Данная часть является дополнительным материалом к трилогии «Личность».
ТРИ НЕДЕЛИ СПУСТЯ ПОСЛЕ СОБЫТИЙ НА ЗАБРОШЕННОМ ЗАВОДЕ. ВЕНЕЦИЯ
Я огляделся: вокруг не было ничего, кроме всепоглощающей тьмы. Взглянув на свои руки, ужаснулся, отшатываясь от самого себя. Правая рука крепко сжимала пистолет, а дуло было забрызгано кровью; пальцы левой руки были чистыми, но, тем не менее, они казались мне до ужаса грязными, и мне захотелось сорвать с себя кожу, чтобы вновь стать чистым. Я не помню, почему в моей руке оказался пистолет. Последнее, что я помню, как Ава смотрит на меня умоляющим взглядом, сжимая пальцами моё запястье. Через несколько секунд послышались голоса неизвестных.
Всё.
— Ты снова здесь, — голос, что я узнаю из тысячи. Мне даже не понадобилось оборачиваться, чтобы понять, кто стоит за моей спиной. Его голос я узнаю, даже если оглохну. Это мой голос, только с хрипотцой и озлобленный. Птица. — Не знаю как, но тебе раз в пару дней удаётся пробиться сквозь своё же сознание и прийти ко мне.
— Что произошло?
— Ты не помнишь? — спиной я почувствовал эту ехидную ухмылку на его лице. Пальцы неосознанно сжали рукоять пистолета сильнее. Наконец я обернулся.
На лице Птицы не было живого места. В этот миг я почувствовал сильную боль по всей голове и коснулся левой рукой нижней губы. Подушечкой пальца ощутил запёкшуюся кровь, в точности как у него. Следом коснулся брови и ощутил что-то влажное, подняв руку на уровень глаз, вздрогнул: это моя кровь. Такая же рана была и у Птицы, но боли на его лице не было, лишь победная ухмылка.
— Мы её убили.
— Кого? — оторвав взгляд от пальцев, перевёл его на него. Он стоит прямо передо мной.
— Аву, — сердце болезненно сжалось, а в лёгкие перестал поступать воздух. — Мы нажали на курок. Помнишь? — пальцами обоих рук он коснулся моих висков.
Его. Мои пальцы сжали её право плечо, толкая к стене. Кажется, послышался глухой звук: она ударилась затылком. Я приставил к боку, к безопасному месту, дуло пистолета и взглянул в её глаза. Я ничего не видел, здесь было слишком темно, но отчётливо чувствовал её отчаянный испуганный взгляд. Ей страшно, она боится, она в смятении. Моя милая любимая Ава, не бойся, я рядом.
Нет. Я не рядом.
— Он и правда тебя любит, — мой голос принадлежит не мне. Палец спустил курок, а уши резко заложило. В следующий миг по лицу Авы пробежала гримаса боли.
Я выстрелил не в бок. Я выстрелил почти в самый центр живота. Кажется, я убил её.
В моих руках она мгновенно расслабилась, обмякая. Она положила руки на рану, сжимая: тщетная попытка остановить кровь. Асаева облокотилась на стену, начиная медленно сползать на пол. Я кинул мимолётный взгляд сначала на оружие, затем на неё. Внутри никаких эмоций: ни вины, ни жалости. Ни-че-го. Кажется, мне всё равно. Мне всё равно, что я убил единственного человека, которого люблю. Её рана, скорее всего, смертельная, не вызвала во мне никаких эмоций. Я переступил через её ноги, направляясь дальше.
— Серёжа, — её слабый, тихий голос, полный любви и боли, позвал меня. Я резко остановился, но очередной стук в дверь заставил меня двигаться дальше.
В груди болит, словно в меня всадили обойму патронов и вонзили нож. Кажется, так ощущается разбитое сердце вперемешку с виной. Я убил её собственными руками. Птица спокойно сделал шаг назад, а я опустил голову, разглядывая собственные ладони. Глаза противно и больно защипало, а в уголках скопились слёзы. Она умерла из-за меня. Я убил её. Моя любимая прекрасная солнечная Ави умерла. Я виноват.
Я. Убил. Её.
— Что я наделал? — прошептал, падая на колени. Грудь болезненно сдавливает, словно меня чем-то обмотали.
— То, что должен был с самого начала, — Птица присел передо мной на корточки, протягивая руку к лицу. — Больше нас никто не остановит. Нам никто не помешает вершить судьбы людей. Ава тоже ужасна. Предала Родину ради любви. Как падко.
