И мир изменился

Сегодня все станет иначе. Эта фраза застряла в мыслях у Цзян Чэна, как груженая повозка — колесом в канаве. Все иные мысли, текшие проторенным путем, натыкались на эту, толпились и толкались, как зеваки на дороге, бестолково суетились и бродили кругами. Выручало тело — тело само знало, что нужно делать. Развязать пояс, снять сапоги, накидку… Все было привычно, просто как из-под воды — тягуче и глуховато. — Хорошо, что ты прилетел. Тихо, над самым ухом, дыхание запуталось в волосах: Вэнь Жохань подошел сзади, совсем близко, но не обнял — чтобы не мешать раздеваться, да и сам наверняка стряхивал сейчас с плеч тяжелый верхний халат. Не парадный с драконом, но все равно тяжелый от вышивки и краски: принимал только что старейшин клана. В другой день Цзян Чэн обернулся бы навстречу, закинул руки ему на шею, вжимаясь всем телом, шалея от живого тепла. Но сегодня все должно было измениться. Уже изменилось. Он стащил через голову рубаху, шагнул к кровати. Помедлил: может, сейчас Вэнь Жохань позовет куда-то еще? В пыточную или в источники; после встречи со старейшинами ему может захотеться… разного. — Соскучился, — довольный смешок будто подтолкнул в спину. Нет, не позовет. Сегодня Владыку не разозлили, сегодня он будет нежен и терпелив. Удачно. К горлу подкатывало — то ли тошнота, то ли вопль. «Ты должен. Твои родители и клан не отомщены». «Взойти на ложе врага — не бесчестье, если сумеешь залить это ложе его кровью». «Твои племянник и племянница могут и не вернуться с ночной охоты. Они юны и самонадеянны, отказываются от сопровождения, а здесь в горах водится… разное». «Если попытаешься и не справишься? Тогда нам всем конец, Цзян-сюн, и им тоже. Думаешь, он пощадит твою ближайшую родню?» Эхо тихого голоса дрожало в ушах, сливаясь с грохотом пульса. Цзян Чэн явился в Безночный засветло, и теперь еще в окне только начинал течь киноварью и золотом закат; но перед глазами вставал серый полумрак пещеры — храма предков клана Цинхэ Не. Частокол табличек. Желтые блики на темных одеждах, схожие с глазами хищников в ночи. «Не смей трогать детей!» — «Но я и не трону. Что ты, Цзян-сюн. Я совершенно безобиден. Ни я, никто из моих людей, никогда даже пальцем… да что там, в мыслях ни у кого нет навредить им. Как можно? Но, знаешь, горные твари, когда тревожат их гнезда, становятся очень злыми». «Если с ними что-то случится, я тебя уничтожу». — «Если ты преуспеешь, с ними ничего не случится»... — У тебя усталый вид, Ваньинь. Может быть, тебе просто дать выспаться? Такое было один раз. Недавно, на солнцеворот. Цзян Чэн прилетел после большой поездки по собственным землям, вымотанный вконец; едва не заснул, исполняя привычный ритуал… и после Вэнь Жохань, смеясь, раздел его и уложил в постель. Очнулся Цзян Чэн только поздним утром и в этот визит «остался без сладкого», потому что уже Владыке Вэнь понадобилось уехать еще до полудня. Потом они, конечно, возместили себе эту потерю… — Нет, я… Прости, я задумался. — Было бы за что просить прощения, — это был почти укор, и в животе у Цзян Чэна снова что-то сжалось чуть не до темноты в глазах. Он должен был убить Вэнь Жоханя. Сегодня. Сейчас. Иначе… иначе А-Лин и А-Шу, которые весело проводят время в Цинхэ, так и останутся там, в Цинхэ, навечно. Не Хуайсан не шутил. Цзян Чэну уже доводилось повидать людей, перешагнувших порог, за которым отчаяние становится безумной, но железной решимостью, — и эту решимость он слышал в голосе и видел в позе главы Не. Тот извинился раз двадцать за неловкость и несвоевременность, когда вел Цзян Чэна в храм предков. Бормотал что-то про свою непригодность для поста главы ордена, про то, что нуждается в помощи… А потом они вошли в пещеру, полную теней и запаха пепла — не благовоний, пепла от них, как будто там лет пятнадцать никто не прибирался, — и к Цзян Чэну обернулся мстительный дух с холодными золотыми глазами. «К делу, — сказало это существо голосом Не Хуайсана, — я знаю, что ты сплетаешь рукава с главой Вэнь. Это очень полезно; никто не смог подобраться к нему так близко. У меня есть оружие. Ты направишь его в цель». — Иди ко мне. Цзян Чэн оперся коленом о край постели и лег, почти упал в протянутые руки. Прохлада простыней и жар чужого тела вместе ощущались слишком остро. Раньше так не было… нет, было. В первые годы. Когда он боялся. И теперь боялся снова. Не Хуайсан говорил долго. Он умел, оказывается, быть чудовищно убедительным. Он загнал Цзян Чэна в невероятную ловушку из сыновней почтительности, собственной чести и страха за жизнь детей — а противопоставить было нечего. Рассказать Цзинь Цзысюаню? — но тогда надо будет рассказать и о том, чего требует глава Не и почему он это требует; а Цзян Чэн был совершенно убежден, что после фразы «я сплю с главой Вэнь» его не то что слушать не станут, а спустят с парадной лестницы Башни Карпа. Рассказать Яньли… нет. Ни за что. Заикнуться, что навлек опасность на ее детей… Цзян Чэна мутило от одной мысли об этом, да и что бы она могла сделать? Рассказать Вэнь Жоханю и попросить помощи? — но вот как раз на этот случай Не Хуайсан и держал незримый нож у горла А-Лина и А-Шу. Оставался, конечно, еще Вэй Усянь, но искать его, выпросившего себе второй год свободы и мотающегося по всей Поднебесной, не было времени. Времени не было совсем ни на что. Может, подумав, Цзян Чэн и нашел бы выход из ловушки, но он не успевал. Не Хуайсан потребовал, чтобы дело было сделано до того, как дети вернутся с большой охоты… а иначе они не вернутся. Какое горе. А еще Не Хуайсан спросил: «Что тебя останавливает?» И Цзян Чэн не смог найти слов для ответа. — Ты ведь не спешишь? Значит, у нас есть время… — Сухие жаркие ладони оглаживали бока, медленно, будто разгоняя налипшие противной тяжестью заботы. Так бы оно и было в любой другой день: как бы Цзян Чэн ни тонул в управлении орденом, как бы ни терялся в вихре просьб от крестьян и требований от торговцев, склок адептов и преступлений бродяг, — под ласками Вэнь Жоханя он расслаблялся, и вся эта суета начинала казаться малозначимой, а потом и вовсе забывалась. Вернувшись домой, он брал и решал дела одно за другим, освеженный и успокоившийся. Если в свое время покойный Цзинь Гуаншань искал в зеленых теремах такого отдыха, ничего удивительного, что правление его продлилось дольше и было благополучнее, чем у других. Еще бы знал, где остановиться, — может, оставался бы и по сю пору жив. Цзян Чэн чуть повернул голову, уткнулся губами Вэнь Жоханю в ключицу. В другой день ему сейчас было бы хорошо. Сегодня — страшно. Да, он не просто смирился с тем, что вынужден всходить на ложе врага. Он стал наслаждаться этим. Не чувствовал вины и стыда, уже не вспоминал о том, что это — враг… Не Хуайсан напомнил. Там, в пещерном храме, где таблички предков походили на зубы чудовища, он размеренно перечислил имена Цзянов, погибших в бою за Пристань — и где только взял поминальный список! «Ничего не знаю, я ничего не знаю…» — как же! Когда перешел к ученикам, Цзян Чэн не выдержал: «Заткнись! Не тревожь их!» «А ты полагаешь, они упокоились с миром? — поднял брови Не Хуайсан. — Неужели золота Вэней для этого хватило?» И погасшее было чувство вины снова впилось в сердце ядовитыми зубами. «Ты освободишься, — сказал глава Не. — Освободишь всех нас, живых. Освободишь мертвых». Освободишься от позорной тайны, не сказал он, но Цзян Чэн услышал. Наверное, через детей Не Хуайсан и давил именно