Долги свободы

На что это похоже — быть свободным? Когда ничто не давит к земле? Когда нет её тяжести, нет ран из ниоткуда, нет головной боли? Когда не нужно следить за пролетающими перед глазами однодневками правителями? Когда сила не утекает сквозь пальцы как вода, как песок, как время? Рим не сможет описать это удивительное чувство. Точнее, он пытается, но каждый раз его попытку воспарить птицей с металлических перил крохотного балкончика прерывает его сосед. Хватает за рубашку и дёргает назад, в пыльно-горячечные недра съёмной квартирки. Рука у Германии по-прежнему сильна, ему годы только к лицу, считает Рим. Но ёлы-палы, как говорит один смешной парнишка с земель восточных варваров, не новую рубашку же! Она денег стоит! И всё же, каково это — быть свободным? — Бумаги, — говорит Германия утром за кофе. Рим смотрит на слипшиеся макароны, на тысячу слоёв масла на них, смотрит на подгоревшую по краям яичницу и вспоминает, какие, к лемурам, бумаги. Завтракать ему не хочется, так что лучше подумать, и подумать как следует. То есть позавидовать Германии, который пьёт свой ужасный растворимый кофе с каменным лицом и вгрызается в жирные тосты. То ли масла перелил, когда жарил на сковородке, то ли надо менять тостер… если это его вина. Денег, как быстро подсчитывает в голове Рим, едва хватит на новый. Ему пришлось раскошелиться на ремонт развалюшки-машинки, потом хозяин поднял плату, потом Германия свалился с госпитализацией. Расходы, сплошные расходы в этой замечательной готической стране! И вроде живут здесь уже лет двадцать, а ничего не меняется. Денег как не хватало, так и не хватает. И кредит не взять. Засмеют же! — Тебе к двенадцати, — говорит Германия, наливая себе молока. Последняя пачка, значит, нужно будет в магазин. С дыркой от бублика вместо евро. И вот вроде они работают, работают, а деньги улетают в пропасть. — Ладно, — вздыхает Рим и с опаской тыкает макароны вилкой. Издевательство, а не еда. Были бы… Эх, чего жалеть о несбыточном. И тут он вспоминает, что за бумаги, зачем бумаги и почему. Слов сразу не остаётся, остаются только грязные ругательства. Снова идти за новыми документами, на почти новое имя! И бегать, бегать и менять целую гору всего. Нет, чем дальше, тем свободы меньше и больше одновременно. И зачем он вообще решил поменять имя? Потому что мог? Потому что надоело старое? Потому что его обозвали? Хотя нет, думает Рим, жуя макароны, я же набил их морды, так что причина в другом. Или это не мои документы будут? А чьи тогда? Или я опять что-то забыл, а сказать — так Германия взглядом испепелит, я ему уже вторую сотню лет клянусь записывать. О, ведь должна быть запись. Наверное. Может быть. В смартфоне или в записной книжке? — Не забудь бумаги, — говорит Германия. — Иначе врач не примет. — Вра-а-ач?.. — Зрение. Рим поражается выдержке старого друга. Он даже глаза не закатывает, а просто отставляет в сторону чашку и негромким голосом начинает говорить, что нужно взять, как добраться до врача, какой это врач, почему именно к нему и где лучше заказать очки, если рецепт выпишут. Похоже, смиряется с происходящим, забирает грязную посуду и идёт греметь ей в раковине. Иногда Рим не хочет видеть счета. Ему до сих пор странно платить за водопровод, тепло и крышу над головой, хотя прошли сотни лет. Раньше он и при монастырях спокойно жил, и подаяния просить не стыдился, и вербовался в кондотьеры — в итоге его скрутила лихорадка, едва он через Альпы с отрядом перешёл, чтобы служить одному из множества мелких правителей Италии. Боги, как же давно это было!.. А вот теперь надо работу иметь, надо повышать квалификацию, надо получать образование… Столько всего надо, поди запомни. И если с образованием проблем не было, Рим легко поступал на любой исторический факультет, а специализацией старался брать