Долги свободы

Приятный то вечер. С океана дует ветер, лениво трепещет листва старой оливы. Цветы же будто не чувствуют ни жары, ни ветра: замерли, яркие и свежие. В общем-то, в этом маленьком садике подобное было в порядке вещей, мало кто из соседей мог сказать, что в садике у сеньоры Ильяс растения замечали погоду. Чудо господня, так говорила с улыбкой сеньора Ильяс, что покойная, что нынешняя. Разве что иногда показывала письма от дочки, которая училась где-то в Лозанне… Британии всегда смешно, когда её расспрашивают о ней же. Она с улыбкой на циклично стареющем лице рассказывает, какая она была сама себе матушка, какой у неё был папаша — придуманный с ног до головы, конечно, у Британии нет ни отца, ни матери, есть только бесконечная жизнь и бесконечная усталость. Или рассказывает, какая дочка была проказница — то есть, конечно, она же сама. Когда придёт время, одна сеньора Ильяс умрёт, ей закроют глаза местные добрые люди, мореходы с солнечными сердцами, священник местной церкви отслужит заупокойную или как там это называется, а потом на кладбище спустят в могилу гроб и закопают. Поставят, наверное, надгробие, помолятся за упокой души. Сама же Британия через пару дней, молодая и запыхавшаяся, приедет якобы по срочной телеграмме — или покажет поддельное сообщение в соцсети, или попросит кого из старых знакомых написать смс, а то и настоящее, соседи-то точно попытаются связаться с несуществующей дочкой, такой же выдуманной, как несколько поколений семьи Ильяс. И будет рыдать на своей могиле (уже пятой, что ли, конкретно в этом месте), и расспрашивать священника, вступать в наследство, привыкать к рутине, устраиваться на работу и всё такое. Может, съездить куда-нибудь, где закрутит скоротечный роман… Настоящую дочь она уже никогда не родит, а в нынешние времена всё сложнее поддерживать такой обман. Разве что поступить в лучших традициях фей и обзавестись подменышем. Но Британия так не поступит, это бесчестье. Удочерить какую-нибудь кроху разве что, заставить забыть, что она неродная? Возможно, но пока у неё есть она сама. Беспутная весёлая дочь от какого-то приезжего итальянца (ох и будет Риму икаться лет через двадцать) у добропорядочной и набожной матушки, с таким искусством выращивающей цветы для своего маленького магазинчика. Она не берёт дорого со своих, но с заезжих дерёт лишь немногим дешевле, чем они станут возмущаться. Благо, ценники исчезают так быстро, как ей хочется. Она смотрит на океан. До него минут пять или десять пешком, он по-прежнему огромен и дик, не изучен и манящ, очарователен и грозен. Там, за горизонтом, лежит её дом, её земля, куда ей дорога заказана уже многие сотни лет, и с тоской взирает Британия на пахнущую близким штормом водную гладь. Дети от неё так далеко и так близко сразу. Лет сорок назад она пользовалась узкой, как человеческий волос, лазейкой, чтобы ездить изредка на Оркнеи или Гебриды, но потом перестала: поняла, что так становится лишь хуже, начинают болеть и отниматься ноги, в общем, сплошные минусы, перевешивающие плюсы. А сейчас и через спутниковые карты полюбоваться видами с неба можно, пусть они и далеко не то, что видишь при самостоятельной прогулке. Только и остаётся, что жить на португальском побережье, смотреть на океан и изредка уходить туда на лодке, чтобы полежать в ней под небом, поразмышлять о вечном и обыденном, а потом спокойно грести обратно домой. Благо, сила ей никогда не изменяла, так что океан мог яриться сколько ему угодно — Британия уверенно вела свою потрёпанную деревянную скорлупку к берегу по любым волнам в любую погоду. Кроме шторма, разумеется, если соседи увидят, пиши пропало, придётся переезжать и готовить другую легенду, срастаться с ней, поить жизнью и историями, восстанавливать якобы утерянные документы и жить