за пятку, — но вымокшие в болоте и уже начавшие подсыхать кожаные голенища будто вцепились в ноги, и Цзян Чэн, шипя от злости, вынужден был сдирать их обеими руками, получилось — со штанами заодно; а когда выпрямился — забыл, как дышать и как моргать, остолбенел, обратился камнем, потому что на постели, раскинувшись в меховых угольях, припорошенных пеплом, лежал Вэнь Жохань без единой нитки на теле, шелковисто-золотой, на взгляд как будто раскаленный, возбужденный до предела, и смотрел из-под ресниц, улыбаясь так, будто умолял сделать уже наконец что-нибудь с его горячечным желанием… «В твоей власти», он сказал. В помутнении, одолевавшем Цзян Чэна сейчас, он не смог бы и сам себе объяснить, чего ему не хватило в этом роскошном зрелище, чтобы просто взять предложенное ему столь откровенно. Он не успел и подумать — руки дернулись помимо воли: на нем еще оставался халат с рукавом-цянькунь, а движение было отточено десятилетиями тренировок и охот. Сеть божественного плетения взвилась в воздух и упала, расправляясь, поверх нагого тела — малая сеть, с которой управляешься в одиночку. Все еще не соображая, нутром помня, что в таких случаях делают, Цзян Чэн упал сверху, придавливая собственным телом вскинувшуюся добычу, и в два молниеносных рывка зацепил края сети за крючья, вбитые внизу кроватных боковин — специально чтобы удерживать на месте тюфяки или покрывала. Охотничий азарт немного потеснил всепоглощающую похоть, и Цзян Чэн сумел отстраниться — взглянуть, что поймал. И обмер вторично. Сеть накрыла Вэнь Жоханя с головой, но достала только до бедер. Теперь алые нити толщиной в палец, похожие на свежие раны, перечеркивали его лицо и руки, грудь и живот, и узелки, немного впившиеся в кожу, будто отмечали самые уязвимые места — или самые чувствительные. Две нити прижали к животу напряженный член, одна прошла под самым навершием, и это было почему-то безумно красиво. Но лучше всего был взгляд — чуть суженные глаза, зрачки, затопившие радужку, — и еще частое дыхание и легчайшая дрожь мускулов, и бешено бьющаяся жилка на шее. Сеть перекрывала меридианы, лишая заклинателя большей части сил. Вэнь Жохань был пойман — и на самом деле, не на словах, оказался в полной власти Цзян Чэна. Несколько мгновений Цзян Чэн упивался этим зрелищем. Добычи почетнее и ценнее у него не бывало за всю жизнь. И хоть ею было не похвалиться перед людьми, он ощутил, что охота — невзирая на мох и его козни — удалась на славу. Вэнь Жохань медленно прикрыл глаза и глубоко вздохнул. — Глава Цзян поистине искусен в охоте… Как же он поступит с тем, что изловил? А ведь он, наверное, не испытывал такой беспомощности дольше, чем Цзян Чэн живет на свете, подумалось вдруг. Ноги у него свободны, он может выползти из-под сети, но вздумай пленитель сейчас нанести ему какой-то вред — и даже увернуться некуда. Физическая сила с перекрытыми меридианами тоже шла на убыль: наверняка Вэнь Жохань смог бы вырвать крючья, державшие сеть, но не за одно движение, как в его обычном состоянии, а за два-три десятка. Или, поерзав под сетью, дотянуться и отцепить ее… но тоже ведь не мгновенно. Ему ведь должно быть… страшно. Еще и года не прошло с тех пор, как Цзян Чэн истязал его Цзыдянем — только тогда Вэнь Жохань был в полной силе. Сейчас такая же вспышка ненависти легко может стоить ему жизни. В ушах у Цзян Чэна зашумело от прилива самых разнообразных чувств. Но он уже знал, чего хочет, — знал при первом же взгляде на алые нити на золотистой коже. — Как и полагается поступать с пойманными чудовищами, — ответил он хрипло, скидывая оставшуюся одежду, — сначала — постараться умиротворить. И, склонившись, прихватил зубами узел сети вместе с кожей, совсем рядом с соском. Вервие бессмертных оказалось довольно рыхлым и не ранило рот — Цзян Чэн даже мельком удивился, он ожидал иного, но право же, раньше ему не приходило