собственное прошлое, то с работой нередко возникали проблемы. Вот когда был бум на археологические раскопки, тогда Рим не успевал метаться между странами, многозначительно поправлять монокль и откладывать деньги на всякий случай. Что ж, состояние в швейцарских банках в теории способно обеспечить безбедное существование на пару столетий, а то и дольше, но Риму не хочется сейчас возиться с кучей бумаг или обходными путями. У него достаточно припрятано по всей своей бывшей территории, чтобы потом делать удивлённое лицо или говорить, что досталось по наследству, а сейчас вот продаёт — правда, в прошлый раз удалось пропихнуть несколько монет на аукцион и… Грохот посуды смолкает. Теперь слышно тихое позвякивание: Германия расставляет по местам для просушки. Ложки к ложкам, ножи к ножам, тарелка к тарелке, кастрюли на крючки, сковородку в плиту. Места не слишком много, нужно подходить с умом к организации. А уж в рациональности Германии никогда нельзя было отказать. Разве что когда-то очень, очень давно. Рим заглядывает в ящик, где под кипами распечаток анализов и результатов различных процедур они хранят свои документы, выуживает осторожно свои нынешние два паспорта, выуживает бумажку с именем врача и адресом, выуживает кредитку и осторожно возвращает гору бумаги на место. Времени ещё четыре часа, но Рим никогда и никуда не торопится, потому он садится за ноутбук — а личную технику он старается содержать в полном порядке и своевременно обновляет — и сразу ищет на картах, куда ему идти. За долгие полторы сотни лет, что они с Германией живут в Праге, любой научится ориентироваться, но Риму нравится смотреть маршрут, сложенный из сведений спутников, которые летают где-то высоко-высоко. Ему недоступны галереи Италии до конца дней, так что и там он ходит лишь через виртуальность, как Германия — рассматривает разные немецкие города. Боги, благословите изобретателей и род людской! — Часы отстают. Рим чуть не обливает экран кофе, смотрит в уголок экрана, пробивает точное время и переводит дух: нет, ещё только восемь, то есть почти девять. Наверное, стоит ещё раз проверить документы и бумаги, уточнить состояние счёта и кредитки, а потом побежать уже на приём. Зрение стало падать само по себе раз в десять лет, а потом восстанавливаться, так что Рим старается вовремя посещать медиков и выправлять подходящие очки либо избавляться от них. Германия педантично напоминает раз в полгода, и это замечательно. Дребезжит допотопный телефон. Они могли бы давно заменить его, но для хозяина нужно разыгрывать представление о двух стеснённых в средствах друзьях, которые заняты тем, как бы раздобыть денег на оплату квартиры, коммуналки и еды. Иногда соседи подбрасывали контрамарки, и тогда Рим с удовольствием проводил вечера в консерватории, в театре на любом представлении. Бывало, звали в кино — и тогда он с не меньшим удовольствием смотрел на выдуманные истории в самых разных декорациях. Когда-то он плакал, прижимая к себе слова покойного ныне Борхеса о четырёх сюжетах мировой литературы. Телефон дребезжит и дребезжит. Кто так настойчив в подобную рань? Рим не знает. Германии незачем, они живут под одной крышей, Британия встречает утро в саду, занимаясь цветами и тоскливо глядя на океан, Египет постоянно вне зоны действия любой мобильной сети и только иногда пополняет инстаграмм фотографиями самых труднодоступных мест, куда она неутомимо забирается уже несколько сотен лет. Раньше просто делилась акварельными пейзажами в письмах, а теперь — славьте, граждане, научный прогресс, славьте развитие техники! А остальным вроде как и незачем, у них свои заботы. И Риму тоже не до телефона, который надрывается и никак не хочет затихнуть. Хоть провод выдёргивай или там подрезай, а потом — ну что потом, чини или вставляй на место. Рим прыгает на