Падальщик-Король

Раскаты грома, подобные грохоту колесницы; густые тучи, как вата, закрывающая объектив; но яркая искусственная луна всё равно освещала рваные края многоэтажных зданий. Дождя почти нет, но слякоть прибрала к рукам грязные здешние улочки. Этот район особенно не любили и отворачивались всеми силами на Огаране, но так и не снесли. Оправдывали красные акценты мостами и путями, проходящими через громадную реку, несущую в это время на себе густой туман. Густой, но недостаточно, чтобы сокрыть едкие усмешки и ругню. Недостаточно, чтобы сокрыть скрежет его когтей. Архонт находил это место скучным. Не разбавлял путь даже попавший под ногу камушек, который он подпинывал когтями. А с этим стук. Взгляд падальщика приковала идущая навстречу фигура. Шаткий шаг, антропоморфный вид, как и у многих на этой планете, в системах этой и ближайших. Простенькая, но не второсортная одежда, и липкие цвета на всём теле. Загорелась идея. Вспыхнула, как нетронутая веками свеча. Падальщик со скрежетом направился вперёд. Прохожий в ужасе застыл только завидев приближение огромной фигуры, её свечение глаз под капюшоном. А когда из-под плаща с хлопком мембран вывалились и вздымались к небу крылья, то прохожий упал на колени. — Ежели звёзды и земля тут, — роптал несчастный, скрещивая руки и закидывая голову, — Звёзды, молю о прощении! Пока воды и моря движимы, пока ветра… — Фу. Эта свеча погасла. Её засыпали песком из ковша. Падальщик побрёл дальше, пиная породнившийся камень. Его крылья, как перья на ветру, с шуршанием медленно опустились и запрятались под плащ, становясь его частью. Архонт пинал камень и водил за губами языком по клыкам, щурясь и обдумывая свой путь. Уже через мгновение поднял камушек хвостом и передал в руки, рассматривая и проводя когтями по неровностям. Вот, шорохи. Прохожий, прежде чем поднялся, дочитал певучие молитвы из нескольких десятков строк, едва имеющих связь, кроме смысла, а теперь конечности его били по одежде, и мелкие камушки и грязный песок с другого края планеты с треском опадали на дорогу. Очень тихо ворчал проходимец: — Ублюдок стрёмнорожий… Чтоб тебя, падаль мерзотную, Бездны погрызли! Резкий скрежет. Прохожий повернулся. Опоздал. Прежде, чем он успел крикнуть, камень втолкнул в его же глотку его зубы. Прежде, чем он почувствовал терзающую боль со вкусом соли — он уловил собою невесомость. И увидел фиолетовые глаза, сжигающие душу. Его мычание не успевало за ним. Плеск. Архонт ещё какое-то время постоял, сложив на перилах руки. Он любовался темнотой и мелкими волнами, гоняющими над собою туман. Их гребни игрались неоновыми переливами и светлым свечением спутника планеты. Едва ли отражались высокие здания, но различимы за пеленой облака. Только разбившееся о воду тело нарушало симметрию волн. Качалось и всё сбивало. Безобразное пятно. — Этот мир так прогнил, — неспешно, чуть напевая, проговаривал Архонт. Он со скрипом отринул от перил моста и вернулся к прежнему пути. — Ни морали, ни чести, ни верных красоте своей слов. Желчь-желчь и противный говор вместо речи, что должен быть ругательством… Ах, всё у этих наоборот. Мимо участились проходить чужие живые тушки. Мост удалялся от его когтистых шагов; его встречал противный в запахах квартал. Едкость сжигала язык, от того уже редко показываемый из-за губ. Першило в горле густотой дымки сигар со вкусом рыбы. Отвлекали от терзания шумы и речи. Улюлюкающие голоса зазывали к себе сокрытого за разодранным плащом падальщика. Они не знали, кто он. За сладостью улыбок и речи, бьющей по ушам, виднелись лишённые души глаза. Им давно всё равно. Он шёл к другому зданию. Самое главное тут, в неоне, в красном цвете страсти. Для него же это цвет вина, цвет крови и желания сделать глоток через впившиеся в плоть клыки. Архонт склонил голову, раз за разом в голове прокручивая название перед ним, читаемое им же. Воротило от одной мысли, что придётся ещё час шататься по здешним улочкам, оттягивая неизбежное. Тихо, шипя, он ворчал одно слово: — Мясосборник… На входе грузные охранники, низко скрипя, сразу предъявили