затем, чтобы у Цзян Чэна не осталось ни дня выдохнуть, собраться с силами, подумать и сделать ответный ход. А-Лин и А-Шу были не его детьми, но он почти лишился соображения от страха за них, как если б был разом и отцом, и матерью. Откуда только Не Хуайсан узнал, насколько дядя дорожит племянниками… Разумные мысли бродили у поверхности рассудка, но волны паники расшвыривали их. Цзян Чэн даже и понимал, что паникует, — спокойней его это не делало. Наоборот. И знакомые, еще недавно такие желанные прикосновения Вэнь Жоханя, легкие поцелуи, терпеливые объятия тоже ничего не делали проще. Враг. Виновный в гибели клана. Растоптавший честь и достоинство самого Цзян Чэна, осквернивший его тело. Десяток лет державший его на поводке стыда, пока в подземельях Безночного спал в камне Вэй Усянь. …доверившийся настолько, что отдавал свою жизнь Цзян Чэну в руки, позволял делать с собой все, что только приходило в голову. Подставивший плечо, когда в беде была Яньли. Заботливый и нежный — даже прямо сейчас. «Это сделано специально против него. Да, вот эта мелочь. Поверь, лучшего оружия против чудовища не найти. Он даже понять ничего не успеет, — говорил Не Хуайсан, показывая крохотную, едва с фалангу пальца, иглу на шелковой подушечке. — Но нужно, чтобы ты вонзил ее между ребер слева, как можно ближе к сердцу. Она настроена на него одного, отведав его крови, она поймет, что время пришло. Сама двинется согласно току ци — и, обратившись печатью, перекроет сердечный меридиан». Теперь иголка мирно лежала у Цзян Чэна под кожей, чуть повыше левого запястья, вдоль сухожилия — даже и нащупав, не поймешь, что это, если не знаешь точно. Ее, как крупную гладкую занозу, легко было достать в одно движение. Зажать меж пальцев и… Перекрытый сердечный меридиан — это остановка сердца и смерть. Никакое совершенствование тут не поможет: чтобы что-то сделать, нужно понять, что происходит, а этого времени у главы Вэнь не будет. Цзян Чэн в который раз вообразил, как это случится: быстрое движение кистью, недовольное хмыканье Вэнь Жоханя: укол-то он ощутит, но мгновения, нужные, чтобы выпутаться из объятий, посмотреть, что это колется… а игла уже уйдет в плоть полностью, а еще вздох спустя его сердце перестанет биться. Судорожная попытка вздохнуть, синеющие губы, ускользающее из глаз тепло… И нужно будет встать, одеться и выйти отсюда, как всегда, спокойным шагом, забрать у стражи меч — не говоря ни слова, они только кланяются молча и вопросов не задают, только бы лицо удержать, пока не взлетел… Главу Вэнь найдут, наверное, утром или даже днем, бездыханного, окоченевшего уже, без единой раны на теле, без следа темной ци или яда. Вэнь Сюя нет в Безночном, а без наследника никто ничего делать не рискнет. Пока за ним пошлют, пока он возвратится домой… уже никаких следов будет не разобрать. Нет, конечно, Цзян Чэна попытаются обвинить, но в чем? И заклинательский мир освободится от Вэнь Жоханя. Представлять себе это было тяжко — но Цзян Чэн и помыслить не мог, как умножится тяжесть, когда ту же картину он воскресит перед глазами, лежа у Вэнь Жоханя в объятиях. Вот эти руки, ласкающие его, остановятся, станут тяжелыми и холодными. Прервется мерное дыхание, согревающее висок. Это самое тело, знакомое на взгляд, на ощупь и на вкус, каждой впадинкой и каждой выпуклостью, — замрет навсегда. — Ваньинь, у тебя все хорошо? Ты меня беспокоишь… Цзян Чэну неожиданно стало смешно. Беспокоит он. Какое… безликое слово, как оно ничего не выражает… Он хмыкнул — получился, к ужасу его, всхлип. А от попытки его сглотнуть дыхание совсем сперло, под ребрами что-то жестко сжалось — как будто та самая игла решила атаковать его самого, и доползла под кожей до сердца, и теперь он никак не мог вздохнуть полной грудью. Ему случалось в детстве почти что тонуть, приходилось драться с гулем под водой, когда от недостатка воздуха красные круги плывут перед глазами. Но то под водой, вода всегда была другом, а это… Здесь не с чем было бороться, просто воздух отчего-то не шел в легкие, и это вдруг оказалось так непередаваемо страшно! Значит, такова смерть от удушья?.. Наверное, он на миг потерял сознание. Или что-то вроде. Его мир раздвоился, и с одной стороны была холодная полутемная пещера и угрожающая фигура Не Хуайсана, нависшая над ним: «Ты должен… Отмщение… Освобождение… А иначе…» — а с другой был ранний вечер, розовый и золотистый, и мягкое тепло, окутывающее со всех сторон, и негромкое «Прекрасный мой, что случилось?!» над ухом. Во рту стало солоно. Когда удалось все-таки вдохнуть, Цзян Чэн обнаружил, что сидит, укутанный в одеяло, прижатый к груди Вэнь Жоханя, а тот держит пальцы у него на пульсе — на шее, не на запястье. — Ты тут? В течении ци больше ничего опасного, но давай я лекаря позову, Ваньинь? — Нет, — сипло выдохнул он. — Пусти. И когда объятия медленно разжались — как будто в готовности в любой миг сомкнуться снова, поддержать, согреть, — неверными руками распутал одеяло и прямо на постели согнулся в земном поклоне. Он не мог. Не мог. И не сможет, и шанса другого не будет. Его родные не упокоятся с миром, и он всегда — короткую оставшуюся жизнь и вечно после смерти — будет нести клеймо позора, но… он просто не мог этого сделать. — Бессмертный Владыка не милосерден, но справедлив. Пожалуйста, не трогай детей, они вообще не при чем… — Ваньинь! Судя по тому, как Цзян Чэна дернуло кверху, Вэнь Жохань поднял его разом и руками, и силой воли. — Что с тобой?! Какие дети, чем тебя так размазало? Еще тревожится, еще полон участия. Цзян Чэн вдохнул и выдохнул, пытаясь унять тошноту. Сейчас. Сейчас он скажет это вслух, и нежность, тепло и свет закончатся. Вэнь Жохань бережен со своей игрушкой, но этого он не простит. — Я должен был тебя убить. Я не сумел. Сказал — и почувствовал, как, молниеносно сгустившись в воздухе, давит чужое внимание. Он знал, как Владыка может ласкать взглядом, — теперь он ощутил, как этот же взгляд может прощупывать в поисках угрозы. — Ты и не пробовал, сдается мне? Отсюда, от постели, пять или шесть шагов до печати, которая унесет их в Огненный дворец, подумалось Цзян Чэну. И вопросы будут заданы уже там. — Вот, — он протянул руку; очень медленно, чтобы и случайно не показалось, будто намерен напасть, надавил ногтем и вытолкнул из-под кожи иглу на половину длины. — Этим. — Достань. Дай мне. На месте прокола выступила капелька крови, и тонкий красный след остался на иголке, когда Цзян Чэн на кончиках пальцев протянул ее Вэнь Жоханю. Можно ли было бы обнаружить этот след, если бы игла сработала как нужно?.. Ах, какая теперь разница. Мир оставался тусклым и приглушенным. Что бы сейчас Владыка Вэнь ни решил, нужно как-то умолить его оставить в покое ланьлинскую родню. Цзян Чэн не представлял, как он это сделает, но это превратилось в единственный смысл существования, то невозможное, которого следовало достичь любой ценой и любыми способами. После будет или ничто, или море боли, а потом все равно ничто. — Поразительной тонкости работа. Твой Вэй Усянь несомненно гениален. Ваньинь? Не делай вид, что тебя нет, иди сюда, тут интересно. Ему показалось: ослышался. Поднял глаза: Вэнь Жохань рассеянно улыбался, впившись взглядом в иголку, и протягивал Цзян Чэну руку болезненно знакомым жестом, приглашая устроиться рядом и рассматривать удивительную штуку вместе. Видимо, молчание тянулось слишком долго. Вэнь Жохань перевел взгляд на Цзян Чэна и чуть нахмурился: — Тебе еще нехорошо? Ложись тогда, что же ты. Точно лекаря не надо? — Владыка, я… — собственный голос показался чужим и грубым, — я же попытался… разве… Вэнь Жохань вздохнул, призвал чайную чашку со стола и опустил туда иголку. Отставил чашку за изголовье и одним слитным движением перетек по постели вплотную к Цзян Чэну. Неторопливо поднял руку, прочертил кончиками пальцев по краю челюсти, легким нажатием заставил запрокинуть голову, провел ладонью по горлу. — Ты не просто не попытался, прекрасный мой. Ты едва душу от ужаса не выплюнул, только начав воображать попытку. У меня не было шанса подумать дурное: я видел и чувствовал, что с тобой творится, Ваньинь. — Д… душу?.. — Да. — Вэнь Жохань провел у него перед глазами рукой, показывая смазанные следы крови на пальцах. — Я не хотел расспрашивать, пока ты не успокоишься, но тебя что-то еще гложет? Если боишься моего гнева, то не надо. Я говорил тебе уже: я могу убить, защищаясь, но не стану мстить… а ты и не сделал ничего. Цзян Чэн непроизвольно облизнулся. Ему не доводилось прежде сплевывать дурную кровь от переживаний, он и не понял в полубреду, что это. Подумал — слезы. В груди еще трепыхался ужас, пытался сдавливать легкие, но уже без прежней силы. Это что же, Вэнь Жохань даже прямую попытку убийства ему прощает?! Ах нет. Не прощает. Считает несостоявшейся. И позволяет пробовать, ну конечно, он же наслаждается опасностью, прогулкой по струне над пропастью, да чтоб еще струну держал кто-то другой. Цзян Чэн знал это, но не мог осмыслить: это было что-то непостижимое для него. Не доверие, не испытание своих сил и не состязание, как в детстве, когда лезли в опасные места — покрасоваться перед сверстниками и шагнуть через собственные пределы. Иное. Человеку, для которого страшиться смерти и боли естественно, — верно, не под силу понять, как чувствует тот, кто распрощался со страхом. Владыка, может, еще и разочарован, что не получил иглу под ребро! Он же и хотел ненависти, хотел этих попыток вцепиться в глотку. Он любит, когда на него покушаются. Он-то да. А вот Цзян Чэн — поистине чуть душу не выплюнул. От мысли, что у него получится. И от того, что в самом деле собирался — не в припадке гнева, не обуянный похотью, как раньше, а обдуманно собирался убить исподтишка. Вот это его подкосило даже больше, чем все впившиеся в душу речи Не Хуайсана, чем… Дети! И что же теперь делать?! К горлу снова подступило — Цзян Чэн плохо помнил, кажется, это почечная ци приходила в расстройство, порождая смертный ужас… или легочная? да к гуям, какая разница! — он упал ничком, свесившись с постели, выплевывая новую порцию крови, и почувствовал, как его держат, не давая соскользнуть или запачкать волосы. Задышал носом, сосредоточился, пытаясь как-то выровнять токи энергии. Положил ладонь поверх руки Вэнь Жоханя у себя на груди, прижал — не отпускай, подожди… — так становилось легче. — И Вэй Усяня не трону, кто мне еще такого напридумывает. — При чем тут Вэй Усянь-то… — Как при чем? Игла. — Что игла? Извиняло его, пожалуй, только то, что в панике очень трудно соображать. — Игла его работы. Разве ты… постой. Ваньинь, если не он сам, то кто тебе ее дал? Паника попыталась колыхнуться еще раз, но, видно, течение ци все же немного удалось выправить — а может, это Вэнь Жохань помог, вливая по капле собственную силу, чтобы привести к равновесию то, что сбилось с ритма. И да, бояться было нечего: руки его остались ласковыми, а в голосе явственно искрилось любопытство, а не ходил тяжкими волнами гнев. Цзян Чэн шевельнулся, обозначая желание подняться, и немедля оказался в привычных объятиях. — А вот тебе кровь на губах не идет, — со вздохом заметил Вэнь Жохань, и Цзян Чэн только подивился, как отзываются случайные слова годы спустя. — Расскажи же. — У меня беда, — честно сознался Цзян Чэн. Что уж теперь было таиться… а Не Хуайсан виноват сам. Втянув в это детей Яньли, он переступил черту, за которой Цзян Чэн уже не желал ему никакого добра. — Глава Не пожелал, чтобы я убил тебя, и обещал, что если я не стану — старшие дети главы Цзинь не вернутся с ночной охоты. Мне нужно завтра же как-то доказать ему, что я справился, иначе… — Ты не можешь просто забрать племянников? — Вэнь Жохань удивленно нахмурился. — Орден Не ведь не станет напрямую воевать с орденом Цзян. — Я их не найду в нужный срок. Я плохо знаю Цинхэ, и пока буду обшаривать тамошние ущелья, детей выведут на что-то впрямь опасное. Владыка Вэнь задумчиво уставился в окно. — Заложники — очень неудобный инструмент, когда их в самом деле приходится убивать. Их близкие в этот момент становятся десятикратно опаснее. Не Хуайсан хитер — думаешь, он на это пойдет? Вы же с зятем его в прозрачный блинчик раскатаете потом. — Боюсь, Цзинь Цзысюань не поверит, что Не Хуайсан нарочно подставил детей. Ночная охота всегда небезопасна, А-Лин действительно самоуверенный бесенок… конечно, несчастный случай сильно ударит по Цинхэ, но я никому не докажу, что это убийство. Даже сами… — Цзян Чэн сглотнул, — если они погибнут, они будут считать, что в этом вина темной твари. Не людей. — И ты считаешь, он на это пойдет, — медленно повторил Вэнь Жохань. — Он настолько отчаялся? — Он… в некотором роде одержим. — Скверно. А как ты должен был ему отчитаться, что все получилось? Не голову же мне отпилить и привезти в Цинхэ? Цзян Чэн негодующе фыркнул — вот ведь гадость! — а затем задумался: в самом деле, как? Они с Хуайсаном не уговаривались о доказательствах. Вэнь Жохань потянулся, взял чашку с иглой, поднес к глазам. — Ты не умеешь смотреть в плетения чар? Поначалу Цзан Чэн вовсе не понял, о чем его спрашивают. Затем коротко вздохнул. Вэнь Жохань видел зачарования на предмете или даже внутри предмета обычным зрением, без печатей и медитативного транса? Да полно, много ли в нем в самом деле осталось человеческого? — Не умеешь. Что же, жаль. Это великолепная работа, и идея достойна восхищения. И где он только взял каплю моей крови или волос, чтобы игла меня узнавала?! А вот и сигнальная нить… На, Ваньинь. — Чашка легла Цзян Чэну в ладонь. — Втыкай, куда собирался. Сейчас, лягу только поудобней. Цзян Чэн посмотрел на иглу в чашке. На Вэнь Жоханя, который устраивался на постели — навзничь, прибрав в сторону волосы, чтобы точно ничему не помешали, и вольно раскинув руки. Как лежал бы человек, утомленный ночью любви или попросту спящий. Снова глянул на иглу. Еле слышный, как комариный писк, тоненький звон подсказал: рука с чашкой дрожит, и иголка бьется о донышко. — В каком смысле — втыкать? Это же… опасно. — О, еще как. Память качнулась туманным зеркалом: такой разговор когда-то уже происходил между ними. — Нет. Это смертельно опасно. И неуправляемо. Я не… — Ваньинь, — улыбка горела на губах и в прищуренных глазах Вэнь Жоханя: почти лихорадочное предвкушение. — В зачаровании сигнальная нить. Кто-то, в Цинхэ ли, в Юньмэне ли, узнает, что игла отведала моей крови. Тебе не нужно ничего доказывать. Может, там и не ждут, что ты возвратишься. Но если ты намерен играть на условиях главы Не, у тебя нет другого выхода. Втыкай. — Жохань!.. Цзян Чэн очень редко звал его по имени. Это было непочтительно и грубо, стирало границы, которые виделись незыблемыми. Он не смел обращаться так к Бессмертному Владыке. И когда все-таки обращался, имя жгло ему губы, как свежайший имбирь, — остротой вседозволенности, ядом преступления. — А если ты не справишься?! — Не веришь в меня? — Ты