одной ноге, потому что носок не желает налазить, потом не желает ботинок, приходится расшнуровывать его почти целиком, а потом… Звонок обрывается. Лязгают рычажки. Германия соизволил поднять трубку. — Слушаю. Рим вертится в крохотной прихожей перед зеркалом. И зачем они вообще решили снимать в старом фонде, но не настолько старом, чтобы гордиться им? Ах да, цена. Цена за квартиру тогда определила их жизнь на долгие годы. В зеркале — настоящий римлянин, которого не увидишь теперь нигде. В фильмах, которые относят к пеплумам, Рим находит нестыковок столько, что из них впору возводить второй Вечный Город. Он морщится при просмотре, но его увлекает красота пейзажей и игра актёров. В пеплумах, как он считает, играют не ради славы. — Я ухожу, — громко объявляет он, снимая шляпу с полки. В зеркале, если встать почти вплотную к входной двери, заметна спина Германии. Он стоит у телефона, держит трубку плечом и выразительно молчит. Там, на другом конце провода, явно общительный собеседник, которому не хватает свободных ушей. Но Германия оборачивается и кивает. Рим берёт с крючка свои ключи, проверяет ещё раз документы, смартфон и время, после чего как можно тише покидает квартиру. Нет ничего более жестокого, чем свобода, которая на самом деле является иллюзией. Рим размышляет об этом всю дорогу до врача, всё время у врача — надо же чем-то себя занять, пока читаешь таблицы и смотришь то туда, то сюда за разными приборами — и всю дорогу домой. По пути он отыскивает банкомат и проверяет баланс на карте, хмурится и машинально вытаскивает смартфон, убирает его обратно: не поможет. Сейчас, во всяком случае. Неохотно пополняет баланс — боги, ну зачем он сюда зашёл, можно и другими способами… Снимает кое-какую мелочь, которую суёт в карман, забирает кредитку и бодро уходит искать какой-нибудь тихий магазинчик. Или библиотеку, там тоже здорово, там никто не беспокоит, можно сидеть до самого закрытия и веселиться, читая разнообразную ерунду. К полкам, где стоит античная литература, Рим старается не подходить. Один раз не сдержался, потом стоял и плакал, а когда библиотекарь или какой-то ещё неравнодушный человек подошёл с вопросами, что случилось и можно ли как-то помочь, едва не выдал себя с потрохами. Пришлось спешно изобретать новость о якобы погибшем очень молодом племяннике, который неудачно поездил в горах. Вспоминая сейчас об этом, Рим качает головой, видит вывеску оптики и решает сходить чуть позже. Сначала нужно сделать кое-какие приготовления. Смартфон жужжит в кармане. Вибрирует, точнее, хотя на звонок для Германии Рим поставил когда-то настоящее жужжание пчёл. — Слушаю, — сухо говорит Рим, поднимая трубку. Он отходит к стене дома, чтобы не мешать прохожим, и долго стоит там, изредка кивая. Со стороны он кажется спокойным, может, самую малость взволнованным. Но внутри? Внутри — нет. Далёкий женский голос мерно рассказывает, как себя чувствуют оба Италии, на что сейчас похожи древние города и современная молодёжь, как течёт жизнь и недовольно булькает Тибр. На фоне слышен шум, из которого Рим то выловит автомобильный клаксон, или как там теперь эту пугалку называют, то смех или плач проходящих мимо детей, торопливые разговоры о всяком разном и так далее. Там, на другом конце — его земля, его корни. От которых он теперь отлучён навечно. — Спасибо, — говорит Рим, стараясь никак не показать, что сейчас расплачется от избытка чувств. Ему не требуется лишнее внимание здесь. Поплакать можно и дома, лечь поперёк своего куцего диванчика, накрыть глаза рукой и тихонько плакать, пускать сопли и гордиться своими мальчиками, что живы и целы, не порваны на части. Блага — блага преходящи, бывают у всех тяжёлые времена, тут бы не угаснуть, не раствориться, не стать ничем… Хотя почему они тогда есть? Они давно память людская, не