все правила. Падальщик даже не слушал расценки. Лишь свыкаясь с требованиями Мэтью, он вытащил мелкий платиновый прямоугольник с безликим счётом. Провёл по терминалу. В ответ загорелось зелёным. Запахи жгли язык. Неон в полутьме кошмарил глаза; их прикрывали крупными ресницами. Круглые столы и полукруглые мягкие диваны к ним, стенды, бар, клетки, сцена. Музыка. Гогот, лелеющий фырчание и чириканье, вой и свист. Вот, его кто-то уже тянула за руку, что пришлось придержать капюшон, как бы он не раскрыл разбитые, подобные стеклянным обрубкам, рога. — Нечастый гость? — как радостно роптал голос той, чьи мягкие руки тянули за собой и оставляли след светлого тона её кожи на его серой. На её руках сверкали в чуждых цветах платиновые браслеты, пока ноги цокали тяжёлой обувью, верёвками тёмными связанной с ней. — От слова совсем, — Архонт проворчал в ответ, и голос его теперь вовсе не певучий. Она нашла им место, с которого видно пока ещё пустующую сцену, слабо подсвеченную прожекторами. Кулисы красными тяжёлыми полотнами ложились на блестящий пол, изгибались в складках, словно медленно текли по нему. Но создание рядом загораживало вид: она всё вилась и ласкалась; искала угол, с которого ей подойти к нему. — А запах такой… редкий. — Если у вас редки похороны — тогда разумеется, — Архонт склонил голову. Он хмурился, он сверлил взглядом, но ничего не работало, ничего не откликалось, терялось. Она села рядом, прижавшись к его плечу. — Что же такой скромник забыл тут? — ластилась; в ответ рокот: — Кое-кого… — Ну не любовь же! Если только не особую… Не повезло с парой? — мёдом увитые слова шли из её липкостью цветной украшенных губ. — Не повезло ли мне с парой? Ох… Ты права, но в совершенно ином: ты даже не представишь, как я ею окольцован. — И после этого она тебя не ценит? Часто, часто слышу о таких мучительницах. Архонт повернулся к ней. Она всё же дрогнула, когда в нос попали запахи его клыков. Но страха нет, как в привычке, только древний рефлекс защиты, что притупился, став из двух видом третьим: ступором. Глаза же её округлились, когда по её браслетам он провёл платиновой фигуркой. Писк техники. Она отстранилась. — Обычно... всё после. — Обычно. Но сделай милость, и ответь мне иль себе: я ль обычен? Архонт резко схватил её за руку, притянул к себе и повернул конечность ладонью вверх. Лицо так близко, как и хищные зрачки, заглядывающие куда-то за глаза, словно через пустые глазницы глубоко в черепную коробку. Когти оставляли блеклые царапинки, пока ладонь скрывала ладонь. До тех пор, пока он не закрыл её руку в кулак. Лишь тогда отпустил, напоследок глухо проворчав: «Раздай подружкам». Она затихла, опустив плечи, но словно впервые дышала. В руках блеснули самоцветы. Она сразу же их запрятала в едва ли нормальных кусках одежды. Она поспешила уйти, стараясь не цокать лишний раз, да воровато оборачивалась на чужаков иных. Теперь тихо. По крайней мере, на расстоянии руки от него. Архонт поправлял крылья, дабы не сломать их пальцев, стараясь не показывать их никому. Пытался не «следить», но пыль с него опадала. Прижимал к ногам хвост. Когти ныли в желании царапать, он сжимал и разжимал пальцы. Потухающий свет повёл за собою особое восхищение. Это опять перевело внимание падальщика. Как и всех, его взгляд увели на сцену. Полумрак, в котором выделялись толстые алые ленты ещё более тёмной тенью. И изящная, поглощающая собою свет, фигура, скользящая меж ними, как теряющаяся. Длинные руки поднимались вверх, касались ладонями тканей, тянули в мышцах за собою более крупную грудь и изящную талию. Изгибаясь, прогибаясь луком; с длинными ногами, длинными руками, линиями их взмывая к потолку иль спадая в пол. Тьма накрыла помещение. И… свет. Вспышкой все прожекторы сошлись на белом создании. Лицо, сокрытое плотным белым платком. Так похоже вела и ткань, ниспадающая тяжёлым полотном с плеч. Ткань скрывала и пах, крепляемая тяжёлым драгоценным ремнём, тянулась от него до пола. Полупрозрачное, но столь же белое полотно, утаивало и большую грудь, доходящую до диафрагмы, но начинающуюся за