сам сказал, что это гениальная работа. Даже ты не расплетешь заклятье в стали за тот вздох, пока игла дойдет до сердечного меридиана. Я не хочу… — «…смотреть, как ты умираешь», хотел сказать он и подавился словами. Это было еще недозволительнее, чем имя. Это слишком многое открывало о нем самом. — Она гениальная, и я не сумел бы, — согласился Вэнь Жохань и провел кончиком языка по губам, будто его мучила жажда. Цзян Чэн чуть не раздавил в ладони чашку. — Но благодаря тебе я знаю, с чем имею дело, а кроме того… Еще выясним, как глава Не проведал, что тебе можно это поручить. Но есть вещи, которые ему узнать попросту неоткуда. Дай-ка руку. Он потянул к себе протянутую ладонь Цзян Чэна и мягко приложил к груди сбоку, там, где в клетке ребер билось… — Слушай. …нет. Не билось. Цзян Чэн ощущал мерный пульс и могучий ток ци, но сердце не отдавалось эхом в ладонь. — А… — Вот так, — совершенно по-мальчишечьи ухмыльнулся Вэнь Жохань и переложил руку Цзян Чэна на правую сторону. И — да, там оно было, это размеренное биение, словно мешочек с песком неостановимо раскачивался, толкаясь в тонкую стенку из кости и плоти. — У меня сердце справа. Так иногда случается. Но тех, кто мог об этом рассказать, давно нет в живых. И ты тоже не знал и, конечно, ткнул бы иглой слева. Так и сделай. У меня будет изрядно времени побороться с заклятьем, пока оно станет ползти через все тело к сердцу. Цзян Чэн сглотнул: его подташнивало. Снова от страха, теперь уже какого-то другого. Слишком много страхов в один день. — Если… если ты… — Все-таки проиграю? Отправляйся тогда за племянниками. Ну, что такое? Давай сюда, я сам сделаю. «Самому» загонять себе иглу под ребра Вэнь Жоханю определенно не нравилось. Цзян Чэн не мог быть уверен, но, похоже, это лишало Владыку куска удовольствия: он хотел бы справляться с чужим злым намерением, а не сам подвергать себя опасности развлечения ради. Цзян Чэн отчаянно не хотел быть тем, кто держит струну, но одновременно он… хотел. — Нет, я… сейчас. Он взял иглу пальцами, сжал, опасаясь выронить — ищи потом ее в постели! — отставил чашку. Повинуясь неясному порыву, вытянулся рядом с Вэнь Жоханем, ощущая всем телом такое знакомое, надежное тепло. Скорее почувствовал, чем услышал удовлетворенный смешок, приподнялся на локте, потянулся за поцелуем. И когда их губы слились, а рука Вэнь Жоханя привычно обхватила, поддерживая, его плечи, — не глядя приложил иглу острием куда-то меж ребер и нажал. Показалось, сопротивления не последовало вовсе. Заклятая игра вырвалась из пальцев и будто бы сама всосалась под кожу, как уходит в рыхлую землю дождевой червяк. — В самом деле, великолепно, — выдохнул Вэнь Жохань, почти не разрывая поцелуя. — Я бы и не заметил, если б не знал. Цзян Чэна вдруг прошило тревогой: он стороны-то не перепутал?! Но нет, нет, он лежит слева, там, где сердце у всех людей, он не мог ошибиться… Рывок ци в теле Вэнь Жоханя он почувствовал одновременно с тем, как слуха коснулось едва слышное шипение сквозь зубы. — Мальчишка учел нашу прошлую встречу, надо же. — Ты… ты как? — вскинулся Цзян Чэн и тут же мысленно изругал себя за это: толку сейчас от его беспокойства? Зато если Вэнь Жохань не ошибся, в этот самый миг А-Лин и А-Шу оказались в безопасности… А ведь этот рывок должен был стать смертельным. Наверное. Уже сейчас. Вэнь Жохань прикрыл глаза и дышал ровно, но часто. — Сложнее, чем я ожидал. Но ничего… На лбу у него выступала испарина, и Цзян Чэну показалось, что Вэнь Жохань становится бледнее — не одним лицом, а всем телом. Словно солнечное золото стиралось с кожи, оставляя по себе костяную белизну. Потом в выдохе послышался отзвук стона. — Больно?.. — Неприятно. Хочешь… помочь? Возьми… за руку. Цзян Чэн обеими руками сжал его ладонь: прохладную и, впервые за все время, липко-влажную. Что-то перевернулось в восприятии: даже под ловчей сетью, лишенный сил, Вэнь Жохань не выглядел слабым, и Цзян Чэн тогда с трудом справлялся с вожделением; но вот сейчас, распластанный по постели, терзаемый то ли болью, то ли искажением ци, — он вправду смотрелся больным и беспомощным, и больше всего хотелось укрыть, согреть, сделать что-то, чтобы вернуть краску на побелевшие губы. Цзян Чэн подумал: если б он заставил себя вонзить иглу как полагалось, ни в чем не признавшись, — он бы сейчас, наверное, спятил от жалости и чувства вины. Можно убить в бою, можно убить в гневе. Можно пытать ради дела. Но вот так, мучительно, долго и бессмысленно… Может, Не Хуайсан был бы рад. Сидел бы, смотрел, как заостряются черты лица врага, как ложатся сизые тени у носа и под глазами, и рассказывал бы покойному брату вполголоса, что отомстил сполна. Холодный золотой взгляд помнился очень хорошо. Да, этот смог бы, пожалуй. Дрожь и неровную пульсацию ци Цзян Чэн слышал, даже не прижимая пальцы к запястью Вэнь Жоханя. Вэй Усянь и его изобретения! И не только. Он ведь единственный доподлинно знал, что Цзян Чэн предается весенним играм с Вэнь Жоханем. Неужели это он сболтнул Не Хуайсану?! Вряд ли со зла, но за пятым кувшином вина… Цзян Чэн досадливо тряхнул головой. Вэй Усяня вино вообще не забирало. Может, веселья добавляло, но и только. Золотое ядро выжигало все лишнее задолго до того, как оно отравило бы разум. Цзян Чэн и сам напивался допьяна считаные разы, а Вэй Усянь на его памяти — никогда. И Вэй Усянь не выдал бы его тайну. Скорее сам пришел бы уговаривать воспользоваться иглой. Вэнь Жохань вздрогнул — раз, другой, рука его судорожно сжалась. Он сейчас вправду походил на смертельно раненного, и Цзян Чэн закусил губу, яростным усилием воли отгоняя от себя мысли о том, что, возможно, спустя палочку-другую времени ему и впрямь придется одеться и уйти, оставляя на постели бездыханное тело. Нет. Нет. Так не будет. Нужно подумать о другом. Например, откуда же тогда Не Хуайсан… Быть может, кто-то все-таки застукал их в Башне Карпа? Как раз после того солнцеворота, где Цзян Чэн проспал долгожданное свидание, в Ланьлине был назначен малый совет: главы великих орденов да некоторые вассальные, и только. На границе Ланьлина и Гусу в горах сошел оползень, обнажив безмерно древний пещерный храм с целыми ярусами погребений. Большая часть лежавших там упокоилась давно и надежно, но не все; от орденов требовалась не толпа заклинателей, а лучшие мастера, способные набросить умиротворяющую сеть разом на весь могильник, а не гоняться за неупокоенными по бесконечному лабиринту пещер, грозящих новыми обвалами. Это и обсуждали, без пышности и блеска, как обычно бывало на большом собрании. Башня казалась полупустой, и из-за этого, наверное, Цзян Чэн решился тихонько предложить Вэнь Жоханю возместить то, что не случилось несколько дней назад. Обычно он не рисковал свиданиями в резиденциях орденов, кроме как в Безночном, но в ту пору по многим ланьлинским павильонам разве что ветер не гулял, тревожа тишину. Вэнь Жохань не просто согласился, но и добавил в блюдо перцу: его, как видно, тоже соблазняла звенящая пустота обычно многолюдных павильонов, поэтому они не дошли до спальни: глава Вэнь отодрал главу Цзян у стены в коридоре, как иные — попавшуюся под руку служанку, закинув подол на голову и приспустив штаны. Цзян Чэн и не подозревал, как может возбуждать опасность быть замеченным; он потом по стеночке добирался до своих покоев, так подгибались ноги. Никого на расстоянии взгляда он тогда не чуял, и Вэнь Жохань тоже… но мало ли какие потайные