новой жизнью… А может, придётся досрочно стать собственной дочерью и распускать о себе какую-нибудь чушь о секретных военных разработках. В подобное где угодно будут верить. — Ну, потом-то куда подалась бы? — спрашивает Древний Египет, отпивая из чашки гранатовый сок и протягивая руку за песочным печеньем. — Здесь ты уже и корни пускать стала. — В Бразилию, наверное, — говорит Британия, накручивая на палец солнечно-рыжий локон. Она сама рыжая, старшие тоже рыжие, ну кроме Кимри, Кимри темноволос и миролюбив. А младший светловолос, что папенька его, негодяй, засранец, чтоб ему до конца дней полумужничать! Британия спешно суёт в рот вафельную трубочку, чтобы не начать вываливать на подругу всё, что думает о Германии. Хотя ни для кого это не секрет, что Британия и Германия относятся друг к другу очень и очень холодно. Секрет в том, почему. — А потом? — Да прижилась бы и там, Тауи, — отмахивается Британия. — Устроила бы кафе или настоящий ирландский паб. Конечно, пришлось бы тяжело, очень тяжело, — она мечтательно уставилась вдаль, — и много лет я бы жила на самой грани выживания и закрытия, а потом бы… Настал бы какой-нибудь прекрасный день, и стало бы обязательно лучше. С цветами же получилось. Почему не получится с баром? — Возможно, потому что цветы не пьют пиво и не требуют закусок, — мягко говорит Древний Египет. — И растишь ты их в своём доме, а там придётся покупать. Может, ты и сумеешь самостоятельно готовить закуски и прочее, но выпивка… Не будешь ли ты подпольно её делать? — Я могла бы попробовать, но… Но лучше уж не привлекать лишнего внимания. А нелегальный оборот привлечёт ведь рано или поздно. Не люблю я переезжать. Мне бы на месте осесть уже навсегда, чтобы никто не трогал. Вот как у Фини это получилось? — Ходит и глазки строит всему Израилю. Так что ей просто поправляют там вполне официально даты для нового паспорта, насколько я знаю… И не спрашивай, как она там ходит, но я уверена, что к побережью она старается лишний раз не приближаться. При этом, Британия знает, Финикия отчаянно сражается за еврейский народ, потому что считает своими. При этом на другие семитские народы внимания не обращает совершенно, как будто ей они не родные вовсе! Хотя кто знает, может, и правда ей они не настолько близки. Амореев и халдеев, как смутно припоминает Британия, вроде бы не осталось на свете, финикийцы, жители гордых городов, давно растворились в мире… или кто-то на Мальте есть? Но на Мальту Финикия не ездит совершенно, говорит, не по нраву ей то место, не нравится, вот не нравится и всё, совершенно не нравится, так что зачем тратить зря время, если можно снова пойти и проверить, не ослабла ли рука и не выгонят ли из снайперов старую женщину. Британия не понимает, как можно рассматривать кого-то в прицел за километр, однако у каждого свой путь. — Удивительно, — продолжает Древний Египет, — и как она ещё не попалась никому из молодых на глаза. Но она и в Ирак, и в Иран ездит, спускается по Ефрату, а потом поднимается по Тигру, а потом названивает Шумеру, Аккаду, Ассирии и… забыла, Эламу, что ли? В общем, вызванивает их всех, навешивает долги визитов, а сама потом уматывает в Турцию, где сладостями так объедается, что я уже не могу, я всех аллергологов там знаю по именам, в лицо, да они меня с ней скоро как любимых родственников принимать будут! Говорю ей, говорю, а никакого эффекта. — Ну, у всех своя голова, — говорит Британия и подливает чай. — Ты ненадолго или задержишься? Просто если останешься на какое-то время, я бы сама съездила куда-нибудь… надоело сидеть в четырёх стенах с такими прекрасными видами. А, Тауи? — У меня билеты до Лиссабона уже на руках. А там до Делгаду, на самолёт до Каракаса, а уж там я найду чем заняться. Нет, я могу попросить Фин приехать к тебе, разве что с