в голову жевать ловчие сети! — а от слюны почти мгновенно темнело и теряло сочный алый блеск. Зато от зубов на коже Вэнь Жоханя оставались следы — и они все равно сходили быстрее, чем у обычного человека и даже большинства заклинателей, но не мгновенно, оставляя возможность полюбоваться: словно узелки расплывались розовыми тенями, словно пытались впитаться или прорасти в плоть. И никогда прежде Вэнь Жохань не позволял себе стонать и вскрикивать под ласками. И метаться, насколько позволяла сеть, то ли уходя от прикосновений, то ли, напротив, подставляясь, а может, просто не в силах оставаться неподвижным. Цзян Чэн от этого пьянел без вина, его возбуждение уже перелилось в какую-то странную тяжесть во всем теле, перед глазами плыло, и нужно бы было перестать мучить их обоих и позволить выплеснуться наконец, но он все не мог отказаться от этой безусловной власти, чудом свалившейся в руки. Поцелуями и укусами он покрывал все доступные ему местечки, медленно спускаясь ниже, пока по щеке не мазнуло горячим и скользким, а Вэнь Жохань задушенно всхлипнул: — Ваньинь… пожалуйста… сделай что-нибудь… От этой беспомощной мольбы в груди будто лопнуло что-то горячее. Задыхаясь сам, Цзян Чэн прикоснулся губами к головке, потом подрагивающими пальцами осторожно выпростал член из-под сети и, охватив пальцами у основания, медленно погрузил его в рот. Стон, донесшийся до его ушей, был восхитителен. И крупная дрожь под свободной ладонью тоже. Взять в горло он и хотел бы, но так и не научился, хотя в последнее время практиковался куда чаще, чем раз в полгода; Вэнь Жохань сначала удивлялся: «Ты же не обязан это сейчас делать», но Цзян Чэн уже перестал даже стесняться того, что ему это нравится. Да и смысл теперь был не в том, чтобы довести любовника до разрядки игрой на флейте. Так просто отпускать свою жертву, свою добычу Цзян Чэн не желал. Он только опасался, что, истомленная треклятым мхом и любовной игрой, жертва дойдет до вершины слишком быстро. Но то ли мох был намеренно медлителен, то ли чрезмерное вожделение удлинило путь. Масло Цзян Чэн, конечно же, припас, но тянуться к нему сейчас совершенно не хотел. Он вообще не хотел отрываться от Вэнь Жоханя хоть на мгновение. Поэтому, наконец выпустив член изо рта, только мазнул языком по пальцам, а пальцами — себе между ягодиц, торопливо седлая вздрагивающие бедра. Этого должно было хватить, боль он готов был терпеть, а что пойдет туго — так это едва ли плохо. Садиться на член самому, без помощи, было непривычно и неудобно, но он справился. Главное было — впустить в себя головку, но расслабляться как надо Цзян Чэн умел давно. А потом — только опускаться медленно, медленно, прогибаясь, отчаянным напряжением мышц удерживая разъезжающиеся на скользком меху колени, изнемогая от желания насадиться одним рывком. Вэнь Жохань до крови закусил губу, глядя на него, смял в пальцах покрывало и дышал с усилием, будто бы выгоняя воздух из легких. Короткие низкие стоны задавали ритм, так было даже удобно. Опустившись до конца, Цзян Чэн начал было двигаться, удерживая неспешный темп, — в груди пекло, воздуха не хватало, и там внизу тоже не хватало чего-то, самой малости, чтобы стало совсем-совсем хорошо! — и почти сразу понял, что просчитался. Он скользил, теряя опору, бедра заныли от усталости почти сразу. Едва не упав Вэнь Жоханю на грудь, он простонал ругательство. — Назад… откинься. Взгляд у Вэнь Жоханя стал совсем дикий, искусанные губы припухли, и отвести взгляд от его лица оказалось трудно, так ему все это шло. Цзян Чэн сглотнул, завел назад руки, уперся ладонями ему в колени, попробовал приподняться. Вэнь Жохань толкнулся бедрами, помогая. И вот теперь вдруг стало ослепительно хорошо. От невыносимого удовольствия продернуло долгой дрожью от пяток до затылка, в животе скрутилась огненная воронка — Цзян Чэн даже не сразу