зеркала и следящие талисманы могут скрываться в ланьлинских стенах. Очередной стон показался коротким и злым. Цзян Чэн погладил Вэнь Жоханя по тыльной стороне ладони, сдержал порыв поцеловать в висок: не нужно было отвлекать… Дальнейшее он запомнил плохо: его будто пихнуло упругим воздухом, а следом через все тело прошла волна золотого пламени, горячего, но не испепеляющего, ослепив, оглушив и отняв ощущение верха и низа. Длилось это недолго. Цзян Чэн проморгался, продышался… Он все еще полулежал рядом с Вэнь Жоханем, держал того за руку — но ци под пальцами текла ровно, и цвет лица возвращался прямо на глазах, и костяную бледность кожи заливало нежной смуглотой. — Получилось?! — Ага, — выдохнул Вэнь Жохань и сгреб его в охапку. — Считай, в последний момент. Упрямая штука. В последний момент. Вот Цзян Чэн вспоминал, как его имели, зажав рот и упершись в поясницу, чтобы прогибался сильнее… а потом бы глянул и увидел человека, о котором думал, мертвым. Да что ж такое! — Я не должен был соглашаться, — прошептал он, прижавшись щекой к груди Вэнь Жоханя и слушая отзвук ровного пульса. — Не должен был. Как бы там ни было. Нужно было думать. Нужно было сражаться. Он глава великого ордена! Не Хуайсан его ровесник, а не мудрая гадюка вроде Цзинь Гуаншаня. Можно было что-нибудь сообразить, выручить А-Лина и А-Шу как-то иначе… — Все уже кончилось, Ваньинь. Все в порядке. Глава Не, полагаю, празднует победу, и я не удивлюсь, если завтра мне доложат, что я — ка-акая потеря! — умер. Весело будет его разочаровать. Но ты сначала все-таки забери племянников — я до тех пор даже из покоев выходить не стану, чтобы никто раньше времени не проведал… Ну, что же ты? Досадуешь, что упустил шанс? Или хочешь наказания за проступок, чтобы закрыть эту историю? Наказания? Цзян Чэн замер. Наказания… Вероятно, да! Он совершил ошибку, огромную ошибку. Не сумел сам защитить детей, проиграл главе Не, предал дважды: Вэнь Жоханя и Не Хуайсана. Наказание как ничто иное помогло бы ему примириться с собой. — Хочешь? Ого… Зрачки у Вэнь Жоханя расширились, радужку залило чернотой. Цзян Чэн такое уже видел и поначалу очень нервничал, но Владыка владел собой безупречно. Как и обещал, он ни разу не причинил вреда, хотя боль — бывало, и предостаточно. — Что ж, за попытку убийства карают строго… — ух, да, Вэнь Жохань более чем заинтересовался. Голос у него стал мягкий-мягкий. Как кошачья лапка со спрятанными когтями. — Но, Ваньинь, это была не попытка, а так… игра в попытку. И я сейчас, м-м, играю в смерть, — почему-то его это до крайности забавляло. Цзян Чэн не понимал, что такого смешного в том, чтобы еле-еле пережить схватку со смертоносным заклинанием. И не хотел понимать. — Так что наказание тоже будет игрой. Да? Ну не калечить же тебя по-настоящему. Поэтому, прекрасный мой, я все так же не причиню тебе вреда. Одно только будет по-другому. Я не остановлюсь, если ты попросишь. Это ведь наказание — у тебя не будет права решать. Хорошо? Он еще спрашивает, подивился Цзян Чэн, неохотно поднимаясь с постели. То есть нет, от предвкушения «игры в наказание» у него уже сладко ныло внизу живота… просто не хотелось и на миг разнимать объятия. — Ах да. Кольцо. Сними Цзыдянь. Сегодня — без него. А то что ж это за наказание, когда ты можешь отбиваться. На миг Цзян Чэну стало холодно. Он не расставался с Цзыдянем никогда, даже если снимал — держал в шаге от себя, не дальше. С самого начала ему разрешалось входить к Владыке хоть и без меча, но с кольцом… Он медленно стянул кольцо с пальца, нерешительно покачал на ладони. Почему-то казался сам себе куда более голым, чем мгновение назад, хотя металлический ободок ни при каких условиях не мог заменить одежду. — Клади сюда, — Вэнь Жохань кивнул на чашку, где недавно покоилась игла. — Никто не тронет его, даже не посмотрит. Никто не зайдет сюда без моего приказа. — Даже в окно? — попытался пошутить Цзян Чэн. Кольцо стукнуло о фарфор. — И в окно тоже — я добавил защиты. Пойдем. Уже подходя к печати, Цзян Чэн обернулся. Чашка мирно стояла за изголовьем кровати: не заметить, не смахнуть случайно. Все хорошо. Рука без Цзыдяня казалась слишком легкой и какой-то чужой. Замшевые подложки под ручные и ножные кандалы были привычны, и щелканье колеса, натягивавшего цепи, уже не пугало. Однако Вэнь Жохань, можно считать, пообещал, что будет делать что-то заведомо неприятное или неприемлемое, и Цзян Чэн, вися на цепях, чуть шею себе не сворачивал, пытаясь подсмотреть, что творится у него за спиной, где открывались какие-то ящички и журчала вода. — Смотри, что у нас есть, — до жути довольным тоном произнес Вэнь Жохань. Что-то лязгнуло, прямо под Цзян Чэном съехала в сторону пластинка камня, и из открывшегося отверстия показался… посох? жезл? Длинная палка с чем-то вроде набалдашника сверху медленно выползала наружу, и вдруг Цзян Чэну стало понятно, зачем это. — Владыка решил наказать незадачливого убийцу посажением на кол?.. — выдавил он непослушными губами. — Казалось бы, после «красного коня» тебя это особенно расстраивать не должно. В этом был резон. Конечно, на «коне» можно было держаться ногами, а здесь цепи этого не позволят… но они же не позволят и опуститься на «жезл» слишком сильно. Если, конечно, будут хорошо натянуты. Вэнь Жохань подошел, держа в руках какую-то непонятную штуковину вроде губки, размером с кулак, слизисто блестящую в свете талисманов. — А это гриб, знакомься. Такой женщины в гаремах используют, чтобы скрасить тоску по господину, когда он долго их не навещает. — А… его-то куда? Смех Владыки отдался эхом по всему Огненному дворцу. — Это чтобы тебе было удобно, — ответил он и не спеша насадил гриб на набалдашник жезла. Штуковина облекла его плотно, вытянувшись, сделавшись длиннее и уже… но все равно толщина получившегося инструмента внушала легкий ужас. — Не зажимайся, — приказал Вэнь Жохань, подхватил Цзян Чэна за талию и взглядом начал подкручивать колесо, постепенно отпуская цепи. Это было, пожалуй, в чем-то схоже с тем случаем, когда — в коридоре, с подолом на голове. Никакой подготовки пытуемому не полагалось, но он уже умел заставить свое тело расслабиться, а гриб был действительно очень скользким и почему-то теплым, и вскоре Цзян Чэн оказался надет на жезл, как на вертел, придерживаясь на всякий случай за ручные цепи и стараясь размеренно дышать, потому что штука внутри была несколько крупнее, чем все, к чему он успел привыкнуть. Если наказание состояло в том, чтобы провести в таком состоянии палочку-другую времени, он выдержал бы это без труда. Если речь о страже-другой… будет тяжело. Будет плохо, больно, и в самом деле это достойная кара для убийцы. Вэнь Жохань отошел снова, вернулся… и увидев, что у него в руках, Цзян Чэн непроизвольно охнул. Плеть, это была однохвостая и, наверное, не слишком жесткая плеть. Цзян Чэн легко вынес бы простую порку. В конце концов, это было совершенно обычное наказание в детстве, он ждал бы даже, скорее, кнута. Но порка, когда у тебя внутри скользкий, распирающий набалдашник жезла… — Нет, нет, не надо… — вырвалось у него — безнадежно, сказано же, сегодня у него нет права голоса. Вэнь Жохань усмехнулся и нанес первый удар. Не дергаться, пытаясь увернуться, Цзян Чэн не мог. Если ему и удавалось сдержаться на удар-другой, потом все становилось только хуже. Он сжимался, ерзал и вертелся, дергался на цепях, приподнимаясь и почти падая обратно, и боль, вгрызавшаяся в