цветами у неё не очень, как бы не погубила тебе посадки. А может, полетели сейчас? До Кумбики из Делгаду рейсы есть, полетим железными птицами, — и смеётся, удивительно она смеётся, такая древняя и такая молодая, смеётся так, что словно песок и солнце вокруг льются сухими пылинками, пляшут, рассыпаются и тают. И так хорошо от этого смеха, так легко, что кажется — ещё пара минут, и можно воспарить настоящей птицей, лечь крылом на правильный ветер, взмыть в неведомые выси, а там уже до второй звезды и до самого рассвета. — Пожалуй, что нет, — с сожалением говорит Британия. Ей в самом деле жаль, потому что хочется попутешествовать, однако она сама сковала себе цепь. Она сама лишает себя свободы. Каково это — сделать свою свободу цепью? Британия едва ли сможет объяснить. Ни на пальцах, ни выспренным высоким слогом. Чтобы сделать такую цепь, сначала нужно сбросить любые другие оковы, и она давным-давно свободна, как и другие такие же. Как многие из тех, кого быть не должно, однако они есть. Они есть, и с ними нужно поддерживать связи, общаться и встречаться изредка. Но её свобода превращается в новые оковы, опутывает с головы до ног и шепчет, шепчет, шепчет: зачем тебе целый мир, зачем тебе океан, который ни покорить, ни изучить толком никто не может, выбор — это и есть истинная свобода, а ты выбрала, давно выбрала, осела здесь, на тихом иберийском побережье и опутываешь долгами визита Иберию, а сама выскальзываешь из всех пут, которые на тебя хотят наложить, так что тебе ещё одна цепь — к дому. И Британия слушает, смотрит на выдуманное кольцо каторги на ноге и думает: и вправду, зачем ей теперь странствовать, она устроилась лучше всех, наверное. И использует по-прежнему свою свободу наилучшим образом, не то что некоторые, как завеются в армию на пару лет, или полезут покорять все вершины Памира разом и потом бултыхаются оттуда в бескрайнюю тайгу, или бегают от собеседования к собеседованию, потому что дольше пяти лет на одном месте не усидеть, слишком уж горяча и кипуча кровь, или засядут в глуши и начнут чакры открывать в неположенных местах… Это цепь, которую она куёт сама. Из того, что называет свободой. Древний Египет уезжает, едва сиеста подходит к концу, а Британия сидит у окна, катает пустую чашку по столу и слушает, как начинает оживать город. Скоро отовсюду польётся фаду, прекрасное, живое, похожее на нежность и любовь, превращённые в музыку. Жаль, что Германия не сможет искупить то, что сделал. Времена были другие, простые и суровые, не то что сейчас, чуть ли не за чих нужно каяться перед миром. — Это, конечно, очень интересно, — ворчит Британия, — но и делами заниматься надо, не так ли? Она суёт чашки в посудомоечную машину, загружает прочей посудой и запускает. Пока техника облегчает жизнь, Британия сортирует вещи и думает, стирать самой или пусть уж, раз запущена посудомойка, можно и стиральную запустить. Счета будут больше, чем она привыкла, но за комфорт стоит платить, так она считает. Наконец не нужно горбатиться на мостках, таскать вёдра воды до корыта, варить самостоятельно мыло и убивать руки. Во Франции приходилось, но она уехала оттуда очень, очень давно, едва запахло недовольствами — и поняла, что чудом избежала настоящего ада. Вот Скандинавии, говорят, не повезло, потом полторы сотни лет руку отращивал из культи. А мог и голову сложить. А что говорят про Веймар… Она-то, конечно, никогда не ездила на германские земли, а вот другим ничего не мешало, так что рассказывали всякое, от чего сердце обливалось кровью и хотелось вопреки всему — вернуться домой и надрать младшенькому уши без жалости и снисхождения, выпороть и лишить материнского благословения… которое ему никогда не требовалось. Британия качает головой и запихивает белое в стальное нутро. Порошок, кондиционер, ещё