Голоса

Горло дерëт так сильно, что кажется, будто шею окольцевало раскалённой проволокой. Взгляд безбожно плывёт, девушка кусает губы, не в силах совладать с эмоциями. Слабость во всём теле полыхает. Евгения тяжело опускает веки, чтобы медленно моргнуть. Где-то внутри, как пламя свечи на зимнем ветру, которое кто-то в отчаянно пытается спасти и прикрыть руками, колышется надежда, что после того, как она откроет глаза, всë исчезнет. Что всего этого не происходило, а это всего лишь сон. Она сейчас откроет глаза и окажется в диспетчерской, уснувшей посреди смены, измотанной и с глубокими синяками под глазами. Чуда не происходит. Она пытается снова и снова. Может, хотя бы пройдут все эти боли? Нет. Ничего не проходит. Свет горит от какого-то непонятного девушке источника. Основное освещение давно приглушили, любой яркий лучик, попадавший в поле зрения Жени, вызывал новую волну этой дьявольской головной боли. Боль. Она была повсюду. Когда девушка лежала в расслабленном состоянии, даже не было понятно, что именно у нее болит. Но при мало-мальской концентрации можно было понять, что помимо головной боли, которая, казалось, распространялась на весь череп, и головокружения, которое было с девушкой с того самого дня, как она начала бегать из палаты в палату, на постоянной основе начали болеть суставы и кости. Зрение стало замыленным, ещë можно было рассмотреть всë в достаточно чëтко, но «плëнка», которую будто положили на зрачок, изрядно действовала на нервы. На каждом вдохе и выдохе девушка чувствовала легкие. Они уже явно не работали так, как надо, немного сипели и не раскрывались полностью даже с немыслимым для Графиценко в этом состоянии усилием. Кожа горела и болела. Это было похоже на обычное ощущение ожога, только если бы этот ожог распространился на всë тело. Все участки кожи, которые соприкасались хоть с чем-то ужасно шелушились. Зуд накрывал волнами и поражал каждую клеточку и без того измученного тела. Горло было сухим настолько, что казалось, будто девушка уже давно превратилась в какую-нибудь древнеегипетскую мумию, о которых пишут в детских учебниках. Но как только подступал новый приступ кашля, она чувствовала, что ещë жива, что-то подступало к горлу, и она не хотела знать что, настолько, что старалась даже не думать об этом. Тело давало сбои, один за другим, они перемешивались, превращаясь в один сплошной аттракцион ужаса и боли. На своё, хотя стоит сказать, что всё-таки на всеобщее, удивление, бывший диспетчер сохраняла многие физические способности. Она всë ещë могла спокойно сидеть, даже стоять, но только не долго и с опорой на что-нибудь. Насколько это было вымученно, тяжело до слез, выйти из барокамеры, чтобы вдохнуть обычный, мучительный кислород и уставиться в зеркало. Исхудала – краше в гроб кладут. Перестала узнавать себя как личность. Просто «она». «Она» была нездорово худа, «она» имела выбритую голову, на которой красовались волдыри и корочки, «она» опиралась на стену, «её» левая рука практически не сгибалась в плече, а левая нога стала опорной с тех пор, как колено на правой начало причинять своей хозяйке самую адскую боль при любом случайном касании. У «неё» ужасно болели кости, казалось, они готовы были сломаться при каждом шаге, при каждом вдохе. Но «Она» все еще умела ходить, сидеть и играть. Мысль о гитаре, которую она притащила с собой, в надежде скрасить больничные будни, прожгла новую дыру в сердце. Воспоминания о первых днях, казавшихся недоразумением, всегда были неоднозначными. Как жжёная карамель, сладкими, теплыми и напоминающими о жизни, но с горьким послевкусием смерти, что так мастерски протягивала свои когти к девушке, каждую ночь будто выползая, как монстр, из под кровати. Девушка, доковыляв обратно, села на кровати, колено затмило болью до потемнения в глазах, отчего девушка, будто вернувшись в реальную жизнь, поняла, что скорее всего, минут через семь к ней прибежит солдат, ставить инъекцию какой-то