Долги свободы

Найти место, куда могут приехать все, очень сложно, однако Шумер хорошенько обдумывает этот вопрос, качаясь в гамаке между двумя какими-то деревьями, так удачно растущими неподалёку друг от друга, и пишет с удовольствием пригласительные письма для всех, кого знает, с припиской, что им следует сообщить и другим, кого знают уже они. В конце концов, никому из них никогда не принадлежала территория Гавайев, потому проблем быть не должно. Ехать все будут определённо долго, пусть и появились быстроходные железные корабли, и протянуты почти везде железные дороги, по которым со свистом и грохотом носятся паровозы, но всё же не каждый день сюда прибывают гости. Вот сюда, на этот Кауаи. Может быть, они откажутся, лениво думает Шумер и грызёт тонкую деревянную палочку. Может, они не захотят приехать, а тогда и смысла нет всё это делать, заниматься делами и всё такое прочее. Тут вроде и переворот был недавно, когда уронили королеву, потом пытались вернуть как было, да не выгорело. А Шумер — а что Шумер, Шумер лежит в полосах прибоя в местах, куда даже коренное население не суётся, ходит по пляжам и размышляет о вечном и наболевшем. Чаще о вечном, поскольку ничего другого после семи лет на разных философских факультетах в этой их благословенной Европе голова предлагать не хочет. Наболевшее занимает не больше часа и обычно просто, понятно и быстро уходит. В самом деле, от песка можно отмыться, занозы вытащить, голод и жажду утолить, от людей скрыться. Не любит Шумер людей, не в эти двадцать лет. Был бы пошустрее, поумнее — купил бы себе остров, завёз бы туда жителей этих островов, пустил бы себе немного крови, пошаманил, поколдовал, да и зажил бы припеваючи, горя не знал бы вместе с людьми… Укрыл бы свой угол от чужих, от любителей загрести в свои лапы, от колониальных этих аппетитов, от малолетних дураков (и ведь себя таким молодым вспомнишь, аж дурно делается) и алчных, и всё. Всё, нет здесь острова, не было никогда, не пахло, а Кук ваш — трепло и сам виноват, что его сожрали. Мысли эти ложатся камнями в воде, такие же гладкие и тяжёлые, и думать их интересно, но утомительно. Что толку в гневе и ярости, если ничего с этим поделать нельзя? Шумер вздыхает и бредёт по колено в водах сердитого океана. Буря поднимется не скоро, он чувствует это, но нагрянет внезапно, как всегда тут и бывает. Или не всегда. Или не бывает. Всё иллюзия, стоит ли переживать о тенях на стенах пещеры, которую выдумал Платон? Не стоит, никогда не стоило, так что Шумер кидает и эти мысли камнями в море, дышит полной грудью и мечтает, как однажды он-таки сумеет съездить и посмотреть на Ниппур. Хотя бы Ниппур, не так уж и много он требует, верно? Вот только опасно для него и других таких, как он, подобные поездки. Говорят, когда Элам пробирался через свои горы, то упал неудачно, подвернул ногу, а потом она не срасталась как положено, приходилось ковылять до самой Индии, а там ломать и ломать, дробить камнями и молотом, чтобы потом вновь собрать, и молить богов, чтобы срослось как надо. Говорят, Древний Египет ужалил скорпион, когда она путешествовала по Нилу, и отправилась бы она на тот свет, не выйди корабль в земли Нубии или что там ниже Египта на карте. Говорят, Русь подхватил холеру и чуму сразу, сунувшись на свои земли, и никто никак не мог понять, он нарочно так заразился или просто ему чудовищно не повезло. Не повезло, думает Шумер, ну кто в здравом уме будет искать возможности заболеть такими вещами одновременно? А ещё говорят, Хараппа сейчас в оспинах, бедолага, и радуется, что не проказа, тогда бы пришлось бежать так далеко, как только возможно. Здесь-то, припоминает Шумер, прокажённых свезли на один остров, на какой только, сказать уже не получится. — Эй! Эй, ты! Шумер застывает. Он всякое может, и первая его мысль — убить. Но станут искать, увидят следы от удара, от оружия и стрелы, значит, страдать будут другие люди, потому нужно действовать мудрее. Хитрее. Представить, что ему нужно укротить Энкиду ради спокойствия людей за стенами, не заслуживших подобного разорения. Вторая мысль щекочется, говорит: заколдуй его. Отведи глаза, выжги память, сотвори обман. Пусть думает, что по естественным причинам тень показалась ему живым человеком, а то и