понял, что это ци ровным потоком хлынула в нижний даньтянь. Он выгнулся, чуть не снимаясь с члена, выпрямился, с силой вгоняя его обратно, и еще раз, и еще, успел ощутить, как чужая плоть внутри него становится еще тверже, а потом содрогается под хриплый стон Вэнь Жоханя. Успел насладиться «скачкой» еще немного, а потом привстал, выпуская из себя обмякающий член, и свалился рядом на покрывало, тяжело дыша. Сам он еще не достиг пика, и возбуждение не утихло, но теперь ци текла свободнее. Это радовало: от мысли, что придется сдаться лекарям с настолько бредовой и позорной историей, Цзян Чэна мутило. Вэнь Жохань дышал тяжело и быстро. Наверняка под сетью ему очень сложно было приводить дыхание в порядок. Цзян Чэн приподнялся на локте, обвел пленника глазами: запрокинутая голова, растрепавшийся жгут волос, поджарое тело, длинные безвольно подогнутые ноги… Следы его ласк уже почти полностью исчезли, и захотелось вдруг повторить, оставить отметины, которые не сойдут, пока сеть на месте. Или — напротив, целовать и гладить нежно-нежно, еле касаясь, чтобы распалить до изнеможения, до слез, добиться просьб о большем… — Похоже, у охотника серьезные планы на свою добычу, да? — Вэнь Жохань почти мечтательно прищурился. Видно, у Цзян Чэна уж очень многое написано было на лице. — Добыча как, не боится, что ее совсем замучают? — он не отказал себе в удовольствии: припал губами к нежной коже в паху, втянул, огладил языком под еле слышный стон. — Ты мучай, мучай. Хороший способ умиротворения. Сеть не снимешь? Если бы в вопросе прозвучала надежда, Цзян Чэн, возможно, поддался бы жалости. Но это было едва-едва сомнение, и он, переведя дыхание, произнес: — Хочу взять тебя так. Это… не навредит? — Нет. Но неудобно. Нижний край отцепи. Он был прав, но Цзян Чэн помедлил, пытаясь оценить, не даст ли он тем самым пленнику возможность вывернуться. Вроде бы — нет… Потянувшись, чтобы снять сеть с крюка, он едва не съехал с кровати по гладкому меху. Забарахтался, возвращая равновесие, приподнялся… Вэнь Жохань смотрел на него не отрываясь, с легкой рассеянной улыбкой, но без насмешки. Странно смотрел: жадно и неверяще. — Что? — М-м? — Что ты на меня… так? Улыбка сделалась растерянной. На почти мальчишеском лице Вэнь Жоханя это смотрелось поразительно честно. — Это уму непостижимо, — едва слышно вымолвил он. — То, как сильно я желаю тебя. Я никого, никогда… настолько… Цзян Чэн ощутил, как скулы и уши взялись малиновым жаром. — Это все мох, — выдохнул он сипло. Флакон масла, прихваченный из корзинки под кроватью, чуть не выпал из пальцев. Вэнь Жохань медленно качнул головой — нить сети скользнула по губам. — Нет. Это все ты. — Он опустил ресницы и усмехнулся — привычно, ласково и чуть-чуть надменно. — Что же ты медлишь? И Цзян Чэн не стал медлить. Он не хотел сейчас быть грубым — помнил, что любовник лишен заклинательской мощи, что он острее чувствует боль и быстрее устает, — но все равно получалось суетливее и резче, чем стоило бы. Намасленные пальцы скользили в жаркой плоти, гладя нежные стенки, под резкие выдохи и прорывающиеся короткие стоны. Жохань уже излился, ему должно было стать легче — но его спящая в меридианах ци не вымывала мшистую отраву так, как у Цзян Чэна. Подушки были, но вне досягаемости. Цзян Чэн дотянулся, подхватил с пола что-то из их сваленных в кучу одежд, скомкал, запихнул Жоханю под поясницу — вроде бы твердых застежек и украшений не нащупал. Собирался растянуть удовольствие, но не выдержал, лишь только прикоснулся членом ко входу: втиснулся сразу, с силой, до упора, не сдержав вскрика сам и едва ли не кожей впитывая чужой протяжный стон. Он скользил в горячем, податливом, отзывчивом теле, стискивал — у обычного человека остались бы черные синяки — пальцами твердые от напряжения бедра, купался в звуках и запахах страсти и чувствовал, как не спеша, томительно