дряни. Выдохнув, она попыталась воссоздать в голове хотя бы одну мелодию, в надежде на то, что всë ещë умеет произносить слова. «Мама, только не ругайся зря. Всё пройдёт, как только наступит заря. Красные, белые, шрамы, ожоги-цветы. На моей коже с утра превращаются в пыль.» Дверь открылась, впустив яркий и неприятный свет. На периферии мыслей промелькнула мелодия, знакомая из детства, но звон в ушах, слабость и треклятая головная боль выбросили ее из головы раньше, чем больное сознание смогло зацепиться за неë. Новое пробуждение отдаётся позывами боли. Даже не боли, а жжения во всëм теле, такого лëгкого жара, который можно испытать жарким летом. Врачи что-то говорили про температуру, про давление, но девушка с точностью наперёд понимала, что все эти ощущения от солнца. Прямо сейчас, оно тут, за окном, слепит и мучает, но при этом приятно согревает почему-то так сильно замерзшие ноги. Мысли напоминают кашу, у неë кружится голова, поэтому будет лучше остаться на койке, попытаться закрыть глаза. Однако она не может отвести взгляд: еë всë ещë живущий мозг будто просит смотреть в окно, прямо на солнце, ещё несколько минуточек. Ожидание оправдано, девушка будто бы замечает необычайно странное движение. Свет становится более насыщенным, за зайчиками в глазах девушка может разглядеть оранжевый, немного красноватый оттенок, редкие фиолетовые вспышки очерчивают сияние. Янтарная сфера приближается, и девушка смотрит заинтересованно и привстаëт в постели, точные мысли отсутствуют, только детское любопытство. Страха нет. Сфера зависает в полуметре от Евгении, свет уже не режет глаза, к телу подступает жар, который бывает, когда очень близко сидишь к костру, когда подходишь к открытому пламени, в голову приходит мысль, что в прошлый раз, она чувствовала жар на том чëртовом пожаре. Девушка протягивает руку, аккуратно, будто пытаясь погладить это нечто. Оно не жжëтся, даже не выделяет излишнего тепла. Это солнце. За последние пару дней солнце часто появлялось в окне, раздражая глаза и отзываясь головной болью, хотя каждый, кто входил в палату, уверял, что за окном пасмурно, что окно завешано газетами, что на улице ночь. Женя никогда в жизни не видела солнце так близко. Графиценко не могла сказать точно, сколько суток прошло, девушка будто перестала разграничивать понятия «день» и «ночь». Сонливость давила, заставляла её всë меньше вставать и двигаться, медленнее моргать, а препараты, вводимые с помощью многочисленных инъекций, лишь помогали ей в этом. Девушка решительно сопротивлялась, пыталась узнавать время, вела свой внутренний календарь, почему-то боялась, что в один момент уснет уже вечным сном. Ей представлялось, что смерть – паук, плетущий свою паутину по углам палаты и под ее кроватью, что как только она закроет глаза, то очутиться в коконе из черных нитей. Но солнце снова начало ослеплять девушку, будто только на минуту позволив увидеть свой истинный облик. Глаза предательски щурились и закрывались. В следующее пробуждение бывшего диспетчера догнал весь скоп мыслей, преследующий еë, наверное, оттого, что убегать от него она больше не могла: правая нога окончательно перестала слушаться, а левая онемела. Она осталась одна. Казалось бы, она была так благодарна судьбе, что могла присматривать за парнями всë это время, но Графиценко ни разу не задумалась о расплате за такую милость. На ее глазах и руках умерли практически все, кто был ей дорог. Тищура, Кибенок, Игнатенко, Ващук, Титенок и Правик. Каждый из них. При одной этой мысли становилось плохо и больно, но увы не в физическом плане. Становилось дурно где-то внутри, до тошноты и рвотных позывов. Хуже всего было при воспоминании о той, самой последней встрече с Володей. Сплошным потоком проносились мысли о нëм, о его внешнем виде, неуспевшем утечь из Жениного сознания, о его тëплых руках, ласковом голосе, о тех бережливых, нежных объятьях. И всё-таки самый главный признак любви – желание