какой-то порошок, пробежаться пальцами по кнопкам и всё. Слава техническому прогрессу, техническому прогрессу слава, можно теперь заняться другими делами, для которых стоило бы давно купить робота-пылесоса. Говорят, есть модели, которые и мыть полы могут, но у Британии постоянно не доходят руки до такой покупки. Разве что составить где-нибудь вишлист и вывесить. В Инстаграме, что ли? Британия достаёт бумагу, слегка пожелтевшую, извлекает чернильницу, заправляет её, берёт из подставки перьевую ручку — «У нас всегда будет Париж», Рим, ну кто так подарки подписывает, не Германия же просил — и проверяет, не забыла ли, как писать. А то всё шариковые и гелевые, а то и вовсе механические карандаши. Но перо не оставляет клякс, идёт ровно, линии тверды и уверенны, словно Британия опять подрабатывает переписчицей, сидит и приводит в порядок невнятные каракули самых разных людей за деньги. Так что она берёт чистый лист и пишет, что хотела бы увидеть на условный день рождения. Пишет красиво, добавляет завитушки и прочее, оставляет сохнуть, убирает и чистит письменные принадлежности, подыскивает достаточно старые книги, составляет композицию, на которую сверху кладётся лист. Встаёт на цыпочки, фотографирует, прогоняет через пару фильтров чёткости ради, цепляет тэги и выпускает в свободный интернет. И первым же прилетает комментарий от Галлии, которому делать нечего определённо, сидит сутками в соцсетях. «Бригитта, коса ты рыжая, почерк по-прежнему прекрасен!» Ни слова про содержание. Ну и плевать, остальные посмотрят потом и тоже напишут чего-нибудь. Может, даже договорятся между собой, а то куда девать пару одинаковых громоздких вещей? Дом у Британии не слишком большой, в самый раз, чтобы жить маленькой семьёй. Или большой и очень плотно. Смартфон оживляется и пытается уползти со стола прочь. Беззвучный режим упрощает жизнь, не ломает прекрасные вечера и позволяет игнорировать всех: от надоедливых как бы товарищей до старых друзей, коммивояжеров и банков. Британия смотрит на номер и качает головой. Проводит пальцем по экрану, принимая звонок. — Чего хотела? — Я тут путёвку урвала в Италию, — без предисловий говорит Иберия, которая давно осела на Балканах и выбирается оттуда только в исключительных случаях, — и ищу компанию для поболтать и покидаться в голубей ругательствами в Венеции. Возможно, будут граффити во Флоренции, я ещё не решила. Поедешь или продолжишь пускать корни, как я? — Цветы не могу оставить, — ворчит Британия. — Кому отдать, не представляю. Фин их убьёт, у неё максимум кошки и собаки выживают, а так она даже пустынный кактус убила случайно. — Однако бонсай у неё уже пятый век живёт. — Меняет. — Серьёзно? Ну посмотрю тогда, если буду к ней в гости заезжать. Попроси Элу, у неё ничего не помирает. Вроде она как раз хотела сама куда-то съездить, но пока застряла в Мемфисе на экскурсии, так что если и позвонит, то примерно никогда. Так как, поедешь по местам римской славы? Заодно накинешь на него долг, он хоть выползет из своей готической раковины и посмотрит на твои острова. Может, и дылду прихватит, он наблюдательней. — Тогда я окажусь в долгу по отношению к… дылде. И мне придётся ехать в Германию, а я не хочу. Не для меня это. Мне Италии вполне хватит. — Бри, это ерунда. Поскольку вы всё равно не общаетесь, высокомерные нытики, то он скажет мне, а я уже тебе передам. Так что должна будешь мне, а съездить в Порту или там Толедо тебе же не трудно будет? Не трудно, верно? А я съезжу, посмотрю хвалёный Дрезден. Может, потом в страны Бенилюкса заверну, вафли будешь? — Буду, — кратко отвечает Британия. Спорить с Иберией бесполезно, она игнорирует собеседника и закидывает дельными предложениями, искушает свободой странствий и добивается своего: Британия соглашается, что увидеться в