плавно закручивается пружина наслаждения. Из этого мха снадобья нужно делать для продления ночных утех, придется потратиться на изучение и талисманы для сборщиков, но потом злосчастное болото озолотит Юньмэн — скользнуло в мыслях и утекло прочь. Позже. Неважно. Взгляд выхватил движение — Вэнь Жохань облизывался, часто, почти судорожно. Наверное, рот пересох, как пустыня, нужно будет напоить его… когда они закончат… До чего же сладко оказалось вот так владеть им, без жестокости, без лишней боли, просто чуть-чуть пригасив пылающую мощь. Решать, что позволено и когда. Соитие длилось и длилось, Цзян Чэну захотелось добавить масла. Он вытряхнул несколько капель на ладонь, растер по члену — и, очередной раз направляя его внутрь, из шального интереса протолкнул заодно и большой палец. Стало тесно до искр из глаз, у Жоханя вырвался даже не стон, а тихий вой. Цзян Чэна снова царапнуло: на сколько достанет человеческой выносливости, может, уже хватит? Его самого еще не вознесло на вершину удовольствия, но, в конце концов, он в состоянии помочь себе рукой… Однако движение бедер, скрестившиеся за спиной ноги явно дали понять: нет, не хватит. — Еще… Сильнее, Ваньинь… Он мог бы не просить: Цзян Чэна уже захлестывало новой волной страсти. Сеть мешала, но он все-таки исхитрился: вздернул Жоханя за бедра повыше, нагнулся, складывая того чуть не пополам, и, вколачиваясь в трепещущую плоть со всей силой, какая была ему доступна, накрыл губами его рот, ловя сдавленные крики, срывающееся дыхание, вторгаясь языком как можно глубже, подчиняя себе. Разрядкой его оглушило, выкрутило и встряхнуло — примерно так служанки обращаются с выстиранным бельем. Это было даже не удовольствие: освобождение и очищение, нечто куда большее, чем вообще можно было бы ожидать от весенних игр. Сколько времени прошло, пока он приходил в себя, Цзян Чэн не представлял. В охотничьем домике царило безвременье: ночь в густом лесу, талисманы — не свечи, они не оплывают… Его привело в чувство сухое, запаленное дыхание над ухом. Цзян Чэн подскочил на постели. Вот чего он точно не хотел в этот раз, так это сделать плохо! Даже не глядя на Вэнь Жоханя, он нырнул вниз, сдергивая сеть с крюков. Отшвырнул ее в сторону и только после этого склонился, всматриваясь и вслушиваясь: — Все хорошо? Стоило убрать сеть, и поток ци начал восстанавливаться зримо. Цзян Чэн видел, как прямо на глазах спала припухлость искусанных губ, слышал, как за три-четыре вздоха выровнялось дыхание, цвет лица у Жоханя тоже стал более… ярким? — а так и не скажешь, что бледнел… — Все хорошо. Иди сюда. Распластаться сбоку-сверху, приникнуть всем телом, положить голову на плечо, ощущая виском эхо биения крови в жилах — за последний год Цзян Чэну несколько раз доставалось этой тихой радости, но никогда — достаточно, и теперь он спешил воспользоваться щедрым предложением. Вэнь Жохань обнял его, провел ладонью по спине до ягодиц, по боку, по бедру… Остатки мохового «подарка» еще бродили в крови, тело отозвалось тягучей готовностью вспыхнуть вновь. Но это могло подождать. Сейчас больше хотелось понежиться в тепле. — Добрая получилась охота, — сказал Вэнь Жохань ему в волосы. — До утра далеко… вряд ли охота завершена? — О, будем считать, что это привал. — М-м…забыл спросить… хочешь воды? Или вина. Возвращаться к почтительному обращению не хотелось, да и нужды не было. Позже, когда они выберутся из постели и из уединенного домика в глубине леса, когда на них снова будут клановые одежды и начнут иметь значения титулы… Сейчас, в объятиях друг друга, смысла в этом не ощущалось. — Хочу. Воды. И вина тоже. Но это же нужно встать? — Отдыхай, я принесу. И в этом тоже была упоительная сладость: исполнять долг хозяина, насладившись прежде властью хозяина. Ради такого было не жалко и покинуть ненадолго уютное меховое гнездо. Заколка, на удивление, осталась