обнять. Даже не поцеловать, а именно обнять. Первые объятия – это как встреча после долгой дороги, ты раскрываешь их человеку, чтобы принять его всего, такого, какой он есть, со всеми недостатками и достоинствами. Прижаться так близко, чтобы почувствовать как бьется его живое, трепетное сердце, успокоить и успокоиться: «Ну, наконец-то я тебя нашла, теперь ты мой, я тебя никому не отдам и всегда буду рядом». Ты обнимаешь дорогого тебе человека, и ваши души по-особому переплетаются, вы становитесь единым целым на каком-то высоком, духовном уровне. И нет в этом никакой пошлости, просто чувствуешь тëплого, родного человека, которого искал всю жизнь и думаешь: «Как же мне с тобой хорошо». Жгучее чувство вины и болезненное, уже пустое беспокойство разъедали еë внутренности, как прожорливые паразиты. Губы слегка приоткрылись и тут же скривились от внутренней неутихаемой боли. – Прости, что не обняла крепче. Я даже не знала, что это будут наши последние объятия. По щеке прокатилась одна маленькая и вымученная слеза. Единственное, что разлагающийся изнутри организм мог сформировать. Слеза, как самая едкая кислота, будто разъедала каждый миллиметр кожи, по которой скатывалась. Девушка плакала сухими слезами. Сухими и злыми. Впервые в жизни. Она не знала, что такое возможно. До этого Евгения плакала лишь от счастья. Потом – от горя. Но никогда не знала, что слёзы могут быть злыми. С каждой секундой еë всë больше одолевало состояние первобытной озлобленности, дух довременного смешения, дряхлый хаос. Напряжение отразилось сильной болью в висках, которая сиюминутно появилась и в сосудах глаз. Держать их открытыми больше не представлялось возможным, глаза жгло, они болели, будто на них поставили маленькие тяжелые грузики, сбитое дыхание отозвалось кашлем, который будто ломал и без того ноющие рëбра, и временной нехваткой воздуха. Девушка закрыла на минуту глаза. Так не пойдëт, нужно успокоиться. *** Солнце снова протянуло лучики к холодной постели. Неохотно жмуря глаза, девушка отвернулась в сторону и только теперь, зевнув и сосредоточившись на том, где она, Евгения приметила одну деталь. Зрение. Мир был по прежнему четким, стена тëмно-зелёной, и на ней можно было рассмотреть неровность перекрытия. Девушка привстала, еë тело укрывало мягкое и лëгкое наброшенное врачами одеяло в мелкий красноватый узор. Вновь оглянувшись на окно и прикрыв лицо от лучей рукой, девушка выдохнула: подумаешь, нужно было всего лишь поплакать, и всë прошло, а ведь она даже не думала о том, что начала плохо видеть из-за пустяковой сухости в глазах. Евгения внезапно осознала, что всë ещë лежит в общей палате. Как ей до этого не пришло на ум, что еë не отделяют от мира эти плëночные стены? Она пошла на поправку? Или, может, это плохой сон? Или еë перевели сюда на время и она вообще не должна была проснуться здесь? Почему-то именно последняя мысль показалась ей здравой, а это значило, что ей нужно было сообщить об этом кому-то из врачей, чтобы те... А зачем говорить? Ведь они сами всë заметят. Чтобы они вкололи что-нибудь? Так они сами придут и вколят, по расписанию. До девушки дошло, что за всеми этими глупыми размышлениями она уже сидела на краю койки и свесила свои ноги. Ноги, которые больше не болели. – Не поняла... – Евгения то ли не проснулась до конца, то ли всë ещë не осознала всë, что вокруг происходило. Единственное, что она чувствовала, это лëгкость. Лëгкость от того, что боли больше не было. Шок, мгновенно окутавший девушку, заставил еë ущипнуть себя за ногу. Ничего. У Жени сердце в груди птичкой забилось страшно. Еще больше птичка начала просится на волю, когда Графиценко услышала шаги. –Привет. Перед глазами всё плывёт, поэтому сначала кажется, что ей всё мерещится. За ее спиной, прямо здесь и прямо сейчас стоит Николай Титенок. Такой, которого она всегда знала вне службы. С чуть растрепанными волосами, в немного свободной рубашке с коротким рукавом и в коричневых