Италии — идея, в общем-то, замечательная, с Древней Грецией свяжется, уточнит насчёт цветов и прочего, потом перезвонит Иберии, и вот тогда они детально обсудят, что, куда и как. Если уже путешествовать, то с размахом. А про путёвку, наверное, враньё, думает Британия, кладя трубку и листая телефонные номера. Иберия просто падает в путешествия, как ныряльщики в воду. А остальное считает несущественными деталями. — Эла, я тебя не разбудила? — Прррфф, нет, я вытурила всех арабов отсюда и до двери, — сонно отвечают в трубке. — У нас чудесная погода с песчаной бурей и укусившей меня за пятку змеёй. Голову я ей оторвала, так что пройдёт. Что-то нужно было? — Меня тут позвали пересечь Италию под экскурсионные истории… — А, хорошо, когда едешь? Британия смотрит на экран смартфона и закатывает глаза. Всё равно Древняя Греция не увидит. — Бригитта! Ты куда пропадаешь? — Да я ещё с датой не определилась, но у меня тут цветы… — Присмотрю как за своими, что-то ещё? Кошки, собаки, козочки, соседи, алкаши из подворотни? Что ты смеёшься, я у Шумера в самом деле смотрела за алкашами! В подворотнях! И мне пришлось научиться лузгать семечки, сидеть на корточках и отбирать у прохожих мобильники! Ладно, я их честно возвращала и гоняла других любителей ограбить ближнего своего, но! Но почему надо за ними смотреть? Чтобы не протрезвели раньше времени? — У меня только цветы, — торопливо успокаивает собеседницу Британия, — и я тебе распишу, как за ними ухаживать. Они у меня немного капризные. Не знаю, умеешь ли ты обращаться с цветочным магазином, но если хочешь, могу и это расписать. Правда, тогда тебе бы приехать пораньше, хотя бы на пару дней, чтобы я тебе показала и рассказала всё. И с соседями познакомила бы, чтобы никаких потом вопросов не возникало ни у кого. — Мать моя Гея, да назови меня кузиной по отцовской линии, а смуглая — загораю, живу на Кипре там или в Мексике… Кстати про Мексику, давай съездим, а Иберия пусть с цветами сидит. Она же меня заложила, что я ничем не занята? Вот пусть отрабатывает. Я ей и так должна, а так ещё полюбуюсь на кого из её ненаглядных мальчиков. В Испанию меня же без проблем пустят? — Эла, ты живёшь в Евросоюзе, конечно, тебя пустят куда угодно с паспортом. — Угу. Тогда, — в трубке зевают, — завтра или послезавтра буду. Пока-а-а… И Британия знает: прилетит, ворвётся с чемоданом, с горой разноцветных пакетов, вся в белом, в огромной шляпе с ленточкой, в огромных солнцезащитных очках и заобнимает, расцелует и завалит новостями, обязательно покажет все-все фотографии с поездки, потащит пить где-нибудь кофе или чай, а то и сразу вина предложит за встречу, ведь это же радость, ты чего такая хмурая, а ну-ка, давай-ка, улыбнись! Древняя Греция ведёт себя как буря положительных эмоций, но внутри у неё та ещё рана. Наверное, поэтому она специально сладостями объедается в Стамбуле, который когда-то был весь её, чтобы Турция знал. Он ведь её и погубил, и Греция не забыла. Она вообще ничего не забывает. Почти как они все. Но кое-кто забывает, а может, только умело прикидывается, что не помнит. Есть среди них, древних и вечно живущих, один такой уникум, а то и парочка, может, трое, но никак не больше пяти. Вот они-то и говорят, что умеют забывать, но проверить их слова почти невозможно. Покачав головой, Британия насвистывает песенку. Так она подзывает местных фей, предлагает им угощение и работу, а они… Они помогают по хозяйству, проверяют цветы и радуются, что их не забывает эта странная чужеземка, что она делится с ними пищей и кровом. В общем, как приговаривает Русь, поправляя ужасно безвкусные очки с пластмассовой термоядерно-зелёной оправой, «енто сим-би-о-ти-чес-ки-е отношения, сударня». И как ему не надоедает слова коверкать, ведь делает это из вредности, засранец. Или, может, из