камень, большой такой камень, который унесёт бурей в море — и всё, нет доказательств, одна головная боль. Мысль заслуживает внимания, пока Шумер стоит на неприятном уже ветру, слушает шаги белого человека. Пусть приближается к своей судьбе, в солёных водах заключён целый мир, а праматерь кормить надо. Иначе обидится, а у Шумера нет наглости янки, чтобы побороться с чем-то, что намного древнее его самого. — Стой же ты! — Я стою, — говорит ветру Шумер, — а вот ты, — он оборачивает и смеряет взглядом тёмных глаз выхолощенного белокурого господина-тростинку, — нет. Со слугами так общайся, но не со мной. Человек открывает и закрывает рот, как выброшенная на берег рыба, не понимает, что происходит, почему этот смуглый черноволосый человек в тряпках, стоящий в солёной серой воде по колено, не боится, не падает ниц, не испытывает трепет и не затягивает что-нибудь на гавайском. Наблюдать за ним глупо, потому что ничем он не отличается от многих других, кто встречался Шумеру на протяжении столетий. Тоже начнёт сейчас что-нибудь говорить, что-нибудь такое, от чего за мили и мили смердит напыщенным самодовольством, гнилой уверенностью в собственной правоте и прочим дерьмом, которое так же неистребимо, как глупость людская. А значит, поступить с молодым человеком следует соответственно. — Прошу прощения, — наконец говорит человек, и это удивительно. Возможно, в человеке не умерло ещё всё хорошее, раз он находит в себе силы извиниться. — Мне говорили, тут обитает дух. Знаете, эти суеверия… — Не больше, чем лишний раз перекреститься, — пожимает плечами Шумер. Ему тяжело вписываться в рамки христианства, для него это тоже — суеверия и сказки, а прогрессивные атеистичные взгляды пока приносят больше проблем, чем пользы. Проще молчать и угрём изворачиваться, когда пристают с такими вопросами. Проповедника Шумер бессовестно споил, а поскольку проблем от того было больше, чем пользы, устроил ему торжественный и бесславный конец среди соли, камней и медуз. Выплыл, говорят, но Шумеру всё равно. Он решает проблемы способами, которые местами уже способны подвести под суровую руку закона. — А вы тут разве живёте? — Живу, — равнодушно отвечает Шумер. Ему не слишком нравится резкий переход к вежливости. Ведь начнёт предлагать злато-серебро, что вот земля ему эта очень приглянулась, отдайте, дяденька, а не то я на вас живо управу найду, ещё пожалеете! Нет уж. Пожалеет человек. Так было, так есть и так будет. — И это всё… — Шумер не видит, у него нет глаз на затылке, но легко представляет, как человек обводит всё вокруг рукой, — ваше? — Твоя ли земля, на которой ты родился? Твоя ли земля, где стоит сейчас кто-то из твоих родных? Нет. — Тогда я… — Покойник, — ровно говорит Шумер, разворачиваясь. Смотрит равнодушными глазами на пришельца, а сам — по колено в воде, в тряпках, смуглый и темноглазый, ждёт, когда же ему продемонстрируют какой-нибудь кольт, пистолет или револьвер — без разницы. — Будешь пытаться заявлять свои права на эти земли? — Буду, — упрямо говорит человек и суёт руки в карманы. — На маленький клочок, чтобы жить и ничего не бояться. — Ну живи, — пожимает плечами Шумер. — Но я всё равно узнаю, если ты поступишь поперёк своих слов. И тогда суеверия станут тебе единственным утешений. Понимаешь? Человек определённо не понимает, но кивает очень важно. Что же, придётся понаблюдать. Ветер теперь постоянно пахнет войной. Шумер не понимает, как можно не замечать таких потрясений, но может, он просто слишком много времени проводит в себе и посреди одиночества. В подобных условиях научишься улавливать невозможное даже с забитым напрочь носом, а ведь Шумер сейчас опять то ли простужен, то ли перегрелся. Дышать носом трудновато, однако сейчас это совершенно неважно. Важны прибывающие гости, которые точно будут ругаться и костерить старика на все лады, потому что пришлось добираться неведомо куда самыми разными путями, и ведь дорога определённо не была простой. Если кое-кто ещё может себе позволить билет до Гавайев, то кому-то приходится здорово выкручиваться, чтобы успеть вовремя. И ведь тут, на Кауаи, нужно отыскать местечко, которое Шумер считает своим жильём, дойти дотуда, а то и доплыть, не промочив багаж и не запачкав одежд, и всё ради чего — ради