в волосах, и теперь боковые пряди привычно мотались по голым плечам — как всегда перед купанием, — а вот лента с заколки совершенно непривычно щекотала пониже поясницы при каждом движении. Цзян Чэн очень редко перемещался обнаженным, да почитай что и никогда, кроме как от ширмы с одеждой до бочки для мытья — но там он и волосы распускал, а эта… дразнилка… вот, наверное, что чувствуют щенки, охотясь за собственным хвостом! Да и неотрывный взгляд Вэнь Жоханя ощущался явственно. Если б можно было покраснеть от смущения не одним лицом, а и телом тоже, Цзян Чэн был бы сейчас как вареный рак, весь целиком. Он налил воды в большую глиняную чашку, вина — в две фарфоровые, полупрозрачные. Составил их на поднос, повернулся к кровати и даже глаза прикрыл на миг, с таким неприкрытым восторгом Вэнь Жохань на него смотрел — и так восхитительно смотрелся сам. — Вот, — буркнул Цзян Чэн, в стеснении духа растеряв все слова, поставил поднос на постель и устроился подле. Не то что ему неловко было от собственной наготы — привык уже, что наедине так и удобнее, и приятнее; а вот к тому, как его оглаживает, будто незримой ладонью, горячий взгляд — привыкнуть не получалось, каждый раз был как первый. Вода кончилась в единый миг, казалось, Вэнь Жохань прикончил чашку одним глотком. А вот чашку вина взял нежно, кончиками пальцев, и поднял приветственно: — Благоденствия тебе, мой прекрасный. Ох, это было до того хорошо, что почти больно. У Цзян Чэна екнуло сердце: какая-то неправильность крылась здесь, какая-то опасность, но он пока не понимал, какая… Рассудок зацепился за слово «прекрасный», и пока Цзян Чэн отпивал из своей чашки, он подобрал слова — от которых, впрочем, уши запылали пуще прежнего: — Титул красивейшего из людей принадлежит не мне. — Ну и что? — изумился Вэнь Жохань. — Это имеет какое-то значение? Или ты зачем-то вздумал сравнивать себя с главой Лань? Но он-то где-то там в Гусу, а ты — здесь… И тогда, залпом допив вино, Цзян Чэн отважился задать вопрос, который нет-нет да и царапался в мыслях: — Не подтверждает ли и глава Лань верность Безночному Городу так же, как я? Глаза Вэнь Жоханя на миг сузились, и во всем его облике мелькнула тень напряжения. Но лишь на миг. — Ваньи-инь… Да ты ревнуешь?! Цзян Чэн отвернулся, чуть не задыхаясь от стыда. Вэнь Жохань потянулся, забрал у него из пальцев опустевшую чашу, поставил на поднос и переставил поднос на пол — все плавными, скупыми движениями, словно опасался спугнуть чуткую дичь. А затем неожиданным броском, как атакующая змея, уронил Цзян Чэна на покрывало и навис сверху, поймав в ладони его лицо и не позволяя прятать глаза. — Ревнуешь. Да разве я дал тебе повод? — Какая ревность, кто я такой, чтобы… — отчаянно попытался Цзян Чэн отрицать очевидное. Вэнь Жохань рассмеялся и легонечко прихватил его зубами за кончик носа. — Единственный человек за полтора десятка лет, кто бывал в моей постели, — произнес он наставительно, хотя в глазах плясали смешинки. — Я сказал, что никогда никого не хотел так сильно, как тебя? Давай уточню: уже очень давно я вовсе никого, кроме тебя, не хочу. И с чего тебе пришло в голову подозревать именно главу Лань? — Он самый красивый, — Цзян Чэну все-таки удалось отвернуть голову, и он уткнулся горящим лицом в ласковую руку. — Достойная… игрушка для Владыки. — Рассказывать, как воображал их, главу Вэнь и главу Лань, вместе на ложе, он и под страхом смерти не стал бы. — О. — Вэнь Жохань отпустил его, соскользнул в сторону, освобождая из «плена», улегся рядом. — Подружился с А-Яо, да? Но нет, ты ошибаешься. Лань Сичэнь, конечно, ослепителен, тут не поспоришь. Бесценный нефрит, отрада взора. Но он ведь и тверд, и хрупок, как нефрит, в своей безупречности. Я сломал бы его сразу, едва прикоснувшись, и что мне в осколках? Это ты яркий и гибкий, как твой кнут, это с тобой интересно и опасно… а