любви к передразниваниям, к игре со словами и к притворству? Несколько научных степеней умудрился получить, ещё и друзей своих подбил, теперь их целая когорта таких, с диссертациями. Тем не менее, нужно приводить хозяйство в порядок. Скоро будет гостья, которой тут придётся пожить некоторое время, а для рутинных повседневных дел размышления о чужой научной работе не требуются. Если только поворчать, что швабра и ведро с тряпкой для них скоро станут вершиной инновационной мысли. На следующий день ветер усиливается, дерёт цветы, раскидывает сорванные лепестки повсюду. Приходится укрывать свою красоту и гордость, защищать от хулиганящей погоды. Океан мрачнеет, сереет, и волны зло накатывают на берег, рокочут, разбиваются и шипят, оставляя белую пену и гневные брызги. Грядёт шторм, и Британия думает, как бы пережить очередное погодное безобразие без лишних жертв. Стёкла могут вылететь и побиться, если она не поколдует немножко, однако это вызовет наверняка подозрения. Придётся хорошенько поискать, как теперь обстоят дела с этим, есть ли в доступе какое-нибудь особое, которому нипочём любая погода, и если есть — застеклить уже им весь дом и не волноваться по пустякам. Древний Египет, наверное, уже улетела, думает Британия, убирая инвентарь с улицы и перетаскивая горшки, укутывая клумбы плёнкой. Буря ведь пришла недавно, значит, рейс не задержат, не отменят, не перенесут, а тогда, значит, она либо уже над океаном, то ли ещё. А может, и вовсе уже ступила на земли обеих Америк, ходит там, развлекается, улыбается торопящимся или ленящимся, как коты, людям, а они отвечают ей улыбками, и повсюду приветствия, жизнь льётся рекой, почти как… как тут. Или на самом деле Тауи перебежками пересекает венесуэльскую границу. С неё станется, иногда она куда безбашенней, чем та же Финикия, которая не вылазит ни с израильских границ, ни с прилагающихся пограничных конфликтов. И чем её так привлекает, старую торговку и пиратку, эта кипящая войной земля? Тем, что когда-то она принадлежала ей? Не вся, конечно, но точечно вдоль побережья точно — Британия не слишком помнит карту, не утруждала себя запоминанием. Ну вот примерно там, а большего и не надо, она ведь не собирается ездить повсюду, обременяя других долгами благодарности, обвешивая обязательствами навестить Британские острова. И так нужно будет ехать в Египет. Потом, после Италии. Закончив с делами, Британия залазит в холодильник и вытаскивает старательно завёрнутую в плёнку тарелку, на которой красиво разложен десяток сыров, вытаскивает из буфета баночку мёда, ставит для себя чайник и представляет, как сейчас будет хорошо и чудесно. Сегодня ещё выходной, а завтра снова в магазин. Как хорошо, что она сумела отыскать себе помощницу на выходные, милая девчушка, для которой летняя подработка — это кайф, рай и способ поднакопить денег на какие-нибудь желания. Айфон, например, или ноутбук, или поступление в университет, поездку куда-нибудь, красивое платье, подарки подружкам — люди желают разного, и это определённо восхищает. Хлопает калитка. — Не ждала? — смеётся Древняя Греция, осторожно сгружая на дорожку ворох ярких, как бабочки, пакетов с покупками и убирая ручку верного чемодана. — Не ждала! А это я! Британия мотает головой и бросается в дружеские объятья. — Как ты так быстро? — спрашивает она, не ожидая ответа. Какая разница, ведь приехала, приехала, принесла с собой кусочек солнца в хмурящийся день, когда того и гляди, что дождь или ветер. — Жульничала я, — кратко отвечает Греция. — Ну, неважно. Местечко для меня найдётся, Бригитта? Да я сама донесу, не беспокойся, — добавляет она, вновь подхватывая свой разноцветный багаж. — Двери просто передо мной придержи, пока протискиваюсь. Сыр они съедают в итоге напополам, потом Британия разбирает часть