раскачивающейся с порывами ветра хижины, ради окружённого кругом разновеликих камней костерка, кипящей в котелке воды и невероятно довольного вытягивающимися лицами Шумера. Аккад показывает язык, зная, что ответа не будет, и забрасывает свой чемодан себе за плечо, громогласно здоровается, протягивает руку и задаёт вопросы на языке, который уже давно не звучит под небом. Шумеру это приятно, так что Аккаду не достаётся потрясений при виде циновок, ковриков и валиков, которые будут выполнять роль постелей. Ведь тут достаточно тепло, разве что ветер постоянно усиливается. Сезон дождей, что ли, пришёл, или тайфун движется? Мягко говоря, Шумеру плевать, на него не обрушит гнев никакая стихия, да и на его гостей тоже, к тому же, он давно не переживает из-за такой ерунды. Что его когда-то тревожило, давно уже исчезло, засыпано землёй и песком, стёрто ветрами, смыто водой. — И ещё говорят, что я путешествую по совершенно диким местам, — вздыхает Древний Египет, придерживая юбку. Она прекрасно выглядит в строгом европейском платье, такое носят, кажется, где-то на севере, а ведь могла бы прибыть в охотничьем костюме или где там женщинам позволено носить брюки. Где-то же можно, определённо можно. — Но забраться чуть ли не на край света, на острова с совершенно иной цивилизацией? Такое можешь только ты. — Я польщён, — сухо отвечает Шумер. — Всё лучше, чем континент-колония, — смеётся Элам, старый сосед, враг и брат. Он одет небогато, но и добираться ему недалеко, ведь он осел в Техасе. Или в Юте. В общем, где-то там, в Соединённых Штатах, где занимается своим любимым делом — изучает жизнь небогатых людей, которым приходится жить от одного заводского гудка до другого. Интересно, какое дело ему пришлось оставить теперь, откуда выкапывать носок с золотым песком, чтобы добраться сюда? Или тоже немножечко схалтурил? — Ты просто не видел, что устраивают бельгийцы и англичане, — кривится Древняя Греция. — Австралия хотя бы… ладно, мы же тут не за этим. Ты писал, что есть разговор, но о чём? Мы вроде бы уже давно обсудили всё, что хотели. Шумер обводит взглядом остальных гостей. Им здесь интересно, потому что для них эти места в новинку, они необычны, они как диковинка, как редкие животные издалека — таким здорово хвалиться, такое здорово иметь. Возможно, они не так сильно и изменились за прошедшие столетия. — Давайте не сегодня, вы все с дороги, устали. — Шумер указывает на стойко держащееся под ударами ветра строение. — Там что-то вроде душа, но пожалуйста, не спускайте всю воду. Её тут достать не так просто, тут не материк. Если не боитесь бури, можете лезть купаться, сюда никто не приблизится и за милю. А ужин… — Давай я, — вызывается Русь, похожий на обычного такого студента, успешно постигающего самые разные науки где-нибудь в Париже или Берлине. — Я помогу, — кивает Хараппа, в оспинах и разноцветных пятнах. Видимо, боги дали сил, чтобы выздороветь. — Эй, Амурру, будешь с нами? Вокруг живого огня вертится почти десяток поваров, никто друг другу не мешает, хотя гомонят они похлеще стай чаек. Тех хоть отвадить от дома можно, а с гостями сладу нет. Ну, зато от них сплошная польза, можно не хлопотать с готовкой, а заняться с Аккадом сборкой стола, рисованием знаков и обсуждением текущей политики. Любит Аккад политику, вечно крутится в ней, варится, в курсе обо всех и обо всём, так что после нескольких историй Шумер начинает понимать, отчего ветер пахнет войной. Потому что война — это то, что пытаются как-то прикрыть крышкой Антанта и Тройственный Союз, однако убавлять огонёк под котлом ни одна из сторон не собирается. Взрыв пропорционален силе сдерживания, думает Шумер под живой рассказ, и по нам это легко вывести, по истории, по восстаниям и революциям. Вот жил же городами, перебирался от одного к другому, иногда прибегал трясти оружием Элам, иногда он к нему с той же целью, и ведь… как-то проще было, что ли. Слышно, как смеются девушки: им весело, они бегают от морской пены и прибоя, стараясь не замочить свою обувь, они заходят в океан и радуются, а кто-то и вовсе уже скидывает одежды безо всякого стеснения и ныряет в солёные воды. Они — дети иных времён, им не страшно обнажаться друг перед другом (как будто они там что-то не видели, право) и обсуждать