плечами далеко за спиной. Белое творение, идол чистоты, укутанное в подобном светлом — чтобы оказаться среди текущих алых тканей, путающихся в поднятых вверх руках. Кровавые объятия, да лентой договор. Да… музыка. Пока ещё плавная мелодия заставила ткань за спиною подняться. Грудь напряглась и потянула за собою каскадом громадные оперённые крылья. Создание открыло чёрные глаза. Ткань с плеч упала окончательно. Каждый поворот, каждый шаг вторил мелодии. Эта медленная ходьба среди лент, в их тревогах, над полом — в дань крыльям и полёту. И длинный, длинный оперённый хвост, кой единственный не был объят тканями; лишь сотрясал их. Прекрасны пёрышки, что от ветра во время шага плавно дёргались. Тряслись по желанию владелицы, раскрываясь у лица, в крыльях, на хвосте. Стоило же нотам проявить резкость, как на перьях заплясали тёмные точки и узоры, словно забегали жучки. На всех крупных перьях, крепких маховых, метровых. Чист гибкий танец, в каждом повороте едва ли раскрывающий, что за тканью, а это масло в огонь публике. Но ни одно движение не откроет и лица оперённого создания. Только чёрные глаза и белые волосы, закрытые за пёрышками. Один только шуршащий трепет крыльями под яркий ритм, сменяющиеся их цвета, узоры — и вот, кто-то уже, воя, лезет на сцену. А его за шиворот тянут обратно множество других глаз, тянущих то купюры, то монеты, то платиновые фигурки. Руки, тянущиеся к тканям, летящим к ним. То, что недавно на полу не было тронуто — теперь терзалось. Жадность до тряски тел и ярости в глазах. Правила говорили только смотреть. Но все знали, что это было не так. И вот, белое творение садится на колени на краешек платформы, опирается сокрытым личиком о руку с бережными светлыми коготками и смотрит на звереющую толпу. Раз склонит голову, второй… И тонкий палец указывает острием, знаменует выбор, за которым вой радостей и досад, хохот и бурчания. Всё под взгляды других, невольных; всё это не зависть. Архонт дождался своего. Белое создание уводит за собою в коридоры того, кого избрали в негласных возможностях подобных заведений. И падальщик, поправляя капюшон, идёт за ними. Коридор за коридором, повороты. Пока на него не наехали. — Куда прёшь?! — рыкнул очередной грузный зверь, похожий на охраняющих снаружи. От него несло алкоголем. — Тут част… Хрип. Рука Архонта лежала на голове встреченного. Одного касания хватило. Перепонки, подобные ушам, медленно багровели. И падальщик ответил, плавно, как напевают колыбель: — Тебе б идти туда, там пьют как вне себя… Там ждут тебя, и только гостей тьма. — Да… пьют!.. да… И кто отличит головой прокажённого от пьяного вусмерть? Шатающаяся отуплённая туша, воющая и сбивающая всех на своём пути. А это значит, что падальщик мог идти дальше. Чем могло отразиться то, что он помедлил? Теперь дольше искать дверь, которая захлопнулась недавно. Где же из скрипов, вздохов и среди стонов и боли будет нужная? Разочарование, в котором шататься и отталкиваться от чуждых слюней. Бродить в надежде на скорейшее получение ответов. Падальщик пригибал к себе в эмоциях уши, едва поднимал взгляд, чтобы улавливать лишь двери, а не грязные в содержаниях картинки в драгоценных обрамлениях из золота и платины. Как сильно жгло язык нечто знакомое, что заставит расшириться зрачкам. Оно приправлено ещё более едким элементом. В пыли, вздымающейся от каждого шага, с проходящих мимо чужаков. И в редких сигарах, медленно тлеющих и падающих на дорогой ковёр, едва вымытый ещё часами ранее, как всё было закрыто. Всё он в ворсе принимал светлые дары из похоти и грязи, тления и пепла. Некуда увести скользящий резко взгляд. За всё цепляются фиолетовые глаза, за каждую ненавистную деталь. И, зачастую ту, что обернулась важной частью. Тот самый акцент на картине, меняющий представление обо всём творении. Падальщик замер. Белая ткань мелькнула на полу. Ковёр был взрыт когтём. Архонт медленно открыл дверь, со щелчком и хрустом. Скрип. Полумрак, едкие запахи, смешанные с металлом. Свечи, тающие не первый час и увившие воском свои изогнутые подставки и дорогие столы, и платочки