ягодицы и бедра, странным образом сочеталась со слишком, слишком большим предметом в нем. Это было мучительно, и тем сильнее, что от такого «наказания» член отвердел, как деревяшка. Цзян Чэн кричал и плакал, молил перестать и знал, что его мольбы не будут услышаны. Одновременно в душе разливалось странное едкое удовлетворение: а ведь заслужил, правда? Правда! От дикого контраста ощущений он начал «уплывать». Сил держаться за цепи уже не хватало, он обвис, перестав бороться, пыточный жезл на миг болезненно уперся ему во что-то в животе, а потом дрогнул и медленно двинулся наружу. — Ты бы себя сейчас видел, — шепнул Вэнь Жохань над ухом. — Прекрасный. Красивее всех на свете. — Лучше… не видеть… — Цзян Чэн не был уверен, что выговорил это четко. Но он и впрямь не желал бы видеть себя таким: голым, зареванным, насаженным на жезл для утех, с исхлестанной задницей и стоящим членом. Полностью жезл так и не вышел: остановился на середине, дразня и не принося облегчения. — Этот никчемный… еще не избыл своей вины? — безнадежно спросил Цзян Чэн. Что еще приготовил ему Вэнь Жохань? Что-то давно вымечтанное, судя по тому, как горели у него глаза… Он вскрикнул и содрогнулся всем телом, когда головки члена коснулось горячее, влажное дыхание. — Пожалуй, еще нет, — выдохнул Вэнь Жохань и сомкнул губы. Никогда. Ни разу за все годы. Что бы они ни делали друг с другом — никогда Вэнь Жохань не играл на его флейте. Смотреть на это — только смотреть, не в состоянии ни дотронуться, ни даже толком податься бедрами навстречу — было так же огненно, как ощущать горячий рот, мягкий язык и все, что этим языком делалось. А стоило вздрогнуть, дернуться — и о себе напоминал жезл, так и распиравший задние врата. И еще Вэнь Жохань придерживал его за бедра, и страшно чувствительная, пылающая после плетки кожа подкидывала порции боли в котел удовольствия. Все вместе было совершенно невыносимо, выкручивало тело судорогами болезненного наслаждения, и Цзян Чэн не продержался долго — да он и не собирался хоть как-то управлять происходящим. Вэнь Жохань поднялся с колен, утирая рот ладонью, и, наверное, отпустил механизм, удерживающий жезл поднятым: Цзян Чэн почувствовал, как огромный набалдашник выскальзывает из его тела, и расслабился. Он догадывался, что это не конец. По крайней мере, сам Вэнь Жохань еще и близко не достиг сияющих пиков, и глупо было бы предполагать, что он не захочет получить то, что ему причитается. В другое время Цзян Чэн попросил бы повременить, дать ему отдых. В другое время, вероятно, не пришлось бы и просить: Владыка никогда не превращал постельные игры в подлинное истязание. Но сегодня все было иначе. Долгой передышки ему не дали: ровно столько, сколько потребовалось, чтобы вернуть на место или куда там нужно плетку, раскрутить колесо и отстегнуть от цепей наручники. Ножные браслеты Вэнь Жохань снял, но ручные оставил — значит, сейчас будет подвешивать куда-то еще, подумал Цзян Чэн и даже усмехнулся, насколько ему стало все равно. У него болел зад, внутри все ныло, плечи тоже намекали, что можно и полегче, и поверх этого вязкой болотной жижей лежала истома после соития, делая дыхание поверхностным, а мысли вялыми. К стене его отнесли на руках. Пристегнули цепи, повернулось очередное колесо, и Цзян Чэн повис, не доставая ногами до пола самую малость, как в насмешку. Спину и горящие ягодицы холодил камень. Вэнь Жохань смотрел на него, как иные разглядывают каллиграфию величайшего мастера. Никто больше не смотрел так на Цзян Чэна за всю жизнь, да он и вовсе не помнил, чтобы кто-то когда-то так смотрел на живых людей, а не нарисованные, к примеру, сосны и сливы. Порой ему казалось, что он и сам не живой, а весенняя картинка кисти Гу Кайчжи или Чжан Сэнъяо — если б кто из них писал на заказ или для души весенние картинки. Так было, пожалуй, проще выносить это жгучее, голодное восхищение. Он упустил момент, когда Вэнь Жохань шагнул вплотную, и ахнул, в прямом смысле обжегшись об него — настолько оказалась велика разница между собственной, холодной и мокрой от пота кожей и жарким, как протопленный кан, телом Владыки. — Ногами обхвати, — полубеззвучно шепнул Вэнь Жохань. Цзян Чэн скорее прочел приказ по губам, нежели услышал, послушно попытался выполнить — отяжелевшие мышцы не желали подчиняться. Но все же он справился, закусив губу от натуги, скрестил ноги за спиной Вэнь Жоханя — и застонал протяжно и громко, чувствуя, как в раскрытое отверстие входит горячий член. Наручники охватили запястья, под лопатками была каменная стена, за бедра его придерживал Вэнь Жохань — а Цзян Чэн все равно чувствовал себя так, словно бесконечно падал откуда-то. Ощущения смешались, он едва ли был полностью в сознании, и только мерные толчки внутри кое-как связывали его с реальностью, давая понять, что он не уплыл в миры богов и демонов, не превратился в картинку цветной тушью, что он вообще существует, а не снится кому-то… Что-то было не так. Цзян Чэн слишком устал, он не успел собраться — да и куда было собираться из его-то положения! — почуяв странную пульсацию ци то ли рядом с собой, то ли внутри себя. Только открыл глаза — и его охватил вихрь золотого пламени. Оно грело, не обжигая, не давало видеть ничего, кроме себя, не давало чувствовать, слышать… Цзян Чэн замотал головой, жмурясь. Сегодня это, чем бы оно ни было, уже происходило, только сейчас — куда сильнее и дольше… Он был в пыточной один. По стенам все так же неярко горели талисманы, сам он все так же висел в цепях, не доставая до пола даже кончиками пальцев. Ноздрей касался запах страсти: пот, семя, совсем немного — кровь. Вэнь Жоханя не было. Нигде. Совсем. Ни эха дыхания, ни тени биения ци. Цзян Чэн еще раз встряхнул головой, ожидая очнуться от странного видения. Ничего не произошло. Камень стены оставался таким же холодным и гладким, в теле еще кружилось неспешной воронкой глухое возбуждение, руки начали неметь. Очень, очень медленно в разум Цзян Чэна прокралась вполне очевидная мысль. Бессмертный Владыка не раз говорил, что ожидает в скором времени подняться на следующую ступень совершенствования. Уж не вышло ли так, что сегодняшняя борьба с заклятой иглой, а следом — давно желанная весенняя игра наконец перебросили его через порог иного бытия? Исчезнуть в шквале золотого огня — это так к лицу заклинателю, живущему на вулкане! Вэнь Жохань вознесся. На пике наслаждения, судя по некоторым ощущениям. А Цзян Чэн остался прикованным к стене в Огненном дворце, нагой, беспомощный и лишенный Цзыдяня, с которым смог бы, наверное, освободиться. Он попытался подергать цепи. Бесполезно: без опоры для ног получалась сущая ерунда. И ведь здесь все было рассчитано на жертв-заклинателей, значит, печатью с одной руки тем более кандалы не разворотить! Цзян Чэн все равно попытался. Меридианы не были перекрыты, ци текла свободно, но сам он, измотанный «наказанием», чувствовал себя отвратительно, и печати выходили по-ученически слабые даже для тех, которые складывают одной рукой. Металл цепей только гудел — казалось, насмешливо — и не поддавался ни на волос. Будь Цзыдянь при нем, он изловчился бы — перебил цепи молнией, на это ему и сейчас хватило бы сил, но кольцо осталось там, в спальне Вэнь Жоханя, которая ему, наверное, и не понадобится больше никогда. К горлу подступал нехороший смех. А ведь получается, Не Хуайсан добился-таки своего. Конечно, совсем не тем способом, и вряд ли его бы удовлетворил