что до внешней красы… — он приподнялся и оглядел Цзян Чэна тем самым ощутимым взглядом, словно теплый ветер проструился по коже от ключиц до паха, — так жаль, что ты сам себя не видишь, Ваньинь. Или не жаль, — ухмылка его стала какой-то плотоядной. — Ни ты и никто иной. Это только мое сокровище. Цзян Чэну случалось прежде испытывать желание от одних лишь речей, но никогда — настолько сильное, как сейчас. Да никто и не говорил ему раньше такого, за всю его жизнь. Он тихо всхлипнул, плавясь от неверия, страха, восторга, вожделения — и тут же оказался в жарких объятиях. — Привал окончен, — выдохнул Вэнь Жохань ему на ухо, — и теперь я кое-что изловил! Когда «умиротворение» новой добычи закончилось — полным изнеможением ее — за окнами едва различимо серел рассвет. Вэнь Жохань, очевидно, сполна отплатил Цзян Чэну за сеть божественного плетения. Тот едва мог пошевелиться после целой череды сияющих пиков: его заставили кончить шесть или семь раз кряду, последние — насухую, изливаться было уже нечем, и он только бился в судороге мучительного удовольствия. Горло болело от крика, из задницы текло, и он смущался бы, но и на это не осталось сил. Сам Вэнь Жохань тоже какое-то время лежал неподвижно, обхватив Цзян Чэна руками и ногами так, словно хотел впитать его в себя, присвоить еще более, чем сделал только что. Потом стало светлее, и близящийся восход, казалось, вернул Владыке Вэнь истраченные силы: он выпустил Цзян Чэна из объятий, поцеловал за ухом — тот лишь обмер внутренне при мысли, что Вэнь Жохань все еще не насытился, но нет: — Хочешь, я тебя вымою? — Воду… надо греть… — еле шевеля губами, выдавил Цзян Чэн. Для этого тоже были талисманы, но, конечно, и речи не шло о том, чтобы он их сейчас пробудил. Вэнь Жохань, разумеется, мог бы — но для этого требовалось знать, какие именно талисманы лежат под днищем огромной наполненной водой бочки. — Как что-то сложное, — весело отозвался Вэнь Жохань. На бочку он просто посмотрел. Внимательно. Лишь когда над поверхностью воды поплыл прозрачный пар, Цзян Чэн вспомнил: вчера Вэнь Жохань вскипятил и сжег болото. Уж конечно нагреть бочку ему не составляет труда! И никаких талисманов не надо. Залезать в воду с совершенно бессильным телом на руках неудобно оказалось даже могущественнейшему из заклинателей, но кое-как они справились, расплескав чуть не половину. — Ты мог бы меня… взглядом… удержать? — Нет, это опасно, — очень серьезно возразил Вэнь Жохань. — Я держу предмет взглядом за… какое-то одно место. Могу перенести человека, если у него мышцы напряжены. А когда без сознания или как ты сейчас — запросто можно шею сломать или спину. Не хочу тебе навредить. В теплой воде тело становилось легким, и усталость понемногу отступала, унося с собой и муть в голове. Цзян Чэн так и лежал на груди у Вэнь Жоханя, тот его гладил, смывая следы соития, и это тоже было лаской, неторопливой и размеренной. Вода колыхалась у щеки, временами лизала губы, беззвучно что-то шептала… …мысль выплыла, как гуль из ночного омута. — Я не хочу тебя ненавидеть. Вэнь Жохань молчал несколько мгновений. — Но? — Но иногда… когда вспоминаю самое начало… — тела родителей, разоренную Пристань, тронный зал в Безночном. Он старался не вспоминать, но это возвращалось — изредка — черными вспышками перед глазами. — Иногда я хочу тебе зла. — Сегодня? — Сегодня нет. В тот раз, когда… Цзыдянем… тогда — да. — О, я знаю. Боишься? — Если бы на меня сегодня накатило, я мог бы тебя убить. — Мог, конечно. Цзян Чэн тяжело сглотнул. Он почему-то надеялся, что Вэнь Жохань скажет — нет, тебе не хватило бы сил. Он помнил, что смертельный риск сам по себе был ценен для Владыки. Хотел бы чувствовать, что ему доверяют, но заставлял себя помнить: это никакое не доверие, как раз напротив, это счастье безумцев, которые, бывает, залезают на отвесные скалы, не обвязавшись