— Она сделала это ради меня, — стал судорожно шептать, окидывая взглядом пистолет. — Никто не делал подобного ради меня.
— Забудь о ней.
— Ави — моё самое ценное воспоминание, — я вытянул руку, направляя на Птицу пистолет. — Не ты, — мой палец нажал на курок и раздался хлопок.
Перед глазами вдруг появился яркий свет, и на несколько секунд я ослеп. Крепко зажмурившись, стал часто-часто моргать, чтобы глаза привыкли к противному белому свету, что исходил от лампы под потолком. Когда вернулись привычные краски, я перестал моргать и всмотрелся в потолок. Обычный белый потолок с одинокой лампочкой, ничего особого. Медленно, перебарывая давящую боль в висках, повернул голову влево.
Как оказалось, я лежал на голом полу. Рядом со мной не было подушки или кровати, даже матраса не было. Просто голый пол. Я всмотрелся вперёд, разглядывая дверь: ей досталось нехило. Она была в окровавленных царапинах и вмятинах, кажется, эту дверь раздолбанил я. Когда попытался пошевелить пальцами, понял, что не могу. Они онемели от боли, и я опустил взгляд вниз, разглядывая окровавленные пальцы. В некоторых местах я содрал кожу и ногтевую пластину. Больно.
— Олег, — позвал тихо, ощущая всю болезненную сухость в горле. Через несколько секунд дверь со скрипом отворилась. На пороге стоял уставший Волков, выглядел он, мягко говоря, не очень, а костяшки были изрядно сбиты. В моменте я вспомнил сон и спросил: — Бровь и губа разбиты? — он промолчал с несколько секунд, похоже, разбирая мой шёпот. Слабо кивнул. — Ты...
— Заслужил, — голос резкий, уставший.
— Я знаю, — в горле комок. Я помню разговор с Птицей. — Я убил её?
— Нет, — с моих губ слетел радостный смешок. Я спокойно выдохнул.
— Не радуйся. Она чудом выкарабкалась. Неделю провела в реанимации и ещё половину недели в стабильном состоянии без сознания.
— Сколько времени прошло?
— Три недели.
— Что? — я ужаснулся
— Три недели он управлял тобой, — он кивнул в угол комнаты. Я проследил за его взглядом и увидел окровавленные осколки от посуды и лужу на полу. Разбил стакан.
— Я убил его. Выстрелил ему в голову, — Олег тяжело вздохнул, пихая руку в карман.
— Нужно привести тебя в порядок, — он подошёл ближе, опускаясь на колени. В пальцах сверкнул ключ. Только сейчас я понял, что правая рука была закована в наручники. Как только оковы исчезли, он медленно поднял меня. — Когда мы приехали в Венецию, я отмудохал тебя. Это было три дня назад.
— Понятно, почему разговаривать больно, — я облокотился на стену. — Что с Авой?
— Не думаю, что в этот раз она примет тебя, — он хмыкнул, присаживаясь на пол. — Её отдел спустил на тебя всех собак. Тебя ищут по всему миру, и Гром активно в этом участвует.
— Всё настолько плохо?
— Слишком. Пока ты был в отключке, я мониторил её состояние через знакомых. Когда её доставили в больницу, у неё остановилось сердце. Чудом завели обратно, и с того момента она была в критическом состоянии. Полторы недели в отключке, и она пришла в себя. Это чудо. Она едва выкарабкалась. Сейчас я не знаю, что с ней, но уверен, что всё это не прошло даром. Игры со смертью не шутка.
— Я сделал ей предложение, — прошептал тихо, вглядываясь в стену. По щеке прокатилась слеза. — Мы собирались пожениться, — Олег тяжело вздохнул, заводя руки за шею.
Я не сразу заметил, но на его шее покоились две цепочки: одна с клыком, другая с… кольцом? Волков расстегнул застёжку и поднёс руки ко мне. Слабо наклонившись вперёд, я позволил ему застегнуть карабин. Еле движущийся правой рукой, коснулся кольца, чуть поднимая его, чтобы получше разглядеть: кольцо с голубым камнем, усыпанное прозрачными камнями. Этим кольцом я сделал Аве предложение.
— Я уничтожил всё, что у меня было, — говорил тихо и осторожно, чтобы не потревожить покалеченные участки лица. — Она ненавидит меня. Уверен, мечтает вернуть меня обратно за решётку.
— Иногда нужно пожертвовать чем-то, чтобы идти дальше.
— Я её люблю.
— Знаю, — на плечо легла тяжёлая рука, слабо сжимая. — Поднимайся, тебе нужно в душ, — он помог мне встать на ноги, но колени согнулись. Олег перебросил мою руку через свою шею, сжимая запястье, другую руку положил на талию. — Шагай.
— Спасибо, что не бросил меня, — прошептал, чувствуя сухость собственных губ.
— Друзья друзей не бросают, — бросил он, словно эта ситуация что-то обычное и повседневное.
Любимые не убивают любимых. А я убил. Почти убил.
Я разбил сердце той, которую любил больше, чем собственную жизнь.
Своими руками уничтожил всё, что было между нами.
Это я уничтожил нас.
Как только я ощутил горячие капли на своей спине, вздрогнул, сжимаясь. Боль медленно растекалась по всему телу, а пальцы почти не двигались. От адской боли они онемели, и их я не чувствовал. Я могу двигать ими, но очень-очень слабо и медленно, а значит, они не сломаны. По крайней мере, я на это надеюсь. Медленно я тёр полотенцем засохшую кровь, пытаясь отличить реальные раны от кровавых отпечатков.
Волосы прилипли ко лбу, противно мешаясь перед глазами, но убирать их не стал: мучил себя хотя бы так. Вода была чересчур горячей, и все царапины, а особенно руки, болели адской болью, но я терпеливо стоял под потоком воды, ненавидя себя ещё больше. Я ненавижу себя так сильно, что дьявол позавидовал бы своей ненависти к небесам. У меня больше нет небес, мост туда я уничтожил, когда оставил Аву умирать. Она выжила чудом.
Возможно Бог наказал меня этим. Она жива и теперь ненавидит меня. Я уверен, что она ненавидит меня. Теперь — да. Что может быть хуже, чем любовь, превратившаяся в ядовитую ненависть? Что может быть хуже ненависти родного человека? Могу ли я называть её родной и любимой, если сам спустил курок? Возможно, но считать своей — нет. Для меня Ави останется драгоценной любовью, любимым воспоминанием, которым я буду наказывать себя каждую ночь.
С того дня как я ушёл, единственное, что я могу делать, это вспоминать её влюбленный взгляд и нежные касания. Я больше не могу думать о нашем будущем, потому что
его нет.
Гореть мне в адском пламени, если я вновь причиню ей боль.
Я выполз из душа без сил, с горящим телом. Кажется, мои внутренности горят изнутри, но принципиально я даже не стал принимать обезболивающее. Ави провела неделю в реанимации, борясь за собственную жизнь. Кем я буду, если выпью таблетки, которые притупят боль? Кем я буду по отношению к ней? Хотя даже если выпью, моё положение останется неизвестным. Ублюдок, предавший собственную невесту. Надеюсь, я умру в муках. Потому что я заслужил это.
Даже представить себе не могу, как я жалею, что в тот день не проехал осколком по своей шее. Как мне жаль, что в тот день я не смог взбесить Игоря до конечной точки, чтобы он выбросил меня в окно. Как я ненавижу себя, что не оттолкнулся ногой от стены высотки, чтобы вырваться из хватки Грома, что кануть в объятия невесомости. Почему в тот день он не убил меня? Почему в тот день я не убил себя?
Почему?
ДВА ГОДА СПУСТЯ. САНКТ-ПЕТЕРБУРГ
На моих запястьях виднелись свежие раны. Я оставил их несколько минут назад, спокойно наблюдая за тем, как кровь стекает на пол, оставляя небольшую лужицу из алой жидкости. Я выпил слишком много обезболивающего и снотворного, чтобы заглушить боль. Где именно — не знаю: то ли в районе груди от разбивающегося сердца, то ли от жгучего ощущения, что осталось после того, как дрожащей правой рукой я оставил глубокие порезы на собственном запястье. Следом, почти несжимающейся правой рукой я оставил порезы на левом.
Я чувствую, как жизнь утекает сквозь разжатые пальцы, но ничего не делаю. Не зову на помощь, не плачу, а просто смотрю вперёд, разглядывая небо. Окно немного приоткрыто, и в комнате становится прохладно. Не могу понять: температура моего тела опустилась, потому что холодно в помещение или потому что я умираю? Возможно, всё вместе, но разобрать собственных мыслей не могу: помешал хорошо знакомый голос, который, к большому сожалению, последние несколько недель звучит холодными нотами.
— Серёжа, — солнечная Ава. Её голос вдруг стал тёплым, и от радости по телу растеклось приятное чувство.
— Я тебя люблю, — прошептал, понимая, что перед глазами всё плывёт. Через миг слышу быстрые шаги и чувствую горячие руки на шее. Или это моя кожа слишком холодная?