больше. Закончив разговор, Рим немного возится с доступами в сеть, немного маскируется и залазит в несколько своих счетов, которые заводил в разное время. Перебросить прямо себе на карту оттуда нельзя, это лишняя деталь, по которой их могут найти те, кому о них лучше не знать и не помнить. Хотя помнят ведь… Память таким, как они, трудно затуманить. Да и считается, что такие старики, как Рим, давным-давно исчезли. Ах, если бы. Как бы тогда было проще и легче… Но увы, они все ходят по-прежнему под солнцем, смотрят на несправедливые небеса и бесконечно спрашивают: почему, почему, почему они теперь свободны и несвободны разом, почему именно они и зачем, ну зачем же, разве не проще наконец уйти и забыться… Стать тем, чем тебе считают. По-настоящему свободным, а не как сейчас, когда вроде и полная свобода, но цепей и оков больше, чем в прежние времена. Раньше — раньше не вернуть, напоминает себе Рим, стоя у витрины кондитерской. И вообще, какого лемура любой визит к врачу превращается в раунд самобичеваний, страданий и мыслей о смерти? Вот лучше он возьмёт свежей выпечки, свежего хлеба, пофлиртует с миловидной продавщицей или не менее миловидным продавцом, а потом со спокойной душой пойдёт домой. Или завернёт ещё в пару магазинов — зелень там, овощи, фрукты, крупа, мелкие бытовые вещи. Тут главное пакет побольше взять и просочиться домой, когда его мало кто может заметить, а то пойдут вопросы, а это нехорошо, это опять переезжать, менять документы и легенду, искать подходящее место, а ему и тут нравится. Тут удивительно спокойно, хотя вино… м-да, надо и вина тогда купить. Хорошего вина, а Германии достать хорошего пива, хотя опять обплюётся и всем видом будет показывать, что богемы и ирландцы только позорят своими поделками рынок. При этом сам прячет в шкафу пару бутылок ирландского, а спросишь — смерит взглядом и припомнит африканские вина. Иногда хочется держаться за иллюзию принципов, защищать их по-глупому до конца. Смартфон снова жужжит, и Рим, ругаясь под нос на латыни, вытаскивает его опять из кармана. — Слушаю я! А, это ты, — услышав Германию, Рим смягчается и берёт на пару тонов ниже, — извини. Хлеб надо какой, напомни? Нет, всё в порядке на этот раз, я даже удивился. Врач выписал капли какие-то, по пути в аптеку зайду… наверное. Нет, очки не надо, во всяком случае, пока. А, это куплю. Я, честно, свежего хотел… Куда пойти? Ты серьёзно? Конечно, я за! Бреджида звонила, она, оказывается, поехала в путешествие по Италии. Что, не надо так на меня… да, я знаю. Поедем тогда недели через две. Тебя устроит? Хорошо. Билеты и прочее на тебе, как обычно? Ага, да, я помню. Соль ещё? Хорошо, возьму. И специи, вроде заканчивались. Кофе? Зерновой или?.. а, этот. Слушай, как ты эту гадость пьёшь? Она же мерзкая! И молоко, понял. Молоко, соль, кофе, специи, хлеб… Наверное, прихвачу яблок ещё. Хорошо, пока. Но от пакета брецелей ничего с ними не сделается. Иногда себя нужно баловать. А значит, надо будет ещё взять брецелей, пару пирожных или пирожков пакет, круассанов, потом не забыть про хо-о-ороший кофе с собой, пакет чая с травами всякими и, наверное, мороженое. Вот так он и поступит. А ещё можно немного разориться и купить готовой еды в кулинарии, наверное… Тут главное себя за руку поймать, иначе дома будет трудно объясниться такой горой покупок. Разве что гостей затащить, но в Праге никого из их знакомых вроде как нет. То есть один есть, даже два, но могут отказаться. Уже выходя из кондитерской с хлебом, пирожками и прочим хлебобулочным развратом, Рим спешно искал в списке номеров мадьярский. Ну не мог же он случайно удалить, не мог! Мадьяр, как оказалось, свой смартфон не потерял, не разрядил батарейку в ноль и не сменил номер. А не отвечал просто потому, что отрубил звук на время работы. — Ну и чего так