пакетов — оказывается, это всё для неё, а Древняя Греция вертится перед ростовым зеркалом, ерошит себе волосы, то собирает свои кудри в хвост, то распускает по плечам, то закалывает так и эдак, изучает собственное отражение с редкой придирчивостью. Она самодостаточна, и этому Британия самую малость завидует. Она бы так не смогла. Потом Британию погружают в водоворот примерки новых вещей самых невообразимых раскрасок, с блёстками, с пайетками, надписями, рисунками, узорами и чистых цветов: тысяча и одна футболка, майки, топики, сарафаны, юбки, шорты, разве что нижнего белья нет, и то — явно потому, что здесь лучше примерять, однако Греция вооружается портновским метром, который выуживает из своего чемодана без дна, и обмеряет Британию со всех сторон, записывает фломастером себе на руке числа и обещает сшить что-нибудь незабываемое, лёгкое и удобное. Британия смеётся и ведёт гостью в свободную комнатку, не слишком большую, но зато отданную в полное распоряжение, показывает, где туалет и душ, объясняет, чем и как пользоваться на кухне, демонстрирует свой чудесный сад, пусть даже укрытый от разгула стихии и не такой прекрасный, как должно быть. Но это ерунда, надо рассказывать, что и где растёт, как поливать, насколько часто, за кем как ухаживать, куда складывать садовый инвентарь — а заодно показать, где он лежит, продемонстрировать запасы удобрений и разной дряни от надоедливых насекомых. — Для опыления я вот, — Британия тыкает в пожелтевшую бумажку под стеклом у телефона, который висит на стене, — звоню старому Луишу, он с пчёлами возится, никогда не отказывается привести улей. Или кто там у него сейчас, старший сын вроде… Ну, завтра позвоню, уточню, познакомлю тебя, а их предупрежу. И не вздумай говорить, что у меня нет детей! — В каком смысле? — удивляется Древняя Греция. — Здесь считают, что моя дочь учится в Швейцарии, а домой не приезжает, потому что у неё там полно дел, работа, учёба, всё такое… Ну, понимаешь, да? — А, в рамках легенды. Да, хорошо, скажу, иногда навещаю племянницу. Или за кого меня выдашь? — За кузину, — машет рукой Британия. — Троюродная сестрица, дедова сестра вышла замуж за грека и уехала, писала редко, а мы на похоронах старушки впервые и увиделись. Как тебе такое? — Неплохо, неплохо. И я обещала приглядывать за племянницей, поскольку у самой брат живёт в тех краях, ему не трудно раз в неделю созвониться, а потом пересказать мне. Сама ты с ним незнакома, он и мне-то не полнородный. Слушай, так достаточно правдоподобно? — Если хочешь, можем его сделать преподавателем, — пожимает Британия. — Это лишние хлопоты. Излишне любопытные могут и проверить, так что легенды превратятся в прах. В общем, лучше я сама с ней созваниваюсь, у меня там полубрат, однокурсники и кто знакомый, помогаю иногда советом. А она, ну не знаю, жалуется мне на что-нибудь… — Что я собираюсь засадить её в глуши с цветочным магазином, — подсказывает Британия. — Именно! Под ночь Британия набирает Иберию, слушает гудки и с сожалением вешает трубку. Оставляет ей сообщения в нескольких соцсетях, где они друг у друга в друзьях и белых списках, залазит в Инстаграм и листает комментарии к своему вишлисту. Как обычно, Галлия и Рим добродушно подкалывают друг друга, Моравии нравится, но книга интересует больше, чем пожелания, Ассирия просто ставит лайк без лишних слов, как и Финикия, Этрурия отписывает по композиции и рассыпает сердечки, как и прочие… В общем, ничего нового, в другом месте уже кто-то организовал наверняка группу, где распределяются подарки, чтобы не получилось как лет шесть, что ли назад, с пятью кактусами. «Всё, что ты делаешь, по-прежнему прекрасно». Британия смотрит на автора комментария. Открывает страничку. Это пугало соломенное делает шажок навстречу. А значит, пора забывать обиды.