веревкой, или прыгают в водопад, рушащийся по каменным уступам. Опасности не доверяют. Ею наслаждаются, оставаясь в живых. — Мне жаль. Слышал ли он это от Вэнь Жоханя хоть раз? Чего ему жаль?! Неужели сейчас он сожалеет о решении, лишившем Цзян Чэна близких, чести, душевного покоя?.. Сейчас?! От удивления и негодования Цзян Чэн встрепенулся и едва не ушел под воду с головой. Жохань подхватил его, устроил поудобнее в кольце рук. — Нет, — сказал он негромко, — я думаю не о том, как все началось. Об этом я не жалею ни мгновения. Если бы не тот день… у меня никогда не было бы тебя. Может, что-то другое — выгодное, ценное, красивое… Но не ты. А у меня была бы семья, горько подумал Цзян Чэн и тут же усомнился: а верно ли? Тогда он не понимал, но спустя годы видел отчетливо: вражды, войны даже, было не избежать; ее рисунок мог бы быть иным, иными — победители и жертвы, и кто знает, быть может, это его не было бы у семьи — мальчишки, безрассудного и мало что тогда умевшего. Его закрыл собой Вэй Усянь — а если б не успел? А если б не от руки Вэнь Чжулю, а от удара копьем? — так и подохли бы вдвоем на одном вертеле… Тысячи возможностей, бесчисленные вероятности, и ничего не просчитать. — Тогда… о чем ты жалеешь? Вместо ответа Вэнь Жохань поднялся, так и держа его на руках, и выбрался из бочки гораздо более грациозно, чем залезал туда. Волосы его, кое-как скрученные и сколотые на затылке, все-таки подмокли и теперь развернулись под собственной тяжестью, прилипая к влажной спине, росчерками туши ложились на бедра — бережно уложенный на постель, Цзян Чэн смотрел и не мог отвести глаз. Он никогда не понимал, что такого красивого может быть в обнаженном человеческом теле, и только с Вэнь Жоханем научился замечать все это: сообразность форм, игру мышц под кожей, силу и изящество, слитые в одном движении, случайные штрихи цвета и света, делавшие из живого существа бесценную картину — на один краткий миг. — О том, — тихо произнес Жохань, — что мне нечем заживить эти твои раны. Пусть бы ты меня ненавидел и находил в этом утешение — но тебе от этого больно, и я ничего не могу с этим сделать. Тишина повисла между ними, нарушаемая только шумом пробуждающегося леса за стенами. Цзян Чэн зажмурился, вдохнул и выдохнул несколько раз, силясь прогнать странный ком в горле — не слезы, не ярость, что-то еще. — Иди сюда, — прошептал он. Почувствовал тепло совсем рядом и потянулся к нему, как озябший путник — к походному костру. Он так и не открывал глаз, пока устраивался в объятиях, подгребал меховое покрывало, чтобы окончательно зарыться в него. Дышать было тяжело, и челюсти заныли от напряжения, как когда сдерживаешь плач или крик — но ни плакать, ни кричать ему совсем не хотелось. — Есть время поспать немного, — выдохнул он без голоса, уткнувшись губами Жоханю куда-то в ключицу. — Конечно, спи, — дыхание шевельнуло волосы на виске. Цзян Чэн хотел было настоять — отдых нужен был им обоим! — но уплыл в сон прежде, чем произнес хоть слово. Ему снился бескрайний зеленый мох, выплевывающий красную, как трупный яд, пыльцу, и горячий ветер, осыпающий его поцелуями. Было тепло и совершенно не страшно. А потом приснилась мама — впервые за годы; она оглядела его с ног до головы, строго хмурясь, поправила прядь у щеки и ворот куртки, сделала шаг назад, придирчиво его осматривая, как всегда делала перед торжествами или приездом важных гостей; и вдруг кивнула удовлетворенно и сказала: — Ну, пожалуй, «прекрасным» он зовет тебя не зря. «Кто?» — хотел спросить Цзян Чэн, но мама уже исчезла. В окно лился приглушенный, зеленоватый сквозь листву свет. Макушку согревало тихое ровное дыхание: Вэнь Жохань все-таки тоже уснул. Пышный мех ласкал кожу, снаружи щебетали птицы. Цзян Чэн вздохнул и снова закрыл глаза. В конце концов, на ночной охоте с главой Вэнь можно и задержаться. Даже мама не возражает.