Сказочник

Если бы Аглаю спросили, как для неё прошла свадьба дорогой сестры, она бы ответила, что сложно. Даже слишком. И дело не столько в том, что по всем настояниям ей пришлось отвлечься от работы, уехать из училища на несколько дней и сменить чёрное платье на подобранное ей здесь лиловое, странное и сковывающее, а в том, что ей пришлось терпеть лицо Нины в течение всего торжества. Произносить тосты в её честь, поднимать бокал, улыбаться фальшиво настолько, что никто из гостей и не заметит, и стараться не назвать её вдруг сукой. Благо, от шампанского в голове не так мутно: по настояниям Орфа их муштровали и выучивали не пьянеть от лёгкого алкоголя. Получалось не у всех, а те, у кого выходило, получали высшие баллы. Ей хватает сил чокаться с кем-то и пить за здоровье молодых, даже не морщась, когда она произносит эти слова. На седьмом бокале шампанского она встречается глазами со старшим Каиным и чуть не задыхается: пузырящееся концентрированное веселье пытается забиться ей в лёгкие, а она сопротивляется, откашливаясь. Потому что это глаза инквизитора Орфа, но с одним отличием: живые. А сами по себе — совершенно нечитаемые; в них то поблёскивает смех, то проскальзывает печаль, и здесь уже нельзя раскрыть человека, как книгу. А он видит её насквозь, но не пытается ничего с этим сделать, хотя явно понимает, что знание — это сила. Все Каины отлично это понимают. Возможно, это одно из немногих их разумных качеств. От шампанского она не пьянеет, но какие-то замочки у неё в груди щёлкают, раскрываясь, и вот они уже разговаривают, почти непринуждённо и почти ни о чём, хотя между ними, кажется, не одно поколение. Не зря говорят, что у инквизиторов нет возраста. — Так сколько Вам? Раз Вы младше своей сестры… — Семнадцать. Если брать человеческий возраст. Симон чертыхается — это выглядит смешно, и улыбку можно не скрывать: она здесь к месту, искренняя и простая. Говорят, на пятом уровне у инквизиторов вынимают сердце, и это почётная хирургическая операция решает их любого доступного человеку чувства. По этому поводу Аглая не чувствует совершенно ничего. По другим поводам она чувствует не то что бы особенно больше. — А если инквизиторский? — Четвёртый уровень. Мне казалось, Вы сами участвовали когда-то в отборе. А Симон действительно живой, и смеётся тоже — живо и раскатисто, перекладывает бокал из одной руки в другую — кажется, он не выпил больше трёх, может, есть и причина, только её не прочитать. Аглаю это раздражает — и вводит в азарт. — Нет, нет. Я не рационалист. А Вы далеко забрались, госпожа Лилич… метите на инквизиторскую должность? — Мечу. В следующем году мне пророчат пятый уровень. Продержусь на нём два года — получу официальный статус. Нужная доля дерзости, нужная доля совершенной ровности голоса, в которой ничто не выдаст того, как она ждёт момента, когда ей наконец позволят решать самой, а не разбирать бумаги за старшими. Каин не рационалист — мечтатель. Желает узнать, как работает мироздание, а не решить его и подчинить себе. Виктор похож на него. Георгий — в меньшей степени, и это значительно стирает внешнее сходство. — Так значит, женщина-инквизитор, ещё и в девятнадцать лет. — У инквизиторов нет пола. И возраста тоже нет. Есть цель и есть средства — это единственное, что важно. Они расходятся тогда, когда расходятся все гости, и Аглая с ужасом понимает, что дала себя прочесть, но не сумела прочитать сама. Что-то говорит Нине, кидает пару взглядов на Виктора, слегка поморщив нос, а сама думает о человеке с глазами Германа Орфа и живостью в движениях. Дурнушка. Слишком впечатлительная дурнушка. Не сплюнуть бы под ноги, — моветон, в конце концов, — прежде чем уйти готовиться к отъезду: в этом городе никогда нельзя задержаться надолго. Это противопоказано людям, готовящимся к удалению сердца: говорят, оно начинает барахлить, и потом артерии не возможно будет пришить к стабильной пустоте. Пора бы проклянуть саму себя за то, что решилась поехать. Симон, в крыло к которому её заселили на две ночи, разрешает ей поработать в его кабинете после полуночи. Она работает, добросовестно и порядочно, до болящих глаз и сведённых судорогой плеч, до трёх ударов. С первым она собирает разложенные листы, со вторым — закрывает чернильницу, с третьим — поднимается из-за стола, чтобы убрать все свои бумаги в саквояж. Поезд через четыре часа — почтовый. Проехать несколько станций, сесть на пассажирский, доехать до Столицы к завтрашнему дню при самом лучшем раскладе: в мозге сразу выстраивается формула, схема, маршрут. Даже долгий путь до Столицы в уме представить легче, чем понять, как сплетаются коридоры этого крыла, особенно в ночном полумраке, чтобы не будить и не тревожить хозяина блуждающим светом лампы. Хотя вряд ли он спит сейчас. Свет из одной из комнат падает широкой полосой, пересекающей косо коридор, выхватывая случайные узоры на мягком ковре. Судя по блуждающему переливу — очаг. Судя по голосам, доносящимся из-за двери — точно не оставленный без присмотра. Аглая не любит подслушивать — ей не девять и она не Нина, чтобы таким промышлять, но слова сами врезаются в слух: — А они полюбят друг друга? — Нет. Чтобы два человека полюбили друг друга, они не должны отрицать любовь, как явление. — Совсем не полюбят? — Только если постараются и сами этого захотят. Обиженное детское сопение, движущиеся по полосе света тени. Она замирает в коридоре, не дышит почти, пытается понять, что это за детские голоса, что это за шорохи и что это за сказка — и почему она кажется такой ужасающе знакомой. Словно это было когда-то. Или не было, не случалось никогда; увы, этого уже никто не узнает. Она пытается пройти дальше, и понимает, что мелькает в полосе света, понимает, что её видно из-за двери, и что скрываться поздно. И даже не страшно почти; страшно понять, что её снова читают. А она снова не может прочитать в ответ. Она снова бессильна. — Уже уезжаете? Намеренно ошибся. Намеренно сказал так, как она ожидает от обычных людей. — Нет. У меня ещё несколько часов. Приметы запрещают говорить через порог; Аглая им не верит. Симону она не верит тоже. Как и всем Каиным, поодиночке и вместе взятым. Никогда не нужно забывать, из-за кого отец сгинул в политической могиле — всё ещё живой, в ожидании собственной смерти. — Хорошо. Прикройте, пожалуйста, дверь, госпожа Лилич. Сквозняк, пожалуй, гуляет. Она толкает дверь ладонью, успевая зацепить взглядом девочку, сидящую на полу с куклой в руках, вертящую её то так, то эдак. У куклы чёрные волосы и чёрное платье, красивое, строгое, но девочке не нравится. Девочку и кукла особо не впечатлила. Ей её подарили на каком-то празднике, а сейчас она вернулась домой и разочаровалась в подарке… Значит, читать она ещё умеет. Слава богу. Вздох в пустом коридоре звучит слишком тяжело. — На чём я остановился? — На девочке, которая говорит с быками. — Точно. Так вот, о девочке, которая говорит с быками…