такой исход: вместо того, чтобы убить кровного врага, сделать его небожителем — каково! Но тем не менее заклинательский мир оказался избавлен от Владыки Вэнь, ведь обычно бессмертные мало интересуются делами людей, а людям до бессмертных не дотянуться. Смешно, да вот только не Цзян Чэну. В покои главы Вэнь не заходят без его дозволения — и сколько же, интересно, продержится этот запрет? Или, быть может, вечно, если неприкосновенность комнат подкреплена испепеляющими талисманами? А Огненный дворец, часто ли сюда приходят уборщики — пополнить запас грибов и свежей воды, почистить использованные инструменты? Не только ли после того, как глава Вэнь отдаст такое распоряжение? Иными словами, найдут ли главу ордена Цзян живым, пусть даже в таком непотребном виде, или годы спустя — иссохшим трупом, а то и разгневанным лютым мертвецом: хоть над ним и проводили положенные ритуалы, но уж очень это будет дерьмовая смерть. Он мог продержаться без еды, пожалуй, с месяц. Без воды — дней десять. Но гораздо быстрее сдадутся суставы: плечи, локти перестанут удерживать его вес, добавляя к голоду и жажде непрекращающуюся, сводящую с ума боль. Вот это сколько он сумеет выдержать? Цзян Чэн прикинул, не сможет ли вынуть большие пальцы из суставов. Не то чтобы он раньше пробовал это делать, но сейчас как раз было время пытаться. Потрепыхавшись в цепях, он с горечью признал: сил подтянуться так, чтобы свести кисти вместе, у него тоже нет. И они появились бы после недолгого отдыха, вот только отдыхать подвешенным что-то не очень получалось. Оставалась медитация. К своему стыду, Цзян Чэн никогда не был силен в настоящей глубокой медитации, когда сознание уступает место тишине и ци приходит в первозданную гармонию, омывая и обновляя тело. Он старался освоить эту науку, но ему все время что-то мешало. Или кто-нибудь мешал. А в те немногие разы, когда — казалось — начинало получаться, он обычно приходил в себя от сочувственных упреков: «Глава, вы снова уснули на причале!» Наверное, чтобы постичь искусство глубокой медитации, нужно было уйти в затвор на полгода. Но этого времени у главы Юньмэн Цзян никогда не было. Что ж, вот и оно. Достигайте невозможного, глава! Отрешиться от ощущений оказалось даже труднее, чем от мыслей. Очищать сознание, сидя в удобной позе, Цзян Чэн умел прекрасно. А вот вися на цепях, прижимаясь к ледяному камню голым задом, к тому же после изрядной порки, не говоря уж о прочем… Разум то нырял в темные воды забвения, то вырывался на поверхность, стоило лишь слишком глубоко вздохнуть или вздрогнуть от того, как стягивает кожу, засыхая, вытекшее из южных врат семя. Медитации не получалось, только обрывки, больше поглощавшие силы, чем восстанавливавшие. Впрочем, Цзян Чэн не сдавался. Ему же не нужно было много! Хоть две палочки в состоянии отсутствия — лишь бы рукам хватило мощи приподнять тело, свести кисти и скрестить цепи. Дальше он справится, уж как-нибудь хватит сноровки выбить пальцы… Он не знал, сколько прошло времени в этих попытках. Талисманы все светились — но кто знает, на сколько они рассчитаны: на полсуток или на неделю? Пальцы рук потеряли чувствительность — как быстро это случается, если вот так висеть? Отяжелели ноги — это от холода или тоже из-за дурацкой позы? Попытался снова, в сотый или тысячный раз — и вздрогнул, когда тугая воздушная волна вжала его в стену. Золотые искры рассыпались фонтаном, как если пнуть полусгоревшее полено в костре. — Ваньинь! — и Цзян Чэна окутало теплом. — Прости, сокровище мое. Наручники не расстегнулись, не разорвались. Они попросту растаяли в воздухе. И рухнул Цзян Чэн не на пол и не на подставленные руки — на постель в спальне, покинутой… ночь или несколько суток назад? В окне серел рассвет. Наверное, это было глупо, бесконечно глупо — но самым первым жестом Цзян Чэн потянулся к Цзыдяню. Кольцо покоилось в чашке, чашка стояла там, где ее оставили. Ничего не изменилось. Изменилось все. Вэнь Жохань сидел на постели рядом — как и был, когда исчез, без единой нитки на теле. Но теперь его обнимали полупрозрачные полотнища и ленты огня, разноцветные, как закат, и это казалось роскошнее любой человеческой одежды. И даже не непристойно, пусть и открывало взгляду примерно все, что одежда призвана прятать. — Приветствую Бессмертного Владыку, — каркнул Цзян Чэн пересохшим горлом и поднял руки, обозначая поклон. Титулование, прежде бывшее лестью, наконец обернулось истиной. Чашка не прилетела Вэнь Жоханю в ладони — она возникла у него в ладонях. — Попей. Вероятно, напиток из рук бессмертного мог бы оказаться чем-нибудь сказочно неприятным: принести забвение или страсть… но, насколько мог Цзян Чэн судить по вкусу и запаху, это была простая вода. Здешняя, из источников на груди вулкана. — Сколько… времени прошло? — Ночь. Три стражи и еще… сколько-то. Мне сложно оценивать точно, — Вэнь Жохань ухмыльнулся. — Мир стал совсем другим. — Нравится? — не удержался Цзян Чэн. Новоявленный бессмертный так и лучился азартом. Помимо того, что лучился в самом что ни на есть прямом смысле. — Еще как. Столько нового! Так жаль, что ты пока не можешь присоединиться. — «Пока»! Владыка считает, это когда-нибудь станет возможным? — Это цель любого заклинателя, а ты силен. Если будешь уделять время совершенствованию… Цзян Чэн передернул плечами и сел ровнее. — Как ты обойдешься со своим орденом? Будешь править из-за спины сына или отдашь ему власть целиком? На юном лице отразилось недоумение. Цзян Чэн выдохнул. Он не раз видал такое у Вэй Усяня: «Я же про интересное тебе рассказываю, ну чего ты со своими этикетами и родословными…» — Орден, да. Хорошо, что напомнил… Нет, куда мне править. На этой ступени я еще мелкая рыбешка, надо следить в оба, чтобы не стать добычей кого позубастее. Очень интересно, с детства такого не испытывал. Конечно, править я не смогу. Надо вызвать А-Сюя. — Вэнь Жохань провел по лицу ладонью, будто смахивал паутину. — Нет, в самом деле, спасибо, что напомнил. Надо же, как вымело из головы. — Я порадуюсь, пожалуй, что ты обо мне вспомнил. — Звать это… существо на «ты» было странно и жутковато, но одновременно Цзян Чэн чувствовал, что имеет больше прав обращаться так к бессмертному, чем к главе чужого ордена. К этому бессмертному — точно. — О, о тебе я не забывал. Во времени заблудился, но не забывал. Иди сюда? Вэнь Жохань протянул руки, приглашая обняться — как раньше, как вчера, как когда он был еще человеком. И Цзян Чэн без сомнений потянулся навстречу. — Ты единственный, о ком я вообще помнил, Ваньинь. И хочу продолжать помнить. Ты последняя нить, которая меня еще связывает с людьми. Побудешь ею еще немного? Пока А-Сюй не примет орден. Мне уже… неинтересно, но я пока знаю, что неправильно взять и бросить все сразу. Скоро забуду и это. — Что… мне нужно делать? Цзян Чэну казалось, что он держит в объятиях феникса. Дикую, вольную тварь, хоть и разумную, но не имеющую ни малейшего касательства к людям. Вот такие, значит, они — достигшие совершенства… Нет, он знал, что бессмертные и небожители — существа иной природы, но почему-то не думал, что человечность покидает их так быстро. Хотя разве быстро? Вэнь Жохань уже давно одной ногой стоял в небесах. — Быть рядом. Говорить со мной. Не то я и речь-то скоро утрачу, она не нужна здесь — зачем, когда есть ци, через нее все можно передать… Все-таки очень быстро. — Я готов. Сколько понадобится. Только… мои племянники. Если ты