табуированные темы, они слишком раскованы и открыты миру, в котором когда-то склонили головы, исчезли, растворились… чтобы однажды просто вернуться. Вспомнить себя и упасть в совершенно новую жизнь, новую песнь песней о свободе. Кто знает, зачем это? Шумер не торопится с делами. Он позволяет гостям оставить настоящие горы одежды в одной хижине, наблюдает, как ловко Понт делает кривое подобие вешалки, и уходит по пляжу подальше от старых знакомых. Пусть они сейчас отдохнут, развеются, отвлекутся от груза забот и тревог. А он побродит, подумает о своём — снова и снова, по одному и тому же кругу будут ходить мрачные, как тучи, мысли — и вернётся, чтобы предложить удивительную вещь. Странно, что никому более в голову такое не пришло, а ведь на поверхности лежит! Не хотят новых цепей, не хотят новых оков, понимает Шумер, но только сами их себе делают из ничего, создают собственной волей, а потом разорвать не могут, чахнут, слабеют. А ведь временами хочется посмотреть на потомков, на бывшие свои земли, прикоснуться к ним — и платить за подобное приходится страшную цену. Шумер не говорит вслух, но подмечает: вот у Понта на спине следы от ударов кнутом, значит, где-то в пределах своего давно исчезнувшего царства попалась под чью-то руку; Рим изредка начинает щуриться, будто у него что-то не так с глазами, однако очки — очки у него на носу, и ведь говорит, что заказал недавно, буквально перед отплытием, новые, но зрение ведь так резко не падает; Британия ступает по песку осторожно, будто бы у неё не так что-то с одной из ног, и след оставляет не обычный, а как будто подвёрнутый; у Скандинавии рука не в порядке уже сотню лет, но скоро станет как прежде, однако вот сыпь у него на лице, обычная такая сыпь и глаза немного мутные, как будто его лихорадит, а признаться в нездоровом своём состоянии стесняется или боится; Древняя Греция улыбается как-то страшно, криво, будто с её лицом творили ужасные вещи, до сих пор не сошли следы, а в глазах застыло мёртвое серое небо, как будто она до сих пор не выбралась из тисков кошмаров; Древний Египет разве что вместе с Финикией такие же, какими Шумер их помнит, негромко говорят о своих делах, держатся за руки и прыгают с разбегу в волны, которые только растут, набирают силу. Хараппа в оспинах с ног до головы, смазанных, стирающихся и растворяющихся постепенно, однако в оспинах, в следах своего безрассудства и сумасшествия, Русь черпает кружкой кипяток и ждёт, пока остынет, а просто воду не признаёт, как будто подозревает в новой холере, Германия незаметно кашляет в платок и не показывает никому, что на ткани остаются мелкие брызги крови — чахотка, и где подхватил, а главное как, ведь куда ответственней прочих. Разве что Рим уговорил, потащил за собой — или были проездом, задержались где-то, а рядом кто-то такой же бледный и кашляющий. Размышления ходят по кругу, как обычно, Шумер возвращается обратно и смотрит, как братья и сёстры по бесконечно долгой жизни делают что-то вроде навеса над столом, соображают подобие стульев и накрывают то ли торжественный обед, то ли не менее торжественный ужин. Запасов у самого Шумера не слишком много, однако гости кое-что привезли с собой, а некоторые неугомонные, вроде лелеющей руку на перевязи Иберии, определённо вооружались до зубов удочкой, острогой и собственной ловкостью, чтобы изловчиться и добыть свежей рыбы. Вон, её как раз осторожно тыкает палочкой Скандинавия, и запах стоит умопомрачительный от готовящихся и доходящих на углях блюд. Он… дома? Наверное, так. Только в этом доме пахнет чем-то незнакомым. Слишком человеческим, слишком одномерным, если сравнивать с ними, древними и бессмертными. Не мудрыми, мудрость с годами приходит далеко не всегда и не везде. — А вы кто? — спрашивает человеческий голос, и Шумер узнаёт его, удивляется, как хватило наглости и храбрости сюда вернуться. Совсем бесстрашный, что ли? — А мы русские социалисты, — обыденно и как-то заговорщицки отвечает Русь. — Слышал о таких? — Н-нет… — Что ж, — совершенно спокойно говорит Русь, и никто его не останавливает, когда он извлекает откуда-то то ли револьвер, то ли пистолет, ах нет, это точно парабеллум, новый какой-то, — тогда придётся тебя убить. Мы тут не одобряем лишних глаз и