Ведущая цель Жеглова

      — Ну вот на кой ляд мне твой желудевый кофе, если мне проснуться надо, а не рожей покривиться на веки вечные от его горечи невыносимой? — взвился Жеглов, но кружку у Гриши забрал, мол, ладно уж, давай, раз принес. — Шарапов не объявлялся?       Гриша покачал головой: пока Жеглов по начальствам бегал, был тут Шарапов, увидел фотографию Синичкиной с траурной лентой и пропал. А дел невпроворот, только успевай протоколы писать. Уже поехал Тараскин с нарядом брать берлогу пахана «Черной кошки», уже устанавливались личности, уже судмедэксперты освидетельствовали труп этого, из-за которого Шарапов взбрыкнул.       Прошлой ночью Жеглов спал три часа двадцать минут, этой не спал вовсе, готовил операцию, на следующую тоже надежды было мало. Папиросы кончились, от мерзотного суррогатного кофе мутило. И когда горбун вдруг мерзко ухмыльнулся и спросил:       — Что, упорхнул твой голубочек, гражданин начальник? — у Жеглова зачесались ладони от желания вцепиться ему в глотку.       — Не зъявлялся, — покачал головой Пасюк, когда Жеглов закончил. — Поди ж дома давно.       «Домой» Жеглов не торопился: наверняка Шарапов и видеть его не хочет. Слишком быстро все произошло: вот Шарапов обнимает его, как родного, и друзья они друг другу как Чкалов и Анисимов, — а вот уже дружочек от руки Жеглова неприязненно отдергивается. На шлюх и то не смотрел Шарапов с таким отвращением. Аж в висках жарко стало: ошибся, упустил момент, не вернуть, хоть расшибись. Дорого бы отдал Жеглов, чтобы отмотать эту кинопленку на полминутки назад.       Во время очных ставок членов шайки с Фоксом непривычно было не чувствовать Шарапова за своим плечом, не переглядываться, молча делясь общей догадкой, одновременно вспыхнувшей в их головах. И из не заклеенного на зиму окна дуло прямо в спину. Даже на несколько секунд показалось, что не вышел Шарапов из подвала, что его как Васю Векшина… Жеглов уже терял друзей по глупости. Сейчас он уже смутно помнил, каким был Сашка Макаров — улыбчивым, конопатым. Появился в классе той сырой осенью, как солнечный зайчик. Жеглов помнил, как встрепенулся, вперился в новенького и решил, что непременно задружится с ним. Так и вышло. Дружили крепко, пока Сашку, прячущегося в соседской клети от пьяного бати, не подстрелил сосед: он в той клети козу от советской власти прятал, думал, воры.       Жеглова предупредили о пополнении, но новенький заставил его запнуться на ровном месте. Красивый мальчик, правильный. Есть в некоторых, особенно в комсомольцах и комсомолках, такая особенная «правильность». Глаза их лучились, как у обычных людей бывает только от первой любви. Их одухотворенные лица прекрасны, их не могут испортить даже родимые пятна и ожоги, не говоря уже о премилой щербинке между зубами, которой стеснялся Шарапов. Но принципиальные эти ребята и девчата до твердолобости, даром, что живут уже мысленно в своей «эре милосердия»: милосердия там не на всех.       Жеглов сплюнул на снег и догнал трамвай. Если Шарапов дома, они помирятся. Когда у Жеглова появлялась цель, его было не остановить.       Шарапов сидел перед полупустой бутылкой «Столичной», и вид у него был паршивее некуда.       — Нальешь? — спросил Жеглов.       Шарапов неприязненно махнул рукой и взял с подоконника второй стакан. Не прогнал. Жеглов немного приободрился.       У него были отличные доводы. Он предупреждал о стрельбе на поражение, это раз. Нехорошо Шарапов закорешился с бандитом — и свои это видели. Нехорошо, лицо потеряет, это два. Но была самая простая и самая главная причина: Жеглов хотел его убить, а когда Шарапов за ним побежал, захотел еще больше. А бандит этот хотел быть убитым. Вот и все. Но эти доводы Жеглов оставил при себе.       — Помянем, — сказал.       Выпили, Жеглов занюхал хлебом. Помолчали.       — А ведь Груздев оказался прав насчет тебя, — сказал Шарапов, ковыряя газету, покрывающую столешницу.       Жеглов промолчал. Просто промолчал, не изображая недоумения и не оправдываясь. Во время того допроса он стоял за дверью и все слышал. Он не ожидал, что Шарапов, критикующий его, Жеглова, методы дознания, не согласится с Груздевым. Ну лучше поздно, чем никогда: теперь-то Шарапов со стариком согласен. Да и не заслуживал никогда Жеглов доверия Шарапова, не новость это. Как будто Жеглов сам про себя не знает, что за человеком видит не человека, а только его назначение. Давно узнал это Жеглов, еще в тридцать седьмом, когда пускал в расход сослуживцев, родившихся не в том веке или не у тех родителей. Или даже раньше: когда батю с коровой помог найти и пустил по этапу, как пионер-герой Павлик Морозов. Да только Володька-то ему под самую шкуру пролез. Ради него Жеглов любого бы… Захотелось ударить по столу: это-то и отвратительно Шарапову в нем, что любого, что ради него одного. Не полагается так в эре милосердия.       — За тобой место в общежитии осталось? — спросил Шарапов.       — Нет. Но я уйду.       Жеглов аж дышать забыл: теперь или пан, или пропал.       — Да зачем? — махнул рукой Шарапов, уставился в черное окно и добавил как будто для себя: — Мать-то не вернется, места хватит.       Мать Шарапова погибла в самом начале войны, а большего Жеглов не знал.       — А кто он, Левченко? — участливо спросил он, подливая.       — Служили вместе, — Шарапов опустил голову, оперевшись лбом на кулаки. — Немцев вместе били, а он меня раненого из-за линии фронта вынес.       Шарапов тихо и отчаянно зарычал и вцепился пальцами с грязью под ногтями в волосы. Волосы у него сильно отрасли за последние месяцы, придавая ему мирный, гражданский, даже простецкий вид.       — А где же твои фронтовые друзья, Володя? — мягко продолжал Жеглов.       — А они, Глебушка, умерли все, — Шарапов впервые за вечер поднял на него глаза, и от этого взгляда Жеглову на секунду сделалось не по себе. — Помянем. Помянем Сашку Коробкова, Валю Федотова, Васю Парахина. И Сережу Левченко. Лучше бы он там с остальными… Да и мне тоже…       Жеглов молча положил ладонь на плечо Шарапова, зная, что слов тут нужных попросту не существует. Не сбросил руку с плеча, как утром, даже что-то вроде благодарности промелькнуло в мутных от водки синих глазах. Выпили, Жеглов разлил снова. Внушительное кладбище выходит у Шарапова. Ему бы сейчас жену, да чтоб детишки, — глядишь, и отогрелся бы на любящей груди. Молодой еще, ожил бы. Не смерть Левченко надломила Шарапова, не поступок Жеглова — знал ведь, с кем имеет дело, пусть очаровался по молодости, но в глубине души знал, какой из себя Глеб Жеглов. А надломила его гибель Вари Синичкиной. Именно поэтому пьют они битый час, вторая бутылка ополовинена, а о Варе ни полслова не сказано. Жеглов вздохнул и как в ледяную воду шагнул:       — И сержанта Варю Синичкину помянем…       Шапапов сидел белый, как мел, в стакан вцепился — неясно, как не раздавил его. Часы Шарапова громко отсчитывали секунды; от спертого воздуха и водки начинала болеть голова.       — Мы ведь в ЗАГС с ней ходили… — глухо сказал Шарапов.       — М? — не понял Жеглов: не просто же так они ходили туда.       — Расписаться хотели. А тетка, которая расписывает, болела. Только смерти регистрировали.       — Вот оно что…       — Только смерти… Смерти, смерти…       На Шарапова было больно смотреть. Но Жеглов вдруг представил, что он женился на Синичкиной, что смотрят они друг на друга и целого мира не видят, что она ему супчик в баночке на работу дает, что опять в общагу перебираться… Жеглов отвернулся в тень, но Шарапов и не смотрел на его лицо.       Не осталось у Шарапова близких, кроме него, и Жеглов был рад этому и ненавидел себя за эту радость. Лучше бы у Шарапова сейчас хватило сил прогнать его. Лучше для самого Шарапова. Но Жеглов уже знал, что не прогонит, что крючок заглочен. И Шарапов если не знал, то чувствовал. И Шарапову от этого становилось легче. Когда не один, оно всегда легче.       — За что же я воевал, Глеб? За кого? — глаза у него покраснели и опухли, и сам он вдруг посерел и постарел.       «Вот ведь проклятые вопросы!» — с досадой подумал Жеглов. Не хватало у него образования о таких материях рассуждать.       — За надежду на будущее, Володя. За надежду, — это он наврал, конечно, но так было надо.       Шарапов презрительно усмехнулся. Он резко отодвинул стакан, упал грудью на стол, спрятал лицо в сгибе локтя и затих, подозрительно вздрагивая.       — Володя, Володя, ну… — звал его Жеглов, поглаживая и похлопывая по плечу, а потом резко стянул его с табурета на пол и уселся, оперевшись спиной о жесткую кривую кроватную ножку. Раз в ЗАГС ходили, может, на этой самой кровати... как же Володька теперь один на ней спать будет? Жеглов обнял его за плечи и прижал его голову к груди. И жалко его было, хоть самому плачь. В пьяных слезах красоты мало, но они дело полезное. Которые плачут, пулю в висок пускают с меньшей вероятностью. Хорошо, что так случилось. Повезло Шарапову, что остался у него тот, кто утешит и приголубит. Разумом ли понял он это или чутьем — неважно. Главное — что понял, а уж Жеглов своего не упустит. Понемногу Шарапов затих. Жеглов пересадил его на кровать, помог раздеться. Глаза у Шарапова были сухие и воспаленные.       — Подожди, я сейчас водички, — но пока Жеглов ходил на кухню за чайником, Шарапов уснул. Намаялся.       Жеглов погасил лампу. Свет фонарей с улицы полосой падал на лицо спящего. Бывшая ему не по возрасту складка между бровями не разгладилась даже во сне. Жеглов убрал с его лица прядь волос, поправил одеяло.       — Ох, Володя, Володя…       За прошедшие сутки он дважды вернул себе своего Шарапова. Второй раз уж наверняка. Было немного совестно и досадно на себя и на Шарапова. Но он знал, что отболит и забудется. У них обоих.