помнишь… мне нужно убедиться… — В порядке, — Вэнь Жохань чуть прищурился и будто вглядывался во что-то на горизонте. — Завершили охоту, уже достигли Нечистой Юдоли и готовятся хвастать добычей. Не переживай. Цзян Чэн медленно выдохнул и опустил разом отяжелевшую голову ему на плечо. — Поспи, прекрасный мой. Я замучил тебя, оставил одного… отдыхай. Я буду рядом. Возможно, Вэнь Жохань сказал что-то еще, но Цзян Чэн его уже не слышал. Он спал. *** Стояли удушающе жаркие летние дни. Ланьлин обливался потом, обмахивался веерами, прятался по тенистым павильонам, только ближе к закату выползая на свет. Накануне состоялась церемония наследования в Безночном Городе: собранная на скорую руку из традиций и фантазий, пышная и поражающая воображение уже одним только тем, что Вэнь Сюй принимал пост главы клана из рук вознесшегося отца. Такого за всю историю кланов не случалось ни разу. Съехались все, кто вообще мог передвигаться, Безночный Город чудом не лопнул в попытке вместить бесчисленных гостей. Вэнь Жохань, уже в самом деле откровенно смахивающий на феникса в своем пламенеющем наряде — меньше прозрачности, но куда больше парящих в воздухе лент, искр и то ли цветов, то ли павлиньих перьев из огня, — лениво покрасовался перед толпой, коротко напутствовал сына, на глазах у всех обнял Цзян Чэна — «Если б не глава Цзян, в ордене Вэнь случилась бы междоусобица» — и насмешливо поклонился Не Хуайсану — «А если б не глава Не, я бы еще долго раздражал вас всех могуществом, превышающим отпущенное человеку». Затем он исчез все в том же, только теперь исполинском, на полгорода, полотне золотого огня, Цишань остался ахать, судачить и праздновать, а Цзян Чэн выразил что подобает новому главе Вэнь и в первый же приличный момент улетел в Ланьлин. Он знал, конечно, что племянники живы и здоровы, но нуждался в том, чтобы проверить это самому. Все случившееся отказывалось смирно лежать в голове, притворяясь то сном, то бредом: разговор с Не Хуайсаном, игла, «наказание» и одинокая «медитация» в Огненном дворце, явление Вэнь Жоханя и те десять дней, что он провел при бессмертном безотлучно, пока Вэнь Сюй, призванный домой сигнальным талисманом, преодолевал тысячи ли, отделявшие его от Цишаня, пытался постичь произошедшее и принять дела. Десять дней чистого безумия, десять ночей нежности и отчаяния. Вэнь Жохань не хотел отказываться от Цзян Чэна — он говорил об этом прямо, но бессмертие подобно бурному потоку оттаскивало его от всего, чем он еще дорожил в былой жизни. Он будто бы присутствовал разом в нескольких местах, порой замирая с пустым взглядом в самые горячие мгновения весенних игр. Последние три ночи они уже и не сплетали тела, только лежали, прижавшись друг к другу, свыкаясь с мыслью о неизбежной и вечной разлуке. Цзян Чэн пытался и не мог представить себе, какой будет жизнь, где тень Вэнь Жоханя не накрывает заклинательский мир. Не накрывает его собственную судьбу. Он так и не сумел этого вообразить, как не сумел пока поверить в подлинность происходящего — и вот он сидел в беседке среди давно отцветших пионов, на столе стояла большая миска льда, распространяя прохладу, а напротив делал вид, что его ничто не тревожит, Цзинь Гуанъяо. — Это же ты, — сказал ему Цзян Чэн вместо приветствия. — Ты продал меня Не Хуайсану. Что я тебе сделал, а?! Сам он не подумал бы на Гуанъяо, но ему подсказал Вэнь Жохань. Он знал, видел и слышал теперь столько всего… и когда Цзян Чэн заикнулся о том, кто мог бы их увидеть в Ланьлине, — пояснил: конечно, А-Яо. Это ему докладывают все шпионы, это его зеркала вделаны в потолки. Если кто и знает решительно обо всем, что только ни происходит в Башне Карпа, так это А-Яо. И Цзинь Гуанъяо не стал отпираться. Только сидел так, будто готов был то ли бежать, то ли выхватывать меч. — Совершенно ничего. Признаться, я думал, ты согласишься охотнее. Разве тебя не тяготило… — Удар в спину? Я?! — Нет, игла — не моя идея. Это Не-сюн. Я только выяснил… как подобраться поближе. Цзинь Гуанъяо, похоже, избегал называть Вэнь Жоханя по имени. Боялся, что услышит? Цзян Чэн, быть может, тоже боялся бы, если б не знал, насколько Вэнь Жоханю стали безразличны людские дела. — А заложники?! Как ты мог! Они и твои племянники тоже, ты же их с младенчества… на руках… Как?! — Цзян-сюн, пожалуйста. Им ничего не угрожало. Именно потому, что они и мои племянники тоже. Что бы там себе не думал Не-сюн… с детьми рядом были Вэй Усянь и Лань Ванцзи. Уверяю тебя, Цзян-сюн, от этой парочки любая нечисть разбегается с воплями… если успевает убежать, конечно. И Вэй-сюн ни за что бы не дал в обиду детей Цзян Яньли. Цзян Чэн яростно фыркнул. Вэй Усяню он намеревался сказать пару ласковых, как только повстречает. Это что же, можно его стращать возможной гибелью племянников, подсовывать заклятые иглы и, пока он мечется между виной и долгом, наслаждаться… кстати. — Лань Ванцзи-то при чем тут? Цзинь Гуанъяо округлил глаза. — Цзян-сюн не слышал? Эти двое… хм, сам я, предположим, с фонарем у двери не стоял, но достаточно свидетельств, что Лань Ванцзи и Вэй Усянь поддались южному поветрию. Они уже больше года странствуют вместе, разлучаясь лишь изредка, и… — Что-о?! — Тише, тише… — Чего тише?! Вэй Усянь?! Да как он… и мне ни полслова… и ты тоже… — Но я думал, что ты знаешь! — Думал он!.. Ноги вам переломать! Дальнейшее произошло как-то очень уж быстро. Гневался Цзян Чэн, конечно, больше на Вэй Усяня — который, гад этакий, не просто вздумал подставлять его, но еще и, оказывается, рукава обрезал и даже не подумал хоть намекнуть! — но дурные вести-то принес Цзинь Гуанъяо. Так что Цзян Чэн обошелся с Цзинь Гуанъяо именно так, как поступил бы с Вэй Усянем: схватил за грудки и тряхнул как следует. Раздался громкий хруст, запястье Цзян Чэна пронзила резкая боль. Он замер, неверяще скосил глаза. Цзинь Гуанъяо перехватил его руки — и перчатка, подаренная Вэй Усянем, сжалась с силой, самое меньшее, челюстей пса-оборотня. — Я не хотел, — почти прошептал Гуанъяо, очень медленно разжимая пальцы и глядя снизу вверх расширенными глазами. — Но, Цзян-сюн, прошу тебя… не нужно меня так… трясти. Ты мне не оставил выбора… — Ломать-то зачем, — буркнул Цзян Чэн, мгновенно остывший. Вот же незадача, к лекарю теперь. — Я же не всерьез. — Я не знал, что она вот так может. Попрошу Вэй-сюна как-нибудь это поправить. Ты не обижайся, пожалуйста. Цзян Чэн поморщился. Цзинь Гуанъяо имел в виду не сломанное запястье — он просил не обижаться на него за выданную тайну. Чуть раньше, вероятно, за это Цзян Чэн попытался бы его убить. Но сейчас… Все стало иначе. И, как и намекал Не Хуайсан, тайна перестала иметь значение. Мир изменился необратимо. Их всех ждала совсем новая жизнь. — Обижаться, — сквозь зубы сказал Цзян Чэн, — не буду. — И доверять тоже не будет, и это так очевидно, что незачем произносить вслух. Цзинь Гуанъяо вздохнул и склонил голову. — В покоях, отведенных Цзян-сюну, нет следящих зеркал. Это было бы неуважительно и оскорбило бы младшую госпожу ордена Цзинь. Да так я и поверил, промолчал Цзян Чэн. Впрочем, сегодня его это не волновало. Потом, быть может, он проверит каждый угол, каждую стенную панель, каждую завитушку потолочной резьбы. Но это потом. Сегодня он не собирался делать ничего хотя бы отдаленно предосудительного с любой точки зрения. Он просто хотел спать. И, возможно, какой-то частью души желал бы увидеть во сне полотнище золотого пламени, рассыпающееся искрами.