последним не помогут. И внимание не на то: обходит взглядом центр, смотрит фон. Вся пляска, красота в ином. Всё ж привлекла. Там белое создание, как прыгающее на чужих ногах и водящее руками по телу. Так плавно и быстро, касаясь лишь кончиками пальцев, скользя, со скрипом и треском, словно рвалась бумага или ткань. Архонт закрыл дверь. Щёлкнул замком. — Тебе подобное совершенно не стыдно? — он ворчал первым. Хмурился, рычал. Белое создание даже не дёрнулось, но активно опустило руки на охмурённое тело, изгибаясь за действием следом, прогибая своё туловище, подобно натянутому луку. Их речь была не кричащей, а ворчащей, и шепчущей, дабы никто не услышал их птичий замысел. Их правды. — А мне довелось сразу твои глаза фиолетовые увидеть, — белая фигура повернулась корпусом и протянула окровавленную руку с чёрным куском в руках. — Печень будешь? — Как можно так не любить себя, чтоб перейти на быстрое питание? Я уже и молчу о «пользе» этого кусочка. — И вот, ко мне явление твоё, опять меня же осуждающее. — Мэтью сказала, что у тебя есть по её делу информация. — Ааа… Вспомнила обо мне она… Павлин какое-то время посматривает то на Архонта, то на тело под собою, а затем потирает окровавленными руками и без того окровавленное лицо. Густая кровь стекала по удлинённой шее, гнездилась в ключицах и окрашивала крупную птичью грудь мелкими ручейками. Внешние мандибулы, прикрывающие рот, потянулись к руке, чтобы счистить ошмётки взрытой острыми когтями кожи. Помогало слабо. А что до взгляда: уже не тусклый, не чёрный цвет, а налитый красным оттенок роговицы, склер, радужки и чуть тёмного зрачка. — Но всё равно меня-то зачем осуждать? — голос был притуплён о руку. — Убиваешь властливых и радуйся, только не подставляй меня. — Неужто проблемы были? — Хотели сравнить отметины на костях с моими! — от Павлин последовал оскал с теми самыми виновниками: крупными зубами-иглами. — Но признаю, искусство с тобой на века. То изображение... Такая изящная скульптура из костей. Как та палка проходит через тело, а скелет её обхватывает… — Это был кусок дорогой кровати. — Изящно, да, — шёл ответ Павлин, помедлив в рассуждениях в голове: — В иной день мне пришлось бы захватить внимание и образом таким. — И ни капли стыда у тебя перед едой так раскрываться, так плясать! — он размахивал хвостом. — Позабыв о том, кто ты, кто мы. — Но ведь то было так подло по отношению ко мне! Как и сейчас. Мне так желудок сводит… — А может, хватит таиться среди мяса, мясосборников, и выбрать что-то более здоровое? — Ох, лишний раз выслеживать, — Павлин издала вздох и медленно вытянулась по разодранному телу, лишь больше измазывая густое оперение в останках. Хвост медленно плыл, шелестел, извивался змеёй, коброй с капюшоном — то перья. Руки взялись за голову еды. Раздался сильный скрип и хруст. В затишье заключение: — Тут сразу понятно. Кто с совестью, когда сюда приходит? Чья душенька чиста, когда вопит грязь и хватает да хвастает властью и ресурсами? А искать, искать… теперь это не для еды; работа. Ищи нам, Павлин, ищи, а там тебе защита. Ах, Организация, всегда так не вовремя. Ещё и тебя позвали на упрёки обеденные. — Фу. Из нас я трупоедством занимаюсь, но даже здешний сброд не трону. Как сотню раз перегнившая падаль, сгоревшая на солнце, ничего не держащая в своих костях, трещащая пустотой. — Оу… От тебя льётся разочарование мною. А услышь, что тут не просто одно здание, тут целая система… — А это — главное, — улавливая смысл речи, Архонт сложил руки на груди и прислонился к стене, освобождая для удобства крылья. Он всё смотрел на создание, за которым пришёл не по своему желанию. — Лучше! — тихо воскликнула Павлин, расправляя перья и хвоста, и крыльев, и головы, цокая мандибулами. Её действия были нежным шелестом, похожим, как тогда на сцене, но ныне не так ярко. Яркостью были омрачившие белое тело пятна. Яркостью были звенящие слова настоящего желания, правдивого первородного инстинкта: — И «самый главный улья тленного» сейчас тут. — Оу... — О, да. Ты правильно понимаешь. — Но как взаимно: ты умеешь заинтриговать.