брюках. Весь счастливый, будто сияет изнутри. Совёнок. – Коля? Погоди, Коль, подожди секунду, я... – Девушка вскакивает с постели. Нет, она не хочет упустить ни один момент, даже если это все ей снится. – Подожди, подожди. – Мужчина сам подошел ближе и мягко приложил ладонь к солнечному сплетению. –Куди зібралася? Графиценко растеряно смотрит на него, ощущая легкое негодование и внутреннее оцепенение. Ладонь теплая. Девушка снова садится на кровать, на этот раз вместе с мужчиной. – Як ти себе почуваєш? – Молодой человек серьезен, казалось крайне обеспокоен состоянием подруги. Девушка молчит. Она не может вымолвить ни слова. Вот он, живой, здоровый, в его волосах забавно играет солнце, взгляд только немного уставший, как будто после тяжелой смены встретились. – Я... – Евгения допускает лишь миг раздумий. Что она ему скажет? Что до ужаса боялась умереть? – Я в порядке. Даже голова не болит. Лицо мужчины озаряется улыбкой. Ещë до той злополучной ночи девушка частенько жаловалась на свои недуги после особо скучной смены. – Это хорошо. Послушай, – молодой человек чуть сжимает Женино плечо. – Сейчас я встану, а ты закрой глаза. Это будет маленьким сюрпризом. Я не потороплю, времени есть уйма. Девушка прикрывает глаза. У нее нет страха, еë сущность напитана удивлением, теплом и нежностью. Женя чувствует, как Титенок встаёт, а спустя время матрац снова прогибается. Кто-то берет её за руку. Женя открывает глаза. Она моргает, жмурясь снова и снова, не веря своим глазам и чувствам. Прямо перед ней сидит молодой человек, он держит еë за руки и улыбается. Вова улыбается так по-детски солнечно, что перехватывает дыхание. Он просто держит еë за руки, опасливо, будто ещë как-то может навредить. Владимир Павлович Правик одна тысяча девятьсот шестьдесят второго года рождения, лейтенант внутренней службы, который должен был быть похоронен тринадцатого мая, прямо сейчас сидел перед ней и просто улыбался, пока в груди у девушки что-то разрывалось, пока птица вылетала из плотного сплетения мышц, пока Хиросима в сердце лишь набирала обороты. Объятия. Это были самые сильные объятия, на которые была способна девушка. За ними следовали самые искренние, надрывные и безутешные рыдания. В этих судорожных вдохах и выдохах, которые пробивали до костей, было столько боли, сколько и любви. Это всë было откровенно, исходило от всего существа, которое оставалось у девушки. Тишина разрушилась шëпотом у самого уха. – Погиб. Я давно погиб. Ты даже не представляешь, когда. Моя душа погибла раньше, чем моё тело погрузилось в холодную землю. Я погиб в тот самый миг, когда ты где-то, совсем одна, на своей крошечной кухне, осознала все свои чувства. Девушка молчала, если это страшный суд, то пусть он знает всë, чувствует всю её вину, её мучение, пусть почувствует это, если он действительно мëртв и перед ней душа. – Я никогда не думала, что остановлюсь, когда сжигала мосты ко всему тому, что не могла исправить... – Дым всё еще душит тебя? – Вопрос без издевки, наоборот, пропитан горькой заботой. Почувствовал. Мужчина приподнимает лицо Евгении, аккуратно, большими пальцами рук и тыльной стороной ладони, вытирает слезы. – Пойдем домой. Сзади будто открыли окно, послышался шум улицы, визги играющих детей, разговоры взрослых и пение птиц. Пара встала, и только сейчас девушка заметила своих друзей. Они все здесь, смотрят на неë, с добрыми лицами, говорят о чëм-то отстраненном между собой. На глаза снова наворачиваются предательские слёзы, а на плечо неожиданно ложится рука Коли. Он ободряюще смотрит на девушку и кивает. Она смотрит в сторону светлой и лучистой двери, которая оказалась на месте старого окна. Бывший диспетчер делает шаг, ещë один, затем ещë. Евгения Графиценко вдруг прекрасно осознает, что в дате её гибели будет красоваться семнадцатое мая восемьдесят шестого года. Понимает, почему не чувствует боли. Она знает, что больше никто и никогда не услышит их голоса. Юные и смешные.