нервничать, — говорит он, вытирая тряпкой руки. Потом смотрит на кривой-косой душ и вздыхает. — Не используй его как микрофон больше, ладно? У меня полно работы, чтобы ещё и к вам мотаться на каждый вызов. И волосы не забывай вытаскивать, — кидает он Германии. Германия кивает, как кивал все предыдущие разы. Но с некоторыми вещами бывает очень сложно бороться, когда возвращаешься с работы с мыслью, что ничего больше не надо, просто бросить где придётся одежду, постоять пару минут под душем и рухнуть на диван подрубленным деревом — спать. Рим ничего не говорит, потому что сам изредка заваливается в подпитии в перекошенной рубашке и весь в следах губной помады, а Германия, презрительно поджимая губы, делает из него обратно страну и человека. Любовника из такого делать бессмысленно, разве что принять в душе, что пьяные поцелуи — это тоже проявления чувств. Они слишком давно живут вместе, если подходить мерками людей, и слишком хорошо знают друг друга. Германия не заглядывается ни на одну юбку, да и на брюки тоже, если говорить откровенно, подходит к сотрудникам с одной меркой и не делает скидки на пол, возраст и образование. Риму кажется, что это слишком сложно и трудно, но ничего не говорит. — Попьёшь чаю с нами? — спрашивает он старого кочевника, и Мадьяр коротко кивает. Пока чайник нагревается, они втискиваются втроём на кухню. Рим ставит на стол свежую выпечку, старательно не замечая неодобрения Германии, ставит бананы, яблоки и банку маринованных грибов. Как обычно, вовремя уйти из супермаркета не вышло, а посылали-то просто за мелочью какой-то, то ли батарейками, то ли мылом и туалетной бумагой. Мадьяр тщательно моет руки по самый локоть, садится рядом и лёгким движением скручивает крышку, берёт протянутую Германией миску и вываливает грибы туда. Пока чайник нагревается, Германия кладёт ложку заварки в чайничек, ставит три чашки гессенского фарфора и мельхиоровые приборы советского производства, извлекает из шкафчика пузатую сахарницу, белую в ужасно крупный красный горошек, и ставит на стол тоже. Не хватает только чудовищной вазы из хозяйского сервиза, чтобы в ней благоухал букет полевых цветов, но в ближайшем цветочном такое не достать. Одни розы да гвоздики. — Как работа? — интересуется Рим, пока Германия заваривает чай. — Нормально, — говорит Мадьяр. — Девушку недавно встретил, интересная такая. Всё-то ей расскажи да покажи! Ну да я бывалый, вывернулся и ушёл. Нехорошо будет, если начнёт искать… — На Чехию напоролся, — расшифровывает Германия. — М-да, тогда тебе бы переехать, — качает головой Рим. — В Австрию, например. Или вообще за океан куда-нибудь. С твоими руками везде работу найдёшь, так что тут и думать не надо. — Сяду я на самолёт в Австрию, а выкинут меня в Австралии, — едко улыбнулся Мадьяр. — Отвык я бегать. Прирос уже здесь. Но придётся. Не звоните мне тогда. И остальным скажите. Я как перееду, напишу с нового номера. Старый придётся уничтожить. Жалко, но деваться некуда. Германия молча разливает чай. Берёт себе кубик сахара щипцами и роняет в чашку. — А какая она, Чехия? Я-то не видел, чувствовал только, что в толпе кто-то такой есть, но мне по своим делам вечно надо. И дождь ещё если зарядит, то всё, лучше поторопиться куда под крышу. — Какая… Смешливая немного, — пожимает плечами Мадьяр, показывая, что не хочет касаться этой темы. И Рим отступает, зато сразу начинает спрашивать про погоду, про работу и правда ли, что Мадьяр собирается поступать куда-то в технический или как там, изучать всяческие высокие технологии, и сразу разговор льётся, льётся, вот и чайник заварки к концу подходит, а Мадьяр всё рассказывает в деталях, что вот он отучится, обязательно отучится, наберётся опыта побольше и рванёт обслуживать коллайдеры, это же просто мечта, красота, вершина человеческой мысли, не то что эти