ушей. — А, так про вас-то я кое-что слышал, — идёт на попятный человек. То ли правда испугался, то ли понял, что нужно подыгрывать от души, хотя с этого мальчишки станется и пристрелить свидетеля, а потом закинуть куда подальше в океан. А потом с удивлённым лицом отвечать на вопросы, мол, как вы могли такое подумать, я же обычный работяга, у меня и оружия-то при себе нет!.. — Тогда ладно, — Русь сияет улыбкой, которой самое место в синематографе, и прячет парабеллум. — Однако мы настаиваем, что лишние свидетели нам ни к чему. Это в определённом смысле частная территория, частная собственность с частной вечеринкой. А вы тут немного лишний. — Разве что у этого мистера есть какое-нибудь интересное предложение, — вмешивается Шумер, пока ему тут не приписали единоличное владение архипелагом, Тихим океаном и Персидским заливом до кучи. — Что скажете? Слова больше для человека, они-то прекрасно и так видят, что возражать ни один из них не станет, потому что это скучно. И человек делает им интересное предложение. В перспективе оно ещё более интересно, поскольку хорошие юристы любого профиля на дороге не валяются, а связь с надёжной и честной (в теории, разумеется) фирмой избавит их всех от тревог на очень и очень долго время. В перспективе — на всю их жизнь. Однако они пока просто многозначительно кивают и переглядываются между собой, показывая мимолётными жестами, что окончательное решение всё-таки за Шумером, он их пригласил, у него тут обитает чудак из Нового Света, так что тяжесть ответственности будет на нём в любом случае. Шумер взвешивает за и против, после чего предлагает молодому человеку вернуться через пару дней. Мол, им, русским социалистам, необходимо обсудить сначала свои важные вопросы, а потом уже его чрезвычайно интересное предложение, которое он лично склонен принять, однако они тут коллективом решают обычно, так что без обид, ответ точный и конкретный будет не сегодня. А на вопрос, не боятся ли они грядущей бури, говорит, что кое-кто, пальцем показывать не будем, назвал этого старика суеверием, а суевериям как-то не к лицу бояться разгула стихии. Боится ли бури идея? Пожалуй, что нет, задумчиво соглашается человек и уходит под взглядом множества как бы людей. Сначала Шумер долго ворчит, рисуя палкой клинописные знаки. Как-то из головы вылетело, но никто из гостей и слова не сказал, даже предлагают помочь, но их одёргивают и просят присмотреть за столом, огнём и пищей, потому что мало кто из них захочет сидеть в полной темноте и хлюпать солёной водой. Закончив, Шумер садится со всеми за стол, который теперь не потревожит никакая буря. Они защищены, укрыты, так что можно приступить наконец к трапезе, обсудить мир и всё, что в нём творится. Кто-то жалуется на очередные законы, кто-то хвалится успехами на любом из тысяч поприщ, кто-то обсуждает тонкости делопроизводства и банковского дела, а Шумер дотягивается до Руси, мягко касается плеча, а когда тот поворачивается с вопросом в глазах, спрашивает: — А парабеллум у тебя откуда? — Так я в охранке работаю, — искренне отвечает это неугомонное дитя. Поди ещё пойми, где работает, в какой стране и на какой должности, раз дают подобные игрушки в личное пользование. Шумер не слишком любит современное оружие, но признаёт его эффективность. — Социалистов ловишь? — усмехается уголком рта Моравия, с копной непослушных волос, эдаким гнездом ныне глубокого каштанового цвета. — Или так, ради красного словца приукрашиваешь? — Да почему ловлю, смотрю за ними, — хлопает глазами Русь, как будто удивлён, как его могли заподозрить в чём-то подобном. Он же милый ребёнок, немного нелюдимый, но безудержно любопытный, ему ловить никого не доверят, он же в первые же минуты себя выдаст, а наблюдать вполне по силам, вот и наблюдает, а потом пишет, пишет, пишет… Вот только что именно он пишет? Правду или полуправду? — Смотрит, — говорит Моравия Нитре. — Всем за кем-то нужно присматривать, — замечает Нитра, деля аккуратными движениями на мелкие кусочки рыбу. — Я за тобой смотрю, а ты за мной. Разве плохо? Шумер отдаёт должное кулинарному искусству и поднимает бокал. Несколько странно видеть тут, на Гавайских островах, чудесный прозрачный хрусталь, гессенский фарфор и прочие прекрасные вещи, делающие честь