жалкие самоделки с обгрызенным яблоком, тьфу, только самолюбие тешить да нос задирать. Германия, который для рабочих целей макбук последней модели покупает, держит лицо, но видно, что исключительно из вежливости и долга гостеприимства, иначе кое-кому пришлось бы за слова отвечать по старинке — в драке. Однако грозы не разражается, Мадьяр уносится на крыльях мысли куда-то в дебри электроники, так что Риму только и остаётся, что кивать и выражать согласие, потому что для него это слишком загадочно. Но никакие гости не длятся целую вечность, так что Мадьяр уходит дальше — и так потратил на братьев по несчастью, свободе и равенству выходной! — и грозится навестить германских потомков, полюбоваться, а то и сфотографировать, пока не видят. Германия сурово кивает и немного смягчается, пожимает руку Мадьяру и закрывает за ним дверь. Снаружи никого не интересует, что за люди сюда приходят, видно же, что вызвали ремонтировать, значит, сломалось что-то… Не так уж и просто поддерживать чужое нежелание лезть в чужие дела. Германия прислоняется к двери, складывает руки и груди и говорит: — Ты не сдержался. Рим склоняет голову. Да, они слишком, слишком редко запускают руки в собственную паутину хранилищ, чтобы поддержать собственную жизнь, они предпочитают работать наравне с обычными людьми, но иногда бывает слишком тяжело. И тогда Рим не сдерживается и перекидывает себе деньги. И получает нотации. Или безумную ночь — один раз. — Продадим машину? — Её теперь только в музей, — хмыкает Рим. — Или попробовать каким-нибудь киноделам продать, пусть используют для съёмок. Что ты задумал? Вместо ответа Германия обвивает его шею руками и смотрит куда-то поверх. То ли трещины на потолке вновь изучает и прикидывает, во что им встанет очередной маленький ремонт, то ли думает о непостижимых своих вещах. Спрашивать неохота. Рим привлекает его к себе, утыкается носом в шею и вдыхает уморительно приятный запах древних лесов, многие из которых давно уже исчезли, древних медов, которых больше некому варить, и древних камней — ну, камни и есть камни, тоже наверняка куда-то да делись за сотни лет. Они слишком стары для друзей, слишком стары для любовников, слишком стары для знакомых, да и в целом слишком стары для всех известных типов отношений, кроме партнёрских. Германия делится с Римом ломким спокойствием и невозмутимостью камня, а Рим щедро отдаёт солнечный жар прошедших лет и лёгкое отношение к мелочам жизни. — Билеты только через неделю. — Угу, — бормочет Рим и думает, что был бы Германия девушкой, всё сразу стало бы сложнее и проще одновременно. Ему нужно немного любви, совсем капельку, но из Германии такого не вытащить, не вымолить и не выдавить. Только долгие и обстоятельные подходы, только цветы, свечи и прочая мишура. И мытьё посуды, глажка белья, чистка обуви, принос всей зарплаты. Вот тогда Германия может снизойти и поделиться своей… не то что любовью, но глубокой привязанностью. А может, это и есть любовь, просто проявляется иначе. Забавная штука — жизнь. Когда-то они были врагами, а теперь они просто есть. Рядом. — Ты рад, — констатирует Германия и немного переступает ногами, оказываясь ещё ближе. Стоять так уже не очень удобно, так что Рим мягко размыкает все объятия и идёт мыть посуду, готовить ужин и раздумывать, стоит ли перебирать список телефонов в поисках короткого и горячего приключения. Нет, Германия не станет обижаться, просто… Сложно это. — Ты забронировал нам жильё в Лондоне? — интересуется Рим, выкидывая заварку. Пока есть деньги, он ни за что не станет заваривать дважды одни и те же листья. — Или мы обойдёмся без крыши над головой? Будем всё время в пути, искать её мальчиков… — Ищу, — следует ответ. Рим ставит чашки сушиться, достаёт ковшик и выуживает из ящика пакет риса. Хочется чего-то странного, но на заказ еды из ресторана денег точно нет. Ему прощают траты в супермаркете, но за такие заказы Рим рискует проснуться крепко битым или расписанным под медицинское пособие. А то и вовсе в одиночестве. — Ты принимал сегодня лекарства? — спрашивает Рим, отмеряя полтора стакана риса. Наверное, проще будет просто сварить, а потом добавлять куда угодно по вкусу. Хочется странного, но для него это и есть странное — просто сваренный рис без ничего, совсем чуточку подсоленный. — Принимал, — следует ответ. Повисает пауза. — Становится хуже. Рим вздрагивает. Неужели оно вернулось? — Мне нужен ты, — говорит Германия ему на ухо и кусает. Он не пьёт кровь, конечно, а просто показывает, что ситуация в самом деле серьёзна, что надо снова вытаскивать из его головы опухоль, которая берётся неизвестно откуда. Тридцать лет назад, что ли, её отыскали, даже предлагали лечение, но Германия отказался. Изыскал весомый аргумент и отказался, чтобы врачи могли помочь кому-то другому, кто куда больше нуждался в операции, в лечении, в восстановлении, во всём этом, короче. Из Германии трудно бывает вытащить хоть слово, но Рим знает, что старый враг, он же друг, он же… неважно, сумел оказаться достаточно красноречивым. Однако с того времени пару раз оно… возвращалось. Лекарства назначали от других вещей, вроде аллергии, или что-то из замещающего — Рим никак не понимает, что именно Германии нужно замещать, даже мёртвые страны редко болеют или испытывают недомогание, зачем ходить по врачам и собирать легионы самых разных баночек и бутылочек. Ипохондрия, что ли, но не выглядит же как ипохондрик. — Останемся без ужина, — как можно спокойнее говорит Рим. Вместо ответа его опять легонько кусают. Что же, ужин придётся отложить до завтрака. Конечно, обычно они не могут что-то совершенно сверхъестественного. Но за сотни лет научишься… чему только не научишься, только бы выжить в постоянно меняющемся мире. Германия лежит на животе на диване. Диван у них жутко неудобный и жёсткий, но покупать новый, чтобы либо вывозить с собой, либо оставлять здесь, они не собирались. Волосы, длинные и похожие сейчас цветом на пшеничное поле, Рим осторожно разделяет надвое и отводит в стороны. Усаживается верхом на Германию и, сосредоточившись, кладёт руки ему на затылок. Будет больно, и они оба знают это. Оно может вернуться, и они оба знают это. Следует искать исцеления… но для этого следует уехать отсюда, из полюбившейся им страны, где когда-то политиков выкидывали из окна, если они не оправдывали ожиданий. Бормочет телевизор. Рим старается отрешиться от всего вокруг. Мир — это фикция, это серость, которой присыпали слои костей, это мираж и дымка. Мир — это растекающаяся на мокрой бумаге краска, это величественные витражи, озарённые солнцем, это сонм скрипок в консерватории, гудение старенького двигателя. Мир — это то, что вокруг, и то, что внутри. Германия не издаёт ни звука. Только сжимается, как пружина. Рим бормочет что-то успокаивающее и сотворяет маленькое чудо. Очень болезненное. После чего кидает в стеклянную пепельницу мерзость. Туда же отправляются обломки спичек и выливается бензин из зажигалки. А потом подносится зажжённая свеча. Пусть горит, это правильно. — Две комнаты в Эдинбурге, — говорит в диван Германия. — Когда? Через неделю, когда полетим? — Да. Рим садится на пол и ищет, что такое происходит в Эдинбурге. Ему хочется посмотреть на этот город, но времени может не оказаться. Работу тоже неплохо бы найти, тряхнуть стариной и подвизаться оформителем выставок, например. Если получится, будет здорово. Нет — придумает что-нибудь ещё. — Бригитта будет рада любым новостям, — бормочет Германия. Рим гладит его по спине, как огромного тощего кота. Потом накидывает сверху одеяло и прикидывает, какие долги они могут отдать ещё. Или создать по отношению к себе.