любой семье, однако Шумер таскает их за собой в чемодане, не в силах расстаться, а достаёт только по совершенно особым случаям. Вот как сейчас. Разговоры смолкают. Он — центр внимания. — Думаю, теперь, когда все мы утолили голод и жажду, — начинает Шумер, — обсудили новости и немного отдохнули после долго пути, я могу сказать, зачем позвал вас всех сюда, чуть ли не на край света и цивилизации. Он обводит всех взглядом. Никто не опускает глаз, не отвлекается, не отворачивается — ждут. Кто с интересом, кто с любопытством, кто из вежливости, но — ждут. — Мы не можем не стремиться домой, — говорит Шумер. — В земли, из которых мы вышли. В земли, где мы выросли, где окрепли, где набрали сил и… откуда ушли в страну без возврата. В земли, где остались наши потомки, — не смотреть, не смотреть на их лица, на мрак и тоску, на отчаяние и боль, на то, что им остаётся после условной смерти, — и всё остальное. Но мы все знаем, какова цена. Говорят, Моравия чуть не умер от гангрены, сунувшись в чешские земли. Говорят, Этрурия слегла с чумой, едва переступила границы своих двенадцати городов. Говорят, Карфаген едва оправился от отравления, когда останавливался проездом у руин самого себя. — Что ты предлагаешь? — бросает Карфаген и прикусывает губу. Бросает быстрый взгляд на Финикию, а та едва заметно кивает. Мать и сын, ушедшие во мрак забвения. От Рим не может таким похвалиться, его не забудут, наверное, никогда, так много усилий он прикладывал ко всему. — Я предлагаю следующее. Перестать ездить туда самим. Связать себя долгами вежливости, урезать собственную свободу ради того, чтобы продолжать быть и дальше. Сейчас не нужно ждать письма неделями, можно отправлять телеграммы, можно даже… вроде что-то такое, где голосом можно говорить друг с другом? И будут новые способы, ещё более быстрые. Так почему бы другим не навещать наши земли, не смотреть на наших потомков — чтобы они нас не видели, не замечали, а потом — потом рассказывать, как они. Как наша земля. И не будет больше болезней, — горячо добавляет Шумер, — или их станет несоизмеримо меньше. Да, своими глазами мы больше не сможем смотреть, и это жестоко, да, жестоко! Но мы будем жить. Мы будем смотреть глазами друг друга. Э… не буквально, — на всякий случает добавляет он. — Я не буду просить ответа здесь и сейчас. Я прошу вас обдумать. И решить, стоит ли оно того. Дальше разговоры касаются чего угодно, но только не его предложения. Трапеза продолжается, Шумер и сам интересуется, как теперь в Старом Свете, что творится в Новом, откуда пошли эти вечные революции и перевороты, закончится ли это, есть ли предел любви человечества к насилию и его же долготерпению, всепрощению и прочему. За клинописной линией волны пытаются пожрать берег, а ветер — снести скалы, обратить их в прах. Но в её пределах царит мир и покой. …Шумер прекращает настраивать фотоаппарат. Ему нравится возиться с техникой, лежать в пустынных комнатах и смотреть в потолок, но сейчас он немного путешественник, изучает понемногу новые места и прикидывает, сумеет ли туда забиться на века. Он уже приглядел умирающий посёлок, уже прикинул, как его воскресить, и даже промыл мозги их вечной юридической поддержке, что нужны толковые ребята, которые разбираются в законах одной огромной и недовольной всем на свете страны. И до сих пор имеющей какое-то собственное достоинство. Фотографии будут слишком яркими, на его взгляд, но и в них будет своя красота. — Не отказались ведь, — хмыкает он негромко, вспоминая события почти вековой давности. Ух и спорили тогда ночью, Этрурия ходила утихомиривать спорщиков, чтобы не мешали никому спать. Однако согласились, согласились, согласились, и теперь прилежно опутывают себя паутиной взаиморасчётов и долгов, как умеют, как могут, как хотят. Вот и Шумер недавно разделался с парой таких обязательств, а теперь просто едет вперёд, к океану. Ему не увидеть больше вод Персидского залива, если он не хочет получить возвращающихся проблем со здоровьем. И за него их видят другие. Два таких ему обрывают трафик тысячью снимков, сообщений и роликов, и приходится мотаться по миру, чтобы рассчитаться с ними. Но Шумер не жалеет, нет